«27 ноя. Сегодня я готова была убить б. В. своими руками! Позавчера она отказалась есть утром манную кашу, потому что она жидкая. Вчера — потому что в ней комочки (откуда она их взяла?). Сегодня швырнула мне в лицо тарелку с геркулесом и заявила, что она — не лошадь и овсом не питается, тем более овсом без соли, сахара и молока. А откуда взяться молоку, если я пришла вчера в восемь, а бабка может оторвать свою з… от любимого кресла только для того, чтобы спуститься вниз и пожаловаться соседкам, таким же вредным старушенциям, как и она сама, на свою внучку-недотепу (когда я три дня сидела дома с простудой, то убедилась, что даже в самую плохую погоду старые перечницы собираются около подъезда в 11.30 — хоть на пять минут, чтобы обменяться последними новостями). На самом деле бабкины капризы объясняются просто: она ненавидит каши, зато обожает яичницу, которую мне пришлось готовить три дня подряд. А так как участковый терапевт запретил ей съедать больше одного яйца в неделю из-за печени (дай Бог мне такую здоровую печень, как у нее!), то она может рассказывать всем встречным и поперечным, что я ее травлю».
Бедная Аля! Работать в сумасшедшем доме — и приходить домой в такой паноптикум! Но дальнейшие записи меня заинтересовали больше — они почти целиком были посвящены работе, а бабушка Варя в них почти не упоминалась.
«30 ноя. Холодно! Сегодня я поняла, что сделала глупость, выбрав себе шубку на рыбьем меху, когда за ту же цену можно было купить солидное теплое пальто. В отделении тоже холодно, дует изо всех щелей. По счастью, Миша П. через неделю после выписки принес мне самодельный электрообогреватель, и я теперь сижу с пациентами в маленькой ординаторской чуть ли не в обнимку с ним. Это опасно — одна из ножек у него раскалена, и можно здорово обжечься.
Вчера, когда я разговаривала с Машенькой Ильинской, проливавшей горькие слезы, ко мне зашел старичок в белом халате с раскрытым журналом в руках и сказал: «Распишитесь!» Я расписалась. Он спросил: «А вы знаете, за что вы расписались?» — «Кажется, против вмешательства западных держав во внутренние дела Анголы». (С таким же успехом я могла сказать: «За освобождение Анжелы Дэвис, но раз о ней пел Высоцкий, а Высоцкого уже четыре года как нет в живых, значит, это уже неактуально.) — «Нет, это вы ознакомились с правилами противопожарной безопасности». — «Да? Очень хорошо!» Улыбаясь ему, левой ногой я старалась незаметно задвинуть пожароопасный прибор под стол.
Б.В. лежит «с мигренью», я, злодейка, не обращаю внимания. Вчера была у тети Лены и Вахтанга, отдохнула от нее душой».
Подумать только! У моей сестры, оказывается, было чувство юмора, а я и не знала! Я много чего о ней не знала.
«3 дек. Неожиданное потепление; у меня промокли сапоги.
Б.В. сожгла кастрюльку, разогревая себе обед. По-моему, этим она намекает на то, что я могла бы приходить с работы пораньше и кормить ее. Фиг ей!
Мне повезло: такие интересные больные, и притом все разные. К тому же сейчас у нас консультирует Косолапов: очень милый дядька, и мы с ним, кажется, нашли общий язык. Из Еревана привезли Римму В. - она там пыталась покончить с собой неизвестным ядом и пролежала десять суток в реанимации. Сама москвичка, а сводить счеты с жизнью поехала куда глаза глядят, «чтобы не повредить мужу»: он у нее партийный работник. Римма трое суток лежала в коме, а в это время бедолага муж метался повсюду в ее поисках. Физически она пришла в себя, но морально — полная депрессуха.
4 дек. Я думала, что наводнения — это исключительная примета моего родного города, но я ошибалась. Стало тепло, как в сентябре, только что выпавший снег растаял, и мало этого — вода повсюду, льет, кажется, не только с неба, но и вообще со всех сторон. Как назло, когда я возвращалась с работы, троллейбус сломался в двух остановках от дома, и мне пришлось последний отрезок пути идти своими ногами. Мне показалось, что я превратилась в какое-то земноводное; я то ли шла, то ли плыла, не разбирая дороги, топала прямо по лужам — все равно сапоги промокли насквозь. В какой-то момент, вступив в особо глубокую лужу, я вдруг почувствовала, что лечу куда-то — и действительно, через секунду я повисла между небом и землей. Оказывается, я провалилась в канализационный люк, с которого была снята крышка; не упала вниз я только потому, что, инстинктивно размахивая руками, я зацепилась за края колодца и в таком положении и осталась: руки, раскинутые крестом, на асфальте, а все тело ниже подмышек — в колодце. Я долго бы так не продержалась, но меня спасли мальчишки, ошивавшиеся неподалеку: вытащили, поставили на ноги, вручили чуть не уплывшие сумку и зонтик. Я горячо их благодарила, на что они мне ответили:
— Ну что вы, тетя! Не стоит благодарности — вы сегодня уже третья!
Паршивцы! Я сижу на кухне, закутанная в мамин теплый халат, сушу над газом свои вещи и заодно волосы и даже сварила себе горячий глинтвейн — от простуды. И не знаю, плакать мне или смеяться. Ну почему я такая невезучая? А я-то рассчитывала, что фразы типа «вода поднялась на тридцать сантиметров выше ординара» для меня больше никогда не будут актуальны!
5 дек, среда. Сегодня приходил муж Риммы, первый секретарь какого-то обкома (или райкома? Я в них путаюсь). Мы с Косолаповым долго с ним говорили; он весь какой-то пришибленный, чувствуется, что любит жену, но ничего-ничегошеньки не понимает. Я решила, что он, скорее всего, дефектный шизофреник — если это не слабоумие на органической почве. Косолапов долго смотрел на меня жалеючи, потом сказал: «Саша, дорогая, ты забыла, что на свете существуют просто дураки!» Я долго хохотала. Подумать только, что такие люди нами управляют!
Суббота (очевидно, 8 дек. — Л.Н.). Сегодня у меня была рабочая суббота. Впрочем, у меня почти все субботы рабочие. Позавчера привезли очаровательного парня, он пытался повеситься из-за того, что от него уходила жена. Сегодня нас посетила сия достойная особа; как ни странно, действительно достойная. Она сообщила, что ее Сергей и вправду задыхался в петле, даже высунул язык и закатил глаза; одного только он не предусмотрел: он так слабо затянул узел на вбитом в потолок у окна крюке, что тот развязался, и другой конец шнура, перекинутый через карниз, свободно свисал вниз — так что даже сымитировать самоубийство ему как следует не удалось. У Сергея нет московской прописки — и этим все сказано. «Квартирный вопрос их испортил».
Проговорила с Риммой три часа. Она мне доказывала, что смысла в жизни нет, а я — что есть.
Воскресенье. Я проснулась в холодном поту. Мне приснился, в мельчайших подробностях, мой вчерашний разговор с Риммой — и разбудило меня то, что до меня вдруг дошло, что жить — бесцельно и бессмысленно!
Трудно описать тот ужас, который я пережила, пытаясь разлепить глаза — наяву или во сне я потеряла смысл жизни? Какое счастье, что это было во сне!»
Отношение к жизни и смерти… Я прекрасно сознавала, что отец и мать до сих пор терзаются оттого, что позволили Але работать в Центре, где большая часть пациентов — самоубийцы, только что вытянутые с того света или потенциальные… И притом не явно сумасшедшие, нет — среди них есть и абсолютно нормальные, и просто с неустойчивой психикой, и психопаты — но такие, которые вполне могут жить среди здоровых, а не за стенами больниц для душевнобольных. Нет для человека ничего более заразительного, чем настроение окружающих, и для Александры с ее меланхоличностью и чувствительностью общение с такими людьми было, конечно, чревато тем, что она слишком часто для ее хрупкой психики думала о смерти, притом о добровольной смерти, а от мысли до деяния — один шаг… Меня родители совершенно не боялись отпускать к Богоявленской — у меня слишком много здорового эгоизма и интереса к жизни во всех ее проявлениях; более того, я подозреваю, что для хорошего психиатра у меня чересчур стабильная, чуть ли не дубовая психика — я слишком люблю себя, чтобы вживаться всей душой в проблемы и горести других.
Посмотрим, что еще там пишет Александра о смысле жизни…
«11 дек. Римма подружилась с «афганской матерью» Киреевой; им обеим очень плохо, но они друг друга морально поддерживают. Когда я разговариваю с Киреевой, у меня у самой сердце разрывается… Ее единственный сын, по образованию фельдшер, вполне мог бы отсидеться где-нибудь в тыловом госпитале, но добровольно вызвался на передовую. Через две недели он подорвался на мине, и уцелевшие кусочки прислали Киреевой в цинковом гробу. Она пытается утешить себя тем, что сын ее был героем, и в военкомате ей вручили орден. Я ей поддакиваю, а про себя думаю: какая глупая, нелепая, бездарная смерть!
Погиб за нашу афганскую родину! Я уговариваю ее, что жить — надо, и чувствую себя при этом преступницей: зачем ей жить?
Никак не могу разобраться в психологических причинах депрессивного состояния Риммы. Очевидно, это что-то внутреннее.
13 дек. Сегодня нас осчастливила своим посещением Г.Н. Как всегда по четвергам, все сотрудники присутствуют в обязательном порядке на ее консультациях, что понятно, и на разборках, что крайне неприятно. Больные все неприсмотренные… Косолапов докладывал историю болезни Риммы и в качестве предварительного диагноза назвал шизофрению; мадам, естественно, с этим согласилась. Меня это возмутило до глубины души! Все они, психиатры старой школы, такие — если что-то не укладывается в их закостенелые представления о норме, то они тут же лепят свой любимый диагноз. «Шизофрения» — такой диагноз поставила Г.Н. восемнадцатилетнему мальчику, который хочет стать рок-музыкантом, а родители заставляют его учиться в строительном институте; даже не с первого слова, а с первого взгляда поставила! У мальчика длинные, до плеч, волосы, а на лбу узкий кожаный ремешок. Зачем ему ремешок, если он не шизофреник? А действительно, зачем? Я взяла и спросила его об этом; он очень удивился и сказал, что просто удобно: волосы на лоб не падают.
Сергея-лжеповесившегося тихонечко выписали; завтра у него суд по поводу развода, и ему не удалось у нас отсидеться».