— А на кого семью бы оставила? Сама в джунгли нацелилась бы, а мужу с дочкой каково без тебя?
— Как-нибудь обошлись бы, — ответила Соня. — В конце концов, не маленькие же и без меня бы управились…
— Конечно, управились бы, — Вика насмешливо присвистнула. — Дочка еще туда-сюда, и в самом деле могла бы обойтись, а муж твой — пиши ему тогда мелким почерком до востребования.
— Почему мелким почерком до востребования? — не поняла Соня.
— Потому что ни одного мужа нельзя оставлять одного надолго, — вразумительно пояснила Вика, — ни одного, даже самого лучшего, самого безупречного, уведут, и сам не заметит, как это случилось…
Алевтина была в хороших отношениях и с Соней, и с Викой. Но Соня была ей больше по душе, может быть, потому, что так же, как и Алевтина, непритворно жалела больных, никогда не ругала их за глаза, не смеялась над ними, как это нередко делала Вика.
Соня стала еще больше нравиться Алевтине с того дня, когда однажды привела с улицы дворняжку, белую с рыжими пятнами, хвост колечком.
— Шла за мной от самого метро по всем переулкам, — сказала Соня.
Брезгливая Вика замахала обеими руками:
— Пусть она отойдет подальше, только блох не хватало…
— На тебя ни одна не прыгнет, — сказала Соня. — Увидит тебя и отвернется…
— Нет, в самом деле, — не отставала Вика. — Куда ты ее денешь?
Они все трое — Соня, Вика и Алевтина — сидели в подвале, где хранилась одежда больных, здесь же притулилась и собака.
Алевтина сказала:
— Считай, что ты уже приручила ее, погляди, как она на тебя смотрит!
Собачьи глаза, почти черные, с огромным зрачком, не отрываясь смотрели на Соню с нескрываемой любовью.
— Да, глаза у нее что надо, — призналась Вика. — Мне бы такие глаза, я бы их еще подмазала как следует, удлинила бы до конца, а веки растушевала зеленым, было бы дело!
— Ты приручила ее, — повторила Алевтина.
— Ну и что с того? — спросила Соня.
— Значит, ты уже отвечаешь за собаку, — сказала Алевтина. — Мой папа говорит, мы всегда в ответе за тех, кого приручаем.
— Это раньше твоего папы сказал французский писатель Сент-Экзюпери, — сказала начитанная Соня. — Я сама читала у него эти самые слова…
— Пусть будет так, — согласилась Алевтина. — Может быть, мой папа тоже читал этого же самого Экзюпери, но дело сейчас вот в чем: как быть с собакой?
Соня сказала:
— Пусть покамест побудет здесь, в подвале, а я что-нибудь придумаю.
Собака так и пробыла в подвале два с половиной дня. Сторож Никита Юрьевич, старик добродушный, хотя и порядочный зануда, любивший ворчать и брюзжать до бесконечности, согласился оставить собаку у себя, даже подстилку раздобыл.
Соня спускалась в подвал, выводила собаку во двор, приводила обратно. На ночь договорилась с Никитой Юрьевичем, старик пообещал вывести собаку перед сном погулять.
— Оказывается, ты мастерица усложнять свою жизнь, — сказала Вика. — Ну зачем тебе все это? Если уж так полюбила собаку, возьми ее себе! Квартира у тебя хорошая, просторная, муж никогда слова тебе поперек не скажет…
— Разумеется, все это так, — ответила Соня. — И я бы взяла ее бесспорно, но не могу, у дочки аллергия, нам нельзя поэтому иметь ни собак, ни кошек.
В конце концов все-таки удалось пристроить собаку. Соседка в Сонином доме согласилась взять ее к себе на дачу.
Соня ликовала:
— Подумайте только, она сразу же полюбила ее!
— Кто кого полюбил: соседка собаку или наоборот? — спросила Вика.
Соня ответила довольно:
— Обе потянулись друг к другу.
Обычно обедали все вместе — Клавдия Петровна, Вика, Соня и нянечка, дольше всех проработавшая в этой больнице, которую все звали няня Кира. Вскоре к ним присоединилась и Алевтина, поначалу — она жила очень близко от больницы — ходила домой обедать, но теперь решила не ходить, а пристроиться к подругам, вместе обедать веселее, и времени уходит меньше, если оставаться здесь же, в отделении.
Обедали в тихий час, когда больные отдыхали.
Хозяйственная Клавдия Петровна не признавала больничной еды.
— Возьмите суп, — говорила она, — крупинка крупинку догоняет, сравняться не может. Нет уж, лучше я сама, своими руками все приготовлю, пальчики оближете…
И готовила. Варила картошку по-своему, на пару, предварительно натерев ее чесноком с солью, приносила из дома малосольные огурчики, икру из синеньких, приготовленную по-одесски, однажды научила ее одна пациентка-одесситка, рубленые крутые яйца с луком и с постным маслом.
— Ну, девочки, — приглашала Клавдия Петровна, разложив всю эту снедь по тарелкам, нарезав хлеб тоненькими, как выражалась Вика, весьма интеллигентными ломтиками, — прошу, давайте наваливайтесь…
Девочек не надо было долго уговаривать, наваливались дружно, кроме разве Вики, она ела чрезвычайно мало, берегла фигуру.
— Разожраться недолго, — утверждала Вика. — Полчаса удовольствия — и месяц мучений из-за того, что юбка не сходится.
Алевтина тоже приносила иногда пироги с картошкой, фирменное блюдо ее мамы, или салат, который мама готовила из картошки, морковки, свеклы и петрушки, пересыпанный клюквой, залитый сметаной пополам с майонезом. Клавдия Петровна говорила:
— За такой салат и полцарства отдать не жалко…
— А я бы все отдала, — соглашалась с нею Соня. — Все царство, которое принадлежало бы мне…
Соня приносила иной раз голубцы или картофельные зразы с мясной начинкой.
— Мой Миша приготовил, — говорила Соня с усмешкой, то ли гордясь, то ли чуть насмехаясь над своим Мишей.
Случалось, Сонин Миша заходил за женой, возвращаясь с работы. Терпеливо ждал ее в нижнем вестибюле, возле гардероба, сложив большие, сильные руки на коленях.
Няня Кира, за день пробегавшая чуть ли не по двадцать километров по всем лестницам, этажам и палатам, непременно сообщала Соне:
— Иди скорее, там твой тебя дожидается, минуты считает…
Соня расцветала в лучезарной улыбке.
— Глядите-ка на нее, — говорила няня Кира. — Ясным солнышком засияла, словно год не виделись…
Однако улыбка быстро исчезала с Сониного лица. Она сходила в вестибюль привычно серьезная, сухо кивала мужу:
— Сейчас пойдем, подожди еще немного…
— Боится его разбаловать, — утверждала Клавдия Петровна. — Только напрасно боится, такой, как ее Миша, никогда не разбалуется, это — человек редкий…
Почти каждый день Соня приносила сведения о собаке, которую она устроила. Соседка назвала ее Пончик.
— Оказывается, у нее когда-то была такая собака, Пончик, — рассказала Соня. — И, представьте, она считает, что нынешний Пончик как две капли воды похож на того, прошлого…
— Бывает, — сказала Вика.
Они вместе вышли из подъезда, обеим было по дороге, до метро.
— А я и не знала, что ты такая жалостливая, — сказала Вика. — Вроде нашей Альки…
— Знаешь, почему я так пожалела эту собаку? — спросила Соня. — Потому что она ничья.
— Наша Аля тоже жалеет бездомных собак, — сказала Вика. — Мне кажется, ее бы воля, она бы их всех взяла домой, кого бы ни увидела: и собак, и кошек.
Соня ничего не ответила, погруженная в свои мысли. Потом сказала:
— Я теперь поняла, почему, например, именно Лайку взяли тогда в космос или Стрелку с Белкой, а никаких других собак.
— Почему? — спросила Вика.
— Потому что они были ничьи, ничейные, никому не принадлежали. — Соня остановилась, и Вика остановилась вместе с нею. — В жизни очень важно быть чьей-то, — медленно проговорила Соня. — Наверно, это важнее всего, потому что, если ты чья-то, тогда о тебе думают, беспокоятся, заботятся, главное, тебя любят.
— Ты, например, чья-то? — спросила Вика.
— А как же. А мой Миша на что?
— А вот я ничья, — сказала Вика. — Да,— повторила она, — я — ничья, ничейная, вроде твоей собаки, никому не принадлежу, никто обо мне не заботится…
— Разве? — удивилась Соня. — А мне казалось, у тебя столько поклонников, ведь ты сама говорила, что если бы только захотела, у тебя бы был не один, а целая сотня мужей…
Соня оборвала себя, не договорив. Вика не слушала ее, смотрела прямо перед собой, и глаза у нее казались пустыми.
Такой она Вику еще не видела. Вика выглядела всегда веселой, уверенной в себе, няня Кира говорила о ней:
— Полной ногой по земле шагает…
Вика не только никогда не жаловалась, но и вообще-то предпочитала ничего не рассказывать о себе. Если ее спрашивали, как провела выходной, отвечала обычно короткими, загадочно звучавшими фразами:
— Да, вчера славно было… Представьте, девочки, мне преподнесли вот такой букетище…
— Кто? — спросит простодушно Алевтина.
Вика сощурит сильно намазанные глаза.
— Много будешь знать, быстро состаришься, моя крошка.
Ее жизнь, скрытая решительно от всех, казалась манящей, таившей в себе некую загадку, не доступную никому.
Она недурно пела, на вечерах самодеятельности, которые устраивались по праздникам в больнице, она исполняла песни из репертуара Эдиты Пьехи под собственный аккомпанемент на гитаре.
Обычно незадолго до конца вечера Вика уходила, причем обставляла свой уход присущей ей многозначительностью, то и дело подбегала к окну, вглядывалась в темневшую за окном улицу.
Разумеется, кто-нибудь непременно спрашивал:
— Кого ждешь?
Ей только того и надо было.
— За мной должна прийти машина.
И вскоре она исчезала.
Клавдия Петровна, обладавшая, по собственным словам, проницательностью сотрудника МУРа, утверждала:
— Все это, девочки, одна игра, сплошная игра, ничего более, никого у нее нет, никто ее не ждет и ждать не собирается. Да и кому она нужна, вы только поглядите на нее!
Но Алевтина, привыкшая верить людям, ведь ее еще никто никогда не обманывал, горячо защищала Вику:
— А вот и неправда! Она пользуется успехом, я уверена, она очень даже нравится…
— Я тоже думаю, она живет яркой жизнью, — говорила Соня.
А Вика, как бы угадывая то, что о ней говорят, приходя на работу, в первые же минуты сообщала: