Если мы возьмем Лукача как ключевую фигуру, а «Историю и классовое сознание» как центральный текст, что не кажется противоречивым, мы сможем более точно обнаружить истоки западного марксизма167. Оригинальный текст был написан в 1918 году, еще до того, как Лукач присоединился к Венгерской коммунистической партии. Он назывался «Большевизм как моральная проблема». С необычайной ясностью он постулирует проблему, вынесенную в заглавие:
Следовательно, центральный вопрос в этой моральной проблематике целиком зависит от того, принадлежит ли демократия лишь к тактике социализма на то время, когда социалисты еще находятся в меньшинстве и борются против системы террора угнетательских классов? Или же демократия в такой мере является конститутивной частью социализма, от которой нельзя отказываться до тех пор, пока не прояснены все моральные и мировоззренческие последствия подобного отказа? Ибо во втором случае для любого сознательного, обладающего чувством ответственности социалиста разрыв с принципом демократии становится тяжелой моральной проблемой.
Большевизм предлагает перспективу полностью освободиться от этого компромисса, и в этом кроется его завораживающая привлекательность. Но те, кого оно околдовывает, не всегда, может быть, полностью сознают, на что они решились ради того, чтобы избежать этого компромисса… Можно ли достичь добра средствами зла, достичь свободы путем угнетения?168.
В этой статье Лукач оставляет вопросы нерешенными, но его западный марксизм склонялся к тому, чтобы дать положительный ответ на два последних.
В 1918 году Лукач не был так привержен западному марксизму в том же смысле, как в книге 1923 года и ее позднейшей рецепции. Напротив, его взгляды изменились на диаметрально противоположные. В 1918 году Лукач писал:
Марксову философию истории редко отделяли – на должном уровне осознанности – от его социологии, вследствие чего многие не заметили, что два кардинальных элемента его учения: классовая борьба и социалистический общественный строй, уничтожающий деление на классы и вместе с ним всякое угнетение, – в какой бы тесной связи они ни находились друг с другом, не являются продуктами одного понятийного ряда. Первый элемент представляет собой основополагающую констатацию марксовой социологии… Второй – утопический постулат философии истории Маркса: моральную тенденцию к грядущему мировому порядку169.
Это марксизм, пропущенный сквозь фильтр неокантианства, очень распространенного в гейдельбергском кружке Макса Вебера, к которому тогда принадлежал Лукач, а также привитый ортодоксальному, отчасти левому, марксизму Максом Адлером и всем направлением австрийского марксизма, развивавшемся в Вене в десятилетие, предшествующее Первой мировой войне, включая Отто Бауэра, Рудольфа Гильфердинга, Карла Реннера и др.
Рождение западного марксизма состоялось благодаря объединению или, если угодно, в трансцендировании различения между наукой и этикой с гегелевской диалектикой классового сознания. Его первый набросок – это первая статья Лукача после его возвращения в Венгрию в качестве коммуниста, «Тактика и этика», хотя статья и была написана до гибели недолго просуществовавшей Советской республики. В ней морально верное действие ставится в зависимость от знания «историко-философской ситуации», от классового сознания. Она заканчивается заметкой, развитой позднее в эссе «История и классовое сознание», о реификации и сознании пролетариата: «Классовая борьба пролетариата не есть голая классовая борьба (если бы дело обстояло таким образом, то она фактически направлялась бы только реально-политическими преимуществами), но есть средство освобождения человечества, средство для того, чтобы поистине начать человеческую историю»170.
Непосредственной целью в работе Карла Корша «Марксизм и философия», втором каноническом тексте западного марксизма, был австро-марксизм, представляемый Рудольфом Гильфердингом и его книгой «Финансовый капитал» (1909), который подвергается критике с позиции гегелевской диалектики, отвергавшей австро-марксистское разложение «унитарной теории социальной революции» на научное исследование и политические prises de position171.
Критическая теория и Октябрьская революция
На основе этого краткого наброска, который может и должен был бы быть значительно расширен различными материалами в более специализированном контексте, мы можем сделать несколько выводов. Западный марксизм возник как европейская интеллектуальная рецепция Октябрьской революции. Последняя интерпретировалась как успешное воплощение марксистской мысли, противопоставленной «Капиталу» и фактам, как считал Грамши, и преодолевающей как моральные, так и научные проблемы, на которые указывали Корш и Лукач. Восхваление Октябрьской революции также означало, конечно, восхваление лидерства Ленина, которому Лукач отдал дань уважения в 1919 году172 и у которого Корш позаимствовал эпиграф для своей книги «Марксизм и философия». Таким образом, увязывание западного марксизма с «антиленинистским движением века» относится к «ложному сознанию» американских левых173.
Вместе с тем конструкция, диффузия и восприятие западного марксизма западноевропейскими интеллектуалами в конце 1950‐х – начале 1960‐х годов, а чуть позже и североамериканскими интеллектуалами, всегда подразумевали восточную демаркацию. «Восток», которому неявно был противопоставлен западный марксизм, воспринимался по‐разному, но очевидно включал канон Коммунистической партии и соперничающие ортодоксии советского постсталинизма, синосталинизма, маоизма и организованного троцкизма. Главная функция западного марксизма 1960‐х годов заключалась в том, чтобы открыть интеллектуальный горизонт и пространство для рефлексии, где теоретические и концептуальные вопросы могли бы обсуждаться без ограничений со стороны конфликтов политических партий или различных политических интересов.
Хотя перспектива революции к западу от России действительно отступила после 1923 года, я не думаю, что будет продуктивно характеризовать западный марксизм как теорию, потерпевшую поражение. Это не только не было очевидно ложным в момент его основания, но и характеристика Андерсона теперь выглядит как взявшая слишком узкий или специальный ракурс анализа. Скорее, все лица из списка Андерсона стали марксистами, потому что они воспринимали Октябрьскую революцию как решающее, всемирно-историческое событие. Из тринадцати фигур, которые приводит Андерсон, семь были коммунистами – за исключением Корша и Колетти на протяжении всей их жизни. Круг Хоркхаймера, четырех членов которого Андерсон включает в свой список, всегда оставался в стороне от напряженных политических связей, но очевидно симпатизировал СССР до Второй мировой войны и после никогда не внимал сиренам антикоммунистической мобилизации времен холодной войны. И Адорно, и Хоркхаймер скептически относились к авторитарным режимам в Восточной Европе, но никогда открыто не разоблачали их, а Герберт Маркузе написал ядовитую и академически критическую работу «Советский марксизм» (1963), которая заканчивалась указанием на рациональный, а в перспективе и критический, аспект советской социальной философии. Двое оставшихся, Гольдман и Сартр, также находились на орбите Октябрьской революции – Гольдман как страстный ученик молодого Лукача, Сартр, вращающийся в кругах Французской коммунистической партии, пусть и выдерживая дистанцию, но в послевоенный период всегда оставался внутри круга пролетарской революции.
Из-за значения Октябрьской революции и СССР для двух классических поколений западного марксизма я думаю, что имеет смысл провести разграничительную линию после смерти Анри Лефевра в середине 1991 года. Хотя есть много фигур после 1968 года, которые можно было бы поставить в этот ряд или которые могли бы претендовать на продолжение того, что называют западным марксизмом, никто не имел и не мог бы иметь такого же отношения к возможности революции рабочего класса или к чему бы то ни было даже отдаленно напоминающему подобное смешение веры и разочарования. То, как Хабермас, бывший ассистент Адорно, порвал с «молчаливой ортодоксией» Франкфуртской школы, служит этому прекрасной иллюстрацией.
Философский поворот
Вопрос не сводится к тому, были ли большинство западных марксистов философами, и если да, то почему. Списки Андерсона, Джея, Мерло-Понти и др. в лучшем случае вызывают столько же доверия, что и решения разных академических комитетов, что, как известно каждому, связанному с академией, звучит как довольно сомнительный комплимент. Может быть, аргументация Андерсона представляет собой порочный круг. Все перечисленные им имена, с возможным частичным исключением Беньямина и Грамши, это философы, но откуда мы знаем, что фигуры, не являющиеся философами, имели возможность попасть в список? Перечень Джея также философоцентричен174. Отсутствие социологов и историков фактически повсеместно. Тем не менее, создавая post hoc конструкцию западного марксизма, я бы предположил, что здесь мы наблюдаем взаимодействие двух факторов: интеллектуального климата в Европе во времена рецепции Октябрьской революции и позднее западноевропейское и североамериканское представление о западном марксизме. Другими словами, философы были на ведущих ролях в 1917 году, а более поздние марксисты хотели слушать философов.
В первую очередь следует помнить, что значительное число путей интеллектуалов и их карьер не были открыты для тех, кто с самого начала идентифицировал себя с Октябрьской революцией. Эмпирическая социальная наука была мало – если вообще была – представлена в Европе. Социология разрывалась между «политикой буржуазных революций и экономикой пролетарских революций» и существовала в неопределенном институциональном положении