в мощного и этнического антимодернизма, так и против настойчивых попыток левых создать другой современный мир. Перспективу «устойчивого развития» в теории левой современности только предстоит разработать.
Геополитическая ситуация радикально изменилась по сравнению с ХХ веком. Наиболее важным было исчезновение Советского Союза. Для всех левых критиков СССР был полюсом ориентации левоцентристского мира, не только для коммунистов и диссидентов, но и для латиноамериканских социалистов, австрийских марксистов, левых профсоюзов и антиимпериалистически настроенных националистов в странах третьего мира на всех трех континентах.
ХХ век был последним веком европоцентризма. Даже глобализированная холодная война между США и СССР – ни одна из этих стран не являлась полностью «европейской» – разворачивалась в Европе, в разделенном Берлине, а ее развязка разыгрывалась в Восточной Европе. Геополитика XXI века становится более открытой и децентрализованной; американское военное могущество все больше расходится с новой динамикой экономического развития в Азии и других частях мира, а также с появлением сетевых организаций государств. Господство негосударственного насилия, производимого корпорациями наемников и вооруженными добровольцами, способствует децентрализации актуальной геополитики – хотя большая часть этого насилия и вписана в американскую империалистическую конфигурацию, представляет оно собой атаку на последнюю или же ее защиту. Однако доминирующими акторами в геополитике остаются национальные государства, а не глобальные движения. Пока альтерглобалисты протестуют, ВТО, Всемирный банк и МВФ проводят свою политику. Движение за мир, возможно, и мобилизовало людей, убедило большинство во многих странах, но войны не прекратились и в будущем не прекратятся.
Тем не менее народные протесты нельзя считать бессмысленными или беспомощными, даже имея в виду геополитические контексты. Они проясняют этические вопросы и могут смещать балансы сил и целевых групп в политическом спектре. В качестве глобальной идеологии неолиберализм был одновременно значительно дискредитирован, а затем отодвинут на задворки, если и не окончательно побежден. В представлении большей части британской общественности Тони Блэр, несмотря на все его риторические и другие дарования, непоправимо замарался войной в Ираке. В военном отношении война во Вьетнаме была решенным делом, но шансы «вбомбить Вьетнам в каменный век» стали политически невозможными из-за антивоенного движения.
Все эти изменения имеют важные последствия для левой политики. На данном этапе общий тренд в том, чтобы интенсифицировать борьбу за мир, эмансипацию и социальную справедливость. Но это может легко измениться. Точно можно сказать, что новые условия потребуют фундаментального переосмысления со стороны левых. Новый капиталистический импульс вместе с ситуацией меньшей «классовости» и большей непочтительности призывают к чему-то, что выходит за рамки внимания к «новым социальным движениям». Необходимы новые концепции социального изменения. Модернизм Просвещения остается почитаемой традицией исходя из перспективы человеческой эмансипации, которая стоит того, чтобы ее развивать и защищать. Но присущие ему антиномии были слишком легко заслонены антикапиталистической классовой диалектикой, а его отношение к немодернистскому сопротивлению угнетенных и к экологии должно быть пересмотрено. Благодаря Ленину и ленинизму марксизм стал глобальным идеологическим течением. Но марксизм-ленинизм оказался неустойчивым видом модернизма. В постевропоцентричном мире обожателям Маркса необходимо признать это и сменить позицию, принимая во внимание, что в сердце своего секулярного классового видения марксизм был глубоко европейским движением.
Пора начинать мыслить исходя из транссоциалистической перспективы о мире после и вне капитализма и присущего ему совмещения невероятной роскоши богатства и чрезвычайной бедности. Транссоциализм – это перспектива социальных изменений, которые выходят за рамки стратегий и исторических институций социализма, за рамки фиксации внимания на рабочем классе и повестке рабочего движения, за рамки осмысления частной собственности и широкомасштабного коллективного планирования производства. Это не «постсоциализм», потому что он не означает ни принятия капитализма как единственной возможности, ни отрицания целей исторического социализма или попыток его «построения». Напротив, он начинается с принятия исторической легитимности обширного социалистического движения и его героической креативности и энтузиазма, упорства и борьбы, прекрасных мечтаний и надежд, наравне с грубыми ошибками, провалами и разочарованиями. Если коротко – с принятия как исторических поражений, так и побед. Он сохраняет фундаментальную марксистскую идею о том, что освобождение людей от эксплуатации, угнетения, дискриминации и неизбежной связи между привилегиями и страданиями может произойти только в результате восстания самих эксплуатируемых и обделенных. Затем он признает, что XXI век сильно отличается от XX – он не более равноправный или справедливый, но несет в себе новую конфигурацию сил и новые возможности для сопротивления.
Что могло бы стать основой транссоциалистической политической перспективы? Есть четыре пункта, на которые стоит обратить внимание.
Во-первых, социальная диалектика капитализма все еще существует. Невозможно предсказать, к чему приведут совместимость или противоречие капиталистических производственных отношений и производительных сил к концу столетия. Но диалектика классового конфликта все еще действует, хотя и не обязательно имеет внешние по отношению к системе воплощения. Распространяющийся и растущий капитализм продолжает усиливать рабочий класс, оставляя прежним все остальное. Рабочие забастовки и другие протесты происходят все чаще в Китае и Восточной Европе, как это было немногим раньше в Южной Африке и Корее, и как, вероятно, это будет во Вьетнаме. Сам успех капитализма продолжает генерировать протест против своих воплощений. Забастовки и возмущения приводят к более высоким заработкам и условиям труда даже у строго контролируемых иммигрантов-рабочих Персидского залива. Сходная феминистская диалектика зарождается в экспансии женского образования, которая, весьма вероятно, подорвет патриархат Западной Азии и Северной Африки. В прогнозируемом будущем, тем не менее, маловероятно, что эта классовая и гендерная диалектика в Африке, Азии, Восточной Европе и Латинской Америке поднимет рабочий класс или женщин до того уровня, которого они достигли в 1970–1980‐е годы в Западной Европе.
Во-вторых, существует диалектика этнической коллективной идентичности среди угнетаемых или дискриминируемых этнических групп. Разрушение хорошо организованных иерархических структур в капиталистических кризисах, так же как и доступность новых средств коммуникации для обездоленных – таких как «зарегистрированные касты» – становится значимым фактором в городской электоральной политике в Индии; опыт боливийских шахтеров становится моделью для забастовок боливийских cocaleros109; распространение Интернета; получение доступа к финансовым ресурсам некоммерческих организаций коренным населением Америк и Южной Азии – привели к подъему этнических движений.
В-третьих, возрастающее значение приобретает измерение, которое традиционно отрицалось марксизмом, а именно моральный дискурс. Де-факто оно всегда сопровождало рабочее движение не только в вопросе о «справедливой заработной плате за справедливый рабочий день», но и в вопросе о «человеческом достоинстве». Несмотря на лицемерное злоупотребление им англо-американскими политиками, глобальное распространение дискурса о правах человека, начавшееся в середине 1970‐х годов, открывает простор для обеспокоенности и возможной аргументации.
Два аспекта этого морального дискурса в настоящий момент выделяются как безотлагательные. Первый – это социальная ускоренность включения прав человека в концепцию социальных прав, выбора жизненного пути и траектории его развития. Эта необходимость освобождения прав человека от гиперполитизированных англо-американских структур, которые, к примеру, относятся к продолжающимся убийствам деятелей профсоюзов, защитников прав человека, журналистов и активистов (в Мексике, Колумбии, Бразилии и в других местах) как к малозначительной ерунде, но воспринимают помещение под стражу политических диссидентов на Кубе как чудовищное преступление, подрывает сложившийся консенсус вокруг Лондона и Вашингтона. Последовательный дискурс о правах человека значит прежде всего, что все люди имеют право на развитие и выбор того, как они хотят прожить свою жизнь. Эта версия прав человека имеет почтенную родословную в рабочем движении и у левых: солидарность со всеми забастовками против отрицания прав человека и социальных прав.
Второй аспект этого морального дискурса – антинасилие, которое следует воспринимать как производную от прав человека. Насилие – это отрицание прав человека. Режим Буша-Чейни, которому аплодировал блэризм, продемонстрировал тонкий слой буржуазной цивилизованности и то, как легко она превращается в бомбардировки, похищения, пытки и убийства. Но Буш, Чейни и Блэр только злорадствуют над фундаментальными сдвигами в представлениях буржуазии и среднего класса. Лидеры немецких «зеленых» поддерживали «гуманитарные» бомбардировки Сербии; немцы и датчане наравне с англосаксонскими генералами осенью 2007 года произвели на свет новую ядерную стратегию НАТО – стратегию «упреждающего ядерного удара», – которую можно было бы использовать для нового натовского слогана: «Позвольте нам создать две, три, сотню Хиросим!». Миролюбивые современные датчане воюют против высокомерных жителей Ирака и Афганистана, одновременно унижая мусульманские меньшинства у себя дома, – действия, электорально одобряемые во имя либерализма. Кандидат в президенты США от Республиканской партии в 2008 году заявил: «Бомбить, бомбить и еще раз бомбить Иран», в то время как Хилари Клинтон, одна из фаворитов праймериз Демократической партии, угрожала Ирану «тотальным уничтожением».