На жилистой шее настойчиво билась тугая синяя жила, худые щеки изрезаны морщинами.
— Ладно, я поговорю с Князевой, — пообещал Вершилов, торопливо закрыл за собой дверь.
Черт побери, пора бы, давно пора закалиться, перестать разводить сантименты, расстраиваться попусту, и все-таки невозможно привыкнуть, обрести необходимое спокойствие, равнодушие, бесстрастие, называй как угодно, все равно: глядишь вот на этого старика, знаешь точно, какой у него недуг, как дальше будет протекать болезнь, сколько суждено ему мучиться, когда примерно умрет, и не можешь противиться досадной жалости, не в силах преодолеть сострадания, и не дано тебе сохранить равнодушную невозмутимость, как ни старайся, но этого тебе не дано…
Сестра Алевтина Князева сидела в дежурке, прикладывала мокрое полотенце на лоб.
Круглощекое, сильно загорелое, миловидное личико ее, обычно смугло-румяное, веселое, было бледно. Даже густые, темные брови, казалось, выгорели разом.
Возле нее стояла Клавдия Петровна, сложив руки на плоской груди, приговаривала:
— Надо же так! Просто вандал какой-то, псих забубенный!
Вершилов подошел ближе, Алевтина подняла на него заплаканные глаза.
— Что, девочка, — спросил он, — больно?
— Вы еще спрашиваете, — воскликнула Клавдия Петровна. — Вы еще спрашиваете, дорогой Виктор Сергеевич, как же не больно, судите сами? Ведь еще немного — и в глаз попал бы, еще самую капельку!
Алевтина взглянула на Вершилова и мгновенно всхлипнула, будто бы только и ждала, когда ее спросят, чтобы разреветься.
— Начинается, — сказал Вершилов, — только что был у Ямщикова, старик места себе не находит, ревет белугой, теперь ты еще в три ручья разольешься, куда деваться, спрашивается? Что прикажешь со всеми вами делать?
— Теперь Ямщиков ревет белугой, — подхватила Клавдия Петровна. — А о чем думал раньше? И вообще, что это за манера общения с персоналом лечебного учреждения посредством посуды? Хорошо еще, что не изуродовал девочку, а ведь свободно мог сделать ее уродом!
При этих словах Алевтина, уже не стесняясь, громко заплакала, словно Ямщиков и в самом деле безнадежно испортил ее красоту.
— Хватит! — Вершилов обнял Алевтину за плечи. — Перестань немедленно, я тебя прошу, слышишь?
Алевтина подняла на него заплаканные, в густых ресницах глаза, глубоко вздохнула.
— Слышу, конечно…
— Вот и отлично. А теперь покажи: что там у тебя?
Алевтина сняла полотенце со лба. Крохотная царапина розовела с правой стороны лба.
— Что скажете? — спросила Клавдия Петровна.
— Что скажу? — переспросил Вершилов. — Разумеется, ничего хорошего нет, это и вправду, как вы говорите, безобразие, совершенно согласен с вами, и, будь на месте Ямщикова кто-то другой, я бы немедленно приказал выписать его.
— А Ямщикова не можете? — язвительно спросила Клавдия Петровна. — Жалеете его? А девочку, стало быть, вам не очень жаль?
— Он болен, Клавдия Петровна, — негромко, внушительно проговорил Вершилов. — И вы не хуже меня знаете, он тяжело болен, обречен, жить ему осталось от силы месяца три, не больше.
Клавдия Петровна не успела ничего возразить, Алевтина быстро сказала:
— У меня дедушка от этого же самого умер.
— Вот об этом и говорю, — Вершилов смотрел на Алевтину. — Старик сейчас и сам мучается, прощенья у тебя просить хочет…
— Прощенья? — иронически протянула Клавдия Петровна. — Как же, сейчас, Аля разбежится, протянет ему лавровую ветвь мира…
Алевтина в последний раз вздохнула, словно точку поставила.
— Да нет, ладно уж, конечно, жаль его тоже…
— После пойдешь в палату, и ни слова о том, что случилось, — сказал Вершилов, он обращался только к одной Алевтине. — Приходи как ни в чем не бывало, делай свое дело, и все. Если Ямщиков перед тобой извинится, скажи что-нибудь такое, милосердное, пусть не терзается старик, а то, веришь, и ему не сладко, к тому же боится, что его выпишут, а деваться ему некуда, невестка его не выносит, сын к нему лишний раз подойти боится…
— Знаю, — сказала Алевтина, глаза ее стали печальными. — Я как-то его сына видела…
— И что же? Все сразу стало ясно?
Алевтина проговорила задумчиво:
— Очень боюсь старости. Больше всего на свете.
Вершилов и Клавдия Петровна рассмеялись.
— Тебе до старости как до неба, — сказал Вершилов.
— Совершенно верно, — согласилась Клавдия Петровна, лицо ее снова стало серьезным. — А вообще-то, девочка, чего ты так старости боишься? Перед тобой живой пример, твоя бабушка, по-моему, любому молодому вперед сто очков даст…
— Бабушка, — лицо Алевтины просветлело, — такая, как моя бабушка, встречается раз в сто лет.
— И ты будешь в ее годы такая же, — пообещала Клавдия Петровна, словно маленького несмышленыша уговаривала. — Я не увижу, конечно, а ты когда-нибудь поймешь…
Вершилов, стоя в дверях, обернулся. Алевтина, должно быть уже окончательно успокоившись, вынула из кармана гребенку, круглое зеркальце, стала причесывать темные, чуть золотящиеся свои волосы.
«Кого она мне напоминает? — размышлял Вершилов, шагая по коридору к себе в кабинет. — Кого-то, кого я знал и видел не раз».
И, только сев у себя за стол, неожиданно вспомнил: Алевтина походила на знаменитую «Девочку с персиками» Серова, те же глаза, та же легкая, едва заметная улыбка, тот же персиковый, смугло-розовый румянец.
Он закурил, стоя возле окна, отгоняя табачный дым ладонью. Хороший человек Алевтина, надежно-хороший. Само собой, она простит старика, уже простила, да и куда деваться? Что с ним поделаешь?
Однажды доктор Вареников сказал о ком-то:
— Он его пожалел, а оказалось, не стоило.
— Почему не стоило? — спросили его.
— Потому что за добро ему заплатили злом, — ответил Вареников и добавил поучительно: — Добро следует делать крайне осторожно, это продукт самовоспламеняющийся…
— А вот мы с Алевтиной не будем осторожничать, — громко произнес Вершилов. — Мы останемся такими, какие есть…
Тут же испуганно обернулся: не слышал ли кто-нибудь, как он разговаривает сам с собой вслух?
Но в кабинете, кроме него, никого не было, и он успокоенно закурил третью за это утро сигарету.
Бабушку медсестры Алевтины Князевой звали Алла Борисовна, на работе сослуживцы называли ее, само собой за глаза, Дориана, потому что она была поразительно моложава и красива, несмотря на свои годы.
Она была врач-кардиолог, заведовала медсанчастью крупного станкостроительного завода.
У нее было овальное, нежно очерченное лицо, упругие по-молодому щеки в зареве неяркого румянца, чуть приподнятые к вискам иссиня-серые глаза. Ямочка на подбородке, золотистые, всегда хорошо уложенные волосы схвачены на затылке крупной заколкой. И почти ни одной морщинки на выпуклом, открытом лбу.
Даже неправильные, слегка налезавшие друг на друга зубы придавали особую прелесть ее улыбке. Она не мазалась, не красила брови и ресницы, единственной, как она выражалась, уступкой возрасту был золотистый цвет волос.
— Я вся седая, — говорила, — а в молодости была блондинкой, и вот как-то захотелось продлить этот цвет…
Ей исполнилось шестьдесят лет, и она никогда не скрывала свой возраст.
— Мне шестьдесят, иными словами, седьмой десяток, ну и что с того?
И неподдельно восхищалась искренним удивлением, которое от нее не пытались утаить: в самом деле, ей можно было дать не больше сорока пяти, ну, сорока семи, но уж никак не шестьдесят.
Соседка по дому сказала ей как-то:
— Наверно, у вас жизнь была легкая, потому и выглядите такой…
Она ответила:
— Я была на фронте с сорок первого до самого последнего дня. А на фронте, как известно, год за три считается, не меньше, так что, если хотите, мне уже по этому счету чуть ли не на восьмой десяток перевалило. Правда, — добавила она, — у меня было счастье, самое настоящее: хороший муж, работа, которую я любила, и еще хороший сын тоже. Работа и сын остались, а мужа уже нет…
Еще в детстве Алевтина мечтала стать врачом, как бабушка.
Любимая игра ее была в доктора: нацепив на голову белую бабушкину докторскую шапочку, взяв в руки молоточек, она с серьезным видом выстукивала, выслушивала своих подружек и немедленно ставила диагноз:
— У вас воспаление легких… А у вас язва желудка, надо будет лечь в клинику… А у тебя открытый перелом со смещением…
Иные удивлялись: почему у девочки такое странное имя? Вроде бы устаревшее, совершенно немодное, даже и не очень удобное для произношения. Алевтина поясняла терпеливо: в ее имени отражены два имени, бабушки Аллы и дедушки Левона, по-русски Льва.
Незадолго до рождения внучки умер дед Левон. Бабушка сказала тогда:
— Пусть в ее имя войдут оба имени, мое и Левона.
— Как это может быть? — удивилась невестка.
— Что-нибудь придумаю, — ответила бабушка. И придумала.
Девочку назвали Алевтиной, позднее, в детском саду и в школе, ее все звали Алей, но дома только полностью, без сокращений — Алевтина.
Жили они все вместе: отец, мать, дочка и бабушка.
Отец Алевтины в юности хотел, подобно бабушке, стать врачом. Бабушка первая воспротивилась:
— Ты — хороший парень, но нетерпеливый. А врач должен прежде всего обладать большой выдержкой, если хочешь, даже ангельской, вот так-то!
Он и в самом деле был хороший парень, с покладистым характером, с чувством юмора, помогавшим переносить некоторые личные неудачи.
Он не нравился девушкам, потому что был чересчур маленького роста, довольно невзрачный. Спорить с бабушкой не стал, в их семье не принято было возражать бабушке, и потому поступил в МВТУ, решив стать инженером.
— Дело, — одобрила бабушка, — это по тебе.
Прошло года два с половиной, и однажды он привел в дом девушку, маленькую, чуть ниже его ростом, беленькую, с виду не очень красивую, однако она понравилась родителям неподдельной искренностью и открытостью, которые ощущались во всем ее сущес