Мы с Феликсом переглянулись: все это было очень похоже на бред. Бред отравления, вычурные жалобы… все это укладывалось в клиническую картину…
И тут мне какой-то ангел-хранитель вдруг сказал: «Стоп?» Я вспомнила про больную моей сестры Али Оксану Лаврентьеву, которую якобы преследовал КГБ — и это оказалось вовсе не шизофреническим бредом, а неприглядной реальностью. А вдруг? Я жестом подозвала к себе Феликса и шепотом его кое о чем попросила; он удалился в направлении процедурной, а больная Евсеева все разглагольствовала, ни на минуту не снижая темпа. Она все еще продолжала поносить местный медперсонал, когда Феликс вернулся, слегка ошалевший, и вежливо попросил меня уделить ему минутку. Мы отошли в сторонку, и он горячо зашептал мне в ухо:
— Все правда! В чашке клизмы действительно были осколки стекла!
Да, попала в историю первая терапия… Расхлебывать ее придется долго. Но я ничем не могу им помочь — в обтекаемых выражениях я записываю свои выводы в карточку и тороплюсь уйти поскорее. По дороге домой, в родное стрессовое, я слушаю рассказ Феликса, захлебывающегося от избытка чувств:
— Сестрички сами в шоке: они никак не могут понять, как попало туда стекло! Мистика какая-то! А что вы по этому поводу думаете, Лидия Владимировна?
— На свете есть много такого, брат Горацио, что и не снилось нашим мудрецам… Запомни, Феликс: в больницах всегда совершаются вещи какие-то невероятные, которым нет рационального объяснения.
Но я уже вычеркнула из сознания и клизму с осколками, и саму стервозную больную Евсееву, которая неожиданно оказалась пострадавшей стороной. Я думаю о том, что мысль об Але уберегла меня от грубейшей врачебной ошибки, как будто она до сих пор хранит меня. Скоро, очень скоро я отомщу за тебя, несчастливая моя сестричка…
Наконец мы у себя в стационаре; стрелка часов подходит к одиннадцати, и пора действовать. Я отправляю Феликса к себе в палату; медсестра — сегодня это Нюся — ушла на третий этаж: она сегодня одна на оба этажа, Клава заболела.
Я поднимаю трубку и набираю номер неврологии; мне отвечает заспанный женский голос. Я пищу в микрофон:
— Дежурного невропатолога — срочно в приемный покой, — и тут же даю отбой.
Минут десять я просто сижу и от нечего делать — медитирую. Я вспоминаю о теплом море и бесконечных пляжах Испании; напряжение постепенно меня отпускает, и вот я уже снова на ногах. Тихо-тихо я открываю дверь мужской палаты, и тут же ко мне подходит сонный Феликс; он жует огромное яблоко. Вполголоса я говорю ему:
— Слушай, я поднимусь ненадолго в неврологию, возьму историю болезни того пациента, к которому меня вызывали. Он, скорее всего, уже спит, так что я посмотрю его завтра утром.
— Я с вами.
Я равнодушно пожимаю плечами:
— Как хочешь, только на нашей лестнице горит свет — что со мной может случиться?
И я, прижав локтем сумочку, которая висит у меня на плече под халатом, быстро-быстро убегаю, ускользаю от него, пока он переминается в нерешительности с ноги на ногу. Я знаю, что он все равно скоро последует за мной, но мне надо выгадать всего лишь несколько минут — мне этого хватит.
На шестом этаже свет приглушен, и за столиком дежурной медсестры никого нет — скорее всего, она в сестринской. Как всегда, мне везет. Мне известно, что девушку-алкоголичку временно в виде наказания перевели из сестер в санитарки, и сегодня на работе ее нет. Большая ординаторская заперта, но меня это не останавливает — я уже знаю, что все замки в больнице стандартные, и открываю дверь ключом от психотерапевтического кабинета. Теперь мне нужна только минута, одна минута! Я зажигаю свет и молнией лечу к батарее; в мерной колбе спирта совсем немного — видно, Витамин сегодня уже к ней прикладывался. Я выливаю ее содержимое в раковину и вынимаю из своей сумки пузырек от давно вышедшей из моды «четвертинки»; на этикетке неровным почерком бабушки Вари написано «метиловый спирт».
Не знаю, зачем моей прабабке понадобился метанол — я нашла эту бутылочку, когда разбирала завалы на кухне, и по какому-то наитию ее не выбросила. Я быстро наливаю в колбу противно пахнущую жидкость, протираю ее полой халата и, обернув горлышко своим носовым платком, ставлю обратно под батарею. Все! Платочек у меня в кармане, опустевшая чекушка — в сумке; кто может подумать, что в этой дорогой сумочке, такой миниатюрной на первый взгляд, я пронесла яд?
Сердце у меня бьется, колени дрожат, и я присаживаюсь на первый попавшийся стул. Постепенно я успокаиваюсь и могу уже сфокусировать глаза; передо мной на столе лежит история болезни больного Шапиро — того самого, которого мне нужно посмотреть — видно, Валентин оставил ее здесь специально для меня. Подумать только, мне даже алиби приготовили!
Скрип открывающейся двери заставляет меня обернуться. Впрочем, я и спиной чувствую, кто это. Так и есть: Витамин стоит на пороге и пристально смотрит на меня; его глаза, серые, с красными прожилками, меня гипнотизируют — это меня-то, которая сама прекрасно владеет искусством гипноза! Внезапно я понимаю, почему от его взгляда у меня мороз пробегает по коже: так смотрит удав на кролика! В глазах его — моя смерть. И направляется он вовсе не к батарее и не к своей колбочке, а прямо ко мне; вот он протягивает ко мне руки… Я вскакиваю, все мои члены от страха снова прекрасно мне подчиняются, и медленно отступаю. Витамин все ближе и ближе, я уже ощущаю исходящий от его дыхания смрадный запах сивухи. И внезапно я понимаю, что он делает: он гонит меня к окну, как когда-то, десять лет назад, он делал это с Алей! Но я не Аля, я дорого продам свою жизнь, я буду сопротивляться до последнего… Все мои мышцы и нервы мобилизованы; одним прыжком с места я запрыгиваю на стол. В поле моего зрения нет ни одного предмета, который сгодился бы для самообороны, значит, остаются только ноги, натренированные в танго и фокстротах…
Но вдруг все меняется: снова открывается дверь, и на этот раз в дверном проеме появляется Феликс с неврологическим молоточком. Я стою лицом к двери и потому замечаю его первая; Викентий, увидев, что на моем лице больше нет страха, оборачивается — и, опустив руки и бормоча что-то под нос, отходит от меня и по касательной направляется к окну. Феликс стоит в полном недоумении и наконец спрашивает:
— Что здесь происходит?
Я молчу, вместо меня отвечает Витамин, и голос его звучит хрипло:
— Что-что? Нельзя человеку взять свою законную порцию…
Время для меня останавливается; как в замедленном кино, я вижу, как Витамин медленно нагибается, вытаскивает из-под батареи свою колбу и так же постепенно выпрямляется. Феликс застыл на пороге с разинутым ртом, за его плечом показывается большое полное лицо медсестры. Витамин нежно прижимает заначку к груди и поворачивается ко мне спиной, бросив на меня последний леденящий взгляд из-под бровей. Вот сейчас он уйдет и где-нибудь в укромном уголке причастится… и тогда свершится мое отмщение. И тут я вдруг взрываюсь.
За эти секунды я ощутила себя убийцей — и мне стало страшно. Гораздо страшнее, чем тогда, когда с протянутыми к моему горлу руками на меня наступал Витамин. Передо мной проплыло ожесточившееся лицо Нины-Нюси, исковеркавшей свою жизнь убийством благоверного; я не захотела быть такой, как она. Если я переступлю через этот порог, фурии совести никогда не дадут мне покоя, и я никогда, никогда не смогу уже помогать людям, я потеряю свою профессию. И, главное, — моя сестра никогда бы это не простила! Как у нее написано было в дневнике? «Но, убив даже из самых благих побуждений, убийца остается убийцей».
Я спрыгнула со стола, подлетела к Витамину и схватила здоровенного санитара за руку; он настолько этого не ожидал, что, ошеломленный, без сопротивления отдал мне колбу.
Подскочить к раковине и вылить туда ее содержимое оказалось делом нескольких секунд. Но я на этом не остановилась, и мои ярость и злость на себя заставили меня грохнуть колбу об пол. Осколки разлетелись в разные стороны, по счастью, никого не задев.
— Здесь больница, а не питейный дом, — прошипела я вслух. Наверное, все это выглядело более чем странно, но через мгновение и Феликс, и медсестра ожили: студент нашел в углу совок и веник и стал заметать осколки, а полная степенная сестра милосердия, чем-то похожая на немолодую монашенку, выгоняла из ординаторской Витамина, приговаривая:
— Ишь, повадились пить в ординаторской… Тоже мне трактир нашли! Ужо я вам с Лоркой, пьянчугам, задам жару!
Инцидент вроде бы был исчерпан, и я не стала задерживаться на шестом этаже — надо уносить отсюда ноги, пока еще они меня носят, цинично усмехнулась я про себя. Захватив историю болезни, я в сопровождении Феликса спустилась к себе. Он вместе со мной зашел в психотерапевтический кабинет и, прислонившись к стене и не сводя с меня свои немигающие глаза, спросил:
— Что произошло, Лидия Владимировна? У меня создалось впечатление, что этот санитар хочет на вас наброситься…
— Может, ты и прав, Феликс. Мне показалось, что у него начинается белая горячка, и я испугалась. Возможно, ты мне спас жизнь, — я притянула его к себе и, слегка пригнувшись — на каблуках я была выше него, — чмокнула его в израненную щеку.
Мне удалось прогнать его спать в палату, пообещав, что я обязательно его разбужу, если меня куда-нибудь вызовут.
Сама же я по всем канонам жанра должна была провести бессонную ночь, размышляя о жизни и смерти. Ведь за пять минут — всего за пять минут, я проверяла по часам! — я чуть не стала и убийцей и жертвой. Но мой организм потребовал отдыха; я заснула прямо там, где сидела, — на жесткой узкой кушетке в кабинете, без всяких подушек и одеял.
Я спала богатырским сном, и хорошо еще, что ночь выдалась такая спокойная: никто не сходил с ума и не метался в пьяном бреду — я не уверена, что кто-нибудь смог бы меня в эти часы разбудить.
20
Утром, сидя в ординаторской на подоконнике, я рассказывала про свое ночное приключение Володе и Эрику, которого специально попросила зайти в больницу пораньше, пока наши пациенты если уже и проснулись, то еще не очухались. Я постаралась говорить очень кратко и уложилась в двадцать минут. Мне пришлось начать свой рассказ с того, что я смогла выведать у Васи Козлова, хронического шизофреника из Кащенко. За последнее время случилось столько разных событий, что я совсем упустила из вида — оказывается, что Синицын ничего не знает о похищении старушки из психушки! Эту часть наших похождений в изложении Эрика Володя выслушал молча, без комментариев, и на лице его отражались самые разные эмоции: восхищение, возмущение, недоумение; но на губах его играла при этом чуть заметная улыбка, так что я поняла, что победило чувство юмора, и немного успокоилась. Мне его мнение было далеко не безразлично, и я в глубине души боялась, что он сурово осудит мое, честно говоря, предосудительное поведение, как грубое нарушение врачебной этики.