Когда милиционер и детектив из агентства наконец нас покинули, кухонный стол весь был завален грязными чашками и блюдечками с окурками, а я чувствовала себя совершенно разбитой. Эрик был очень внимателен, он сам приготовил мне кофе — настоящий, очень крепкий; в его семье растворимый кофе не уважали, считали его суррогатом — во многом они оставались истинными армянами.
После одной только чашечки я ожила, и одновременно во мне проснулось любопытство; я спросила наконец, что же было в этой коробке?
— Скорее всего, конфеты — и что-то подсказывает мне, что они отравлены. Я испугался было, что там взрывчатка, но, как видишь, Джек ничего не учуял, а он наш лучший нюхач. Завтра узнаем точно.
— Завтра…
Магическое действие кофе испарилось очень быстро. Завтра… До завтра еще надо было дожить. Меня неумолимо клонило в сон. Лицо Эрика приблизилось ко мне — пожалуй, оно было слишком близко. Я прошептала:
— Не надо…
— Не бойся, Лида. Ложись спать, а я устроюсь в соседней комнате, — и он легко коснулся губами моего лба.
Я ощущала себя резиновым шариком, из которого вышел весь воздух; утром Эрик рассказывал мне, что я улеглась самостоятельно, он только помог мне разложить диван, и что я даже выдала ему постельное белье — но я ничего из этого не могу вспомнить; скорее всего, я в это время уже спала и действовала, как сомнамбула. А может быть, Эрик все же кое-что приукрасил, чтобы меня не смущать.
Утром я опять чувствовала себя бодрой и свеженькой, как только что протертое стеклышко, удивительно, как восстанавливает силы одна лишь ночь полноценного сна, когда тебе не снятся кошмары и вообще ничего не снится. По счастью, я проснулась раньше, чем в маленькой комнатке бабушки Вари раздалось какое-то шевеление, и когда Эрик появился в дверях кухни, по-утреннему заспанный, но совершенно не помятый, я уже успела привести себя в порядок и занималась завтраком. Эрик отобрал у меня джезву и сварил кофе сам:
— Ты все равно никогда этому не научишься.
А, между прочим, это мне очень нравится — завтракать с тобой вдвоем, — и он обворожительно улыбнулся, а я покраснела. — Кстати, вчера, когда ты уже спала, позвонил Володя, он очень волновался. Я ему рассказал о конфетах и о том, что проведу ночь в твоей квартире, чтобы защитить тебя в случае чего, и он успокоился, — тут Эрик откровенно расхохотался, а я почувствовала, что могу его убить! Вчера вечером я все время помнила, что мне надо поговорить с Володей по телефону, но я так быстро заснула! И вот теперь, возможно, моя жизнь разбита… или мое сердце?
— И как он среагировал?
— Не бойся, Лида, он среагировал нормально. Он все понял.
— Что понял?
— То, что ты свалилась с ног от усталости и чересчур бурных переживаний, а я остался охранять твой сон. И положил между нами свой меч… то есть мой газовый пистолет. Честно говоря, я предпочел бы провести эту ночь по-другому… Ну да ладно, чего там говорить.
Я глубоко вздохнула — все-таки остались еще рыцари на свете! Эрик смущенно отвернулся; видно, роль отвергнутого поклонника его не слишком прельщала. В таком возрасте, как у него, и с таким самомнением самое страшное — это показаться смешным. Я встала и по-дружески поцеловала его в щечку:
— Друзья?
— Друзья. Иначе Вахтанг мне голову открутит, когда вернется, — и Эрик по-мальчишески мне подмигнул. — А тебе неинтересно, что там было в этих конфетах?
— Ой, я чуть не забыла! Интересно, конечно, интересно, — спохватилась я.
Эрик так и покатился со смеху:
— Ну и ну! С тобой не соскучишься! Кажется, ты совсем забыла, что тебя вчера хотели убить.
Он стал куда-то названивать, а я в это время убирала посуду. Наконец, он дозвонился, и пока он говорил, лицо его мрачнело.
Я улавливала только отдельные слова: «анализ», «цианистый», «наружна». Наконец он положил трубку со словами:
— Прости, Лида, я немедленно должен ехать… Собирайся, я довезу тебя до больницы.
— В конфетах был цианистый калий?
— Нет. Как ни странно, не калий, а натрий, но тоже цианистый.
— Я уверена, что конфеты принес Сучков. Надо показать его фотографию Грише…
— Не спеши с выводами. Я удостоился сомнительной чести познакомиться с мужем Вешневой — это здоровенный амбал, вполне подходит под Гришино описание. Конфеты мог принести и совершенно посторонний человек, ничего не знавший о яде. Кстати, это ты испортила мальца — платила ему за каждую собачью прогулку, вот он и привык к дармовым деньгам.
— Зря ты на него накинулся. Чего плохого, с его точки зрения, в том, что он занес ко мне дар от благодарного пациента? Вот если бы он впустил злоумышленника в квартиру, нас с тобой уже не было бы в живых. Кем бы ни был убийца, ему ничего не стоило подменить конфеты в открытой коробке на свои отравленные.
— Видно, он очень торопился и пошел ва-банк. Сильно же ты ему мешаешь!
И с этим весьма неутешительным для меня заключением мы вышли из дома, предварительно поручив Грея соседу Грише. Эрик проводил меня до двери стационара, еще раз попросив меня никуда не выходить из отделения и не пускаться на авантюры. «Ситуация под контролем» — были его последние слова перед тем, как он меня оставил.
23
Вспоминая, как среагировал Володя на явление Вити в моей квартире, я немного опасалась — как он меня встретит после ночного разговора с Эриком? Но мои худшие ожидания не подтвердились: он был счастлив видеть меня живой и невредимой, и, казалось, совсем к нему не ревновал.
Мои мужчины успели договориться, что он сегодня целый день не будет спускать с меня глаз и посадит вечером на ленинградский поезд. Закончив дела пораньше, мы отправились ко мне домой собирать вещи — но до этого дело так и не дошло.
Как только мы переступили порог, мы обо всем позабыли и бросились друг другу в объятия. Оказывается, всего за одни сутки мы оба успели невероятно соскучиться! Через минуту мы уже были в душе, а еще минут через десять — в постели: ванна показалась нам чересчур тесной и неудобной. Когда мы наконец поднялись — не потому, что успели насытиться любовью, просто проголодались — мне уже было ясно, что никуда я сегодня не поеду. Медовый месяц нам не грозил, но должны же у нас быть хотя бы медовые двое суток! Я ни за что не хотела отказаться от этих чудных первых мгновений обладания и узнавания. Страсть может продолжаться долго, взаимное влечение не умирает годами, но первые минуты проходят слишком быстро — на то они и первые. Через неделю он уже будет знать, что моя левая грудь обижается, когда ей уделяют меньше внимания, чем правой, а я открою для себя тот участок нежной белой кожи у него в паху, до которого мне стоит только дотронуться — и…
Я стряхнула с себя грешные мысли, натянула ночную рубашку и встала за плиту, а он стоял сзади, у меня за спиной, и мешал мне готовить. Наконец я поставила на стол обед-ужин, но Володя разыгрался и не хотел меня отпускать. Он усадил меня к себе на колени и попытался одновременно заниматься, по крайней мере, двумя делами, как Юлий Цезарь — одной рукой он держал вилку, а другая пробиралась к моей груди, но запуталась в кружевах.
— Зачем тебе нужна рубашка? — Володя попробовал высвободиться, но тонкий нейлон затрещал, и кружевной волан остался у него в руках. — Неужели ты замерзла? — на нем самом было только полотенце, обернутое «вокруг чресел», выражаясь по-библейски.
Мне кое-как удалось вырваться, и я уселась на табуретку напротив него:
— Разве ты не знаешь, для чего она нужна? Для того, чтобы в нужный момент ее снять.
На самом деле это был мой самый роскошный пеньюар, я надевала его только по торжественным случаям. В прошлый раз, например, я его натянула на себя посреди той ночи, когда Виктор в последний раз побывал в моей постели. Мы тогда поскандалили; я вскочила, набросила на себя эту воздушную тряпку и драматическим жестом указала ему на дверь. Даже в самые интимные моменты соответствующее обрамление не помешает.
Сейчас бы еще бокал шампанского… Но его не было.
Как выяснилось, Володя думал о том же:
— А тебе, Лида, не кажется, что для полного счастья нам кое-чего не хватает? — Володя передвинул свой стул поближе ко мне и рассматривал пустую рюмку.
— Чего именно? — я состроила ему глазки, но отправилась на поиски, которые увенчались частичным успехом: в глубине буфета я обнаружила бутылку из-под армянского коньяка, в которой еще оставалось несколько капель — разве только лизнуть.
Володя поднял свою рюмку:
— За тебя, Лида. Знаешь, когда я работал на телефоне доверия — у меня и такой эпизод был в жизни, я там дежурил в основном в праздники, за двойную плату — мне позвонила какая-то женщина. Она плакала и все повторяла: «Спасите меня»! Я очень долго добивался от нее, от чего же ее надо спасать, и наконец она мне рассказала, что два часа назад твердо решила покончить с собой и с этой целью выпила бутылку коньяка. Хорошего, пять звездочек… После этого ей стало очень плохо и теперь, когда она снова хочет жить, ей страшно — неужели она проглотила летальную дозу и все равно умрет?
— И что же ты ей посоветовал?
— Главное, я уверил ее, что она останется в живых. Ну и порекомендовал ей некоторые народные средства… Но я прекрасно помню, что тогда мне в голову пришла шальная мысль — мне бы эту бутылку, я бы знал, как ей распорядиться…
— Алкаш! Между прочим, когда я копалась в историях болезни Алиных пациентов, то обнаружила потрясающий случай использования коньяка в качестве орудия самоубийства. Помнишь, в дневнике у Али есть запись об онемевшем актере, у которого было двадцать шесть попыток самоубийства? Так вот, однажды он с множественными переломами лежал в больнице, на капельнице, и депрессировал; ему было очень скверно, и он придумал уникальный способ уйти из жизни. Когда его пришел навестить приятель, этот Виталий попросил его вылить бутылку коньяка прямо в капельницу — и стал ждать, когда его дух отлетит… Не дождался, хоть и был очень пьяный.