.
Сети более обширны и открыты, чем группы и организации. Они фокусируются на индивидуальных акторах и их ресурсах, а не на сформировавшихся коллективах. Также они формируют рыночные и бюрократические каналы, движения и классы. В таком виде сети являются весьма важными социальными связями, образовывающими комплекс недостаточно связных социальных систем. Они выходят на передний план в современной социальной теории, и их анализ следует рассматривать не только как порожденный интеллектуальными открытиями, но также как индикатор изменений в социальных отношениях. Постмарксистский социолог Мануэль Кастельс ясно сформулировал понятие «сетевое общество» в важной работе по социальному анализу, отталкиваясь от новых менеджериальных концепций и информационных технологий. При этом он даже не пытался соотнести их с предшествующей социальной теорией294. С этого момента «сеть» стала ключевым аналитическим понятием во влиятельном неомарксистском предприятии Хардта и Негри «Империя» (2000) и «Множество» (2004). В этих работах глобальный суверен и его противоположность представлены как сетевые силы. Вместе с тем, будучи критически важным социальным теоретизированием для пост- и неомарксизма, сама «сеть» не имеет политической принадлежности. Также она не была подвергнута какой-либо аналитической критике или внимательному рассмотрению с позиции обнаружения пределов ее проницательности и границ ее несомненной плодотворности. Это понятие пока что наслаждается безмятежностью медового месяца своего появления.
Европейский западный марксизм всегда относился к политической экономии с некоторой настороженностью, и не удивительно, что это усилилось в последние десятилетия. Впрочем, есть и исключения из этого правила, среди которых можно назвать экологически ориентированный анализ мировой экономики Эльмара Альтфатера295. До своей преждевременной смерти несколько лет назад Эгон Матцнер продолжал классическую центрально-европейскую традицию марксистского анализа экономики. Англосаксонский радикализм, напротив, всегда содержал сильное течение критической политической экономии как марксистской, так и немарксистской. В то время как сильное воодушевление либеральной экономикой со стороны британских левых неорикардианцев 1960‐х годов – вышеупомянутые дебаты английского и американского Кембриджей о теории капитала – не выглядит предложившим какую-либо критику господства и самоуверенности либерализма, радикальная политическая экономия в англосаксонском мире все еще очень продуктивна. В последние годы ее главные достижения рождались из междисциплинарного взаимодействия экономики и истории, экономики и политической науки, экономики и философии.
Сознательный, неортодоксальный мир-системный анализ был живительной силой для критического социального анализа. Развитый в середине 1970‐х годов Валлерстайном и др. и в настоящий момент распространенный на новые области Арриги, он также оказался стимулирующим для коллег вне школы, которые были часто не согласны с исходными посылками. Хотя социологи и находятся на первых ролях, сам анализ преимущественно экономический и исторический, в то время как его внимание к глобальным отношениям сил/власти добавляет критически важное политическое измерение. К слову, этот подход оказался более плодотворным, чем резкие погружения в теории глобализации. С уникальным чувством осознания границ «себя» в истории Валлерстайн уже предупредил своих последователей и сторонников о грядущей кончине проекта в его первоначальном виде; основой для его предвидения была именно степень успеха и имплицитное признание жизнеспособности глобального анализа296. Можно было бы добавить, что, единожды признав планетарный мир в качестве центрального и наиболее важного фокуса для социального анализа, следует ожидать развития разных подходов к глобальным исследованиям.
Тезисы Арриги и Валлерстайна о надвигающемся конце света были упомянуты выше. Две другие значимые, но гораздо более приземленные комбинации экономики и истории избегают эпохальных утверждений и спекуляций на тему глобальных сдвигов власти. Роберт Бреннер, заработавший себе имя трудом об истоках капитализма, которые были настолько прогрессивными, что породили «дебаты Бреннера», обсуждаемые нами в главе 2, создал экономическую историю послевоенного развитого капитализма, «Экономику глобальной турбулентности» (2006)297. Движущей аналитической силой здесь – усиливающейся из‐за изобилия эмпирических данных и их темпоральных чередований – является тенденция к появлению избытка производственных мощностей и снижению нормы прибыли. Ученый из Оксфорда, Эндрю Глин, предложил сжатое и легкое в чтении обозрение последних тенденций в развитии капитализма и их воздействия на благосостояние людей298. Бреннер предсказывает продолжающуюся турбулентность; Глин видит нисходящие тенденции и перспективы для рабочих в богатых странах и заканчивает постановкой вопроса о значении будущего роста, делая выбор в пользу удивительной утопии или, по‐другому, «ухода в отставку», «базового дохода».
Арриги обратился к Адаму Смиту в своей большой работе о новом значении Китая – в упомянутой выше книге «Адам Смит в Пекине». Серьезно переосмыслив «Богатство народов», Арриги показал, что Смит как рыночный экономист был поглощен Смитом, приверженцем моральной философии Просвещения, озабоченным вопросами глобальной справедливости. Арриги утверждает, что провал проекта «Нового американского века» и подъем Китая приближают мир к межнациональному, межцивилизационному равенству более, «чем когда-либо». Это происходит не только из-за размера и динамики китайского экономического роста, но также из-за его характера, который приводится в движение рыночными возможностями без ущемления прав производителей владением частной собственностью на местах и интенсивной, дешевой, но здоровой и образованной рабочей силой.
Китайская экономика в конце 1970‐х годов начинала с аграрных домохозяйств и с малых местных предприятий для городков и деревень, не располагая сельским населением, которое имело бы достаточно средств к существованию. Этот путь отличается от развития европейского капитализма. Но в отличие от этих свидетельств исторические и современные экстраполяции Арриги куда более сомнительны. Начиная с анализа современного Китая, Арриги утверждает, что «…отлучение сельскохозяйственных производителей от средств производства было скорее результатом созидательного разрушения капитализма, нежели одним из его предварительных условий»299. Также считал Роберт Бреннер. Современные производственные успехи Китая совершенно точно основываются на труде лишенного имущества рабочего класса, временами даже попадающего в условия, напоминающие рабские, в то время как образование и здравоохранение в сельской местности, по крайней мере до определенного уровня, становятся все менее доступными по мере введения платы, которая делает их слишком дорогими для бедняков. Арриги написал талантливую работу, но в XXI веке национальные модели прогрессивной политической экономии становится все сложнее продать.
Недавний и очень амбициозный проект из Санта-Фе нацелен на создание радикальной политэкономии путем совмещения экономики и политической науки. Пока его главным результатом стала работа «Глобализация и эгалитарное распределение», редактором которой выступили Пранаб Бардан (экономист из Беркли), Сэмюель Боулз (экономист и директор «Программы изучения поведенческих наук» в Институте Санта-Фе) и Майкл Валлерстайн (исследователь политики в Йельском университете). Несмотря на все уравнения и диаграммы, «уроки» работы в отношении перераспределительных политик при глобальных ограничениях – достаточно существенных, как это признают редакторы – не могут считаться такими уж новыми. Это примечательно по двум причинам: первая – это сила политико-экономического моделирования, в котором один из участников, Адам Пшеворский, великолепно проявил себя ранее, в рамках эксплицитного марксистского подхода; и вторая – богатая спонсорская поддержка, предоставленная Фондом Рассела Сейджа, для проекта «Устойчивое неравенство в конкурентном мире».
Главной фигурой, объединяющей экономику и философию, возможно, является Амартия Сен, но и ранее между аналитической философией и аналитической экономикой было много пересечений. Поворот Джона Рёмера от математической экономики к «радикальной экономической этике» – от «Общей теории эксплуатации и класса» (1982) к «Теориям дистрибутивной справедливости» (1996) – это интересная траектория, и с левой точки зрения она выглядит благородной. Экономика и социология были сведены вместе в книге «Социальные структуры экономики», одной из последних больших работ Пьера Бурдьё. Будучи пристальным исследованием французского домашнего рынка, книга развивает некоторые из ключевых понятий Бурдьё, такие как «габитус» систем диспозиций и «поле» сил и конфликта как в смысле эмпирического исследования, так и в обобщающей теоретической критике300. В своих книгах Робин Блэкберн представил амбициозную левоцентристскую переплавку пенсионной стратегии для стареющего общества, которая выстраивается вокруг предложения Рудольфа Мейднера установить сборы с корпораций для финансирования социального развития301.
Политическая экономия также включает то, что обычно обозначается как «институциональная экономика». Как правило, она не является марксистской, но все равно тяготеет к левоцентризму. Многие из ее классиков в настоящий момент накрыты неолиберальной волной: Рагнар Фриш, Гуннар Мюрдаль, Ян Тинберген. Но вне этого пантеона продолжает существовать живая субкультура критической институциональной экономики. В своих основных центрах, Британии и Франции, она по большей части находится в рамках экономики как дисциплины, но также получает выгоды от социологических исследований. Во Франции главной школой была «теория регулирования»; центральные ее представители – это Мишель Аглиетта, Роберт Буайе и Антуан Реберью