«Что за пестрота, — поморщился Вершилов. — Зеленое, красное, синее, ужас!»
У Аси не было никакого вкуса, но она всерьез считала, что вкус у нее безукоризненный, переубедить ее было невозможно.
Завидев Вершилова, Ася поспешила к нему:
— Скорее, уже был первый звонок.
— Успеем, — ответил Вершилов, — будут еще целых два звонка.
Места у них были отличные: пятый ряд партера, середина.
Ася внимательно оглядела Вершилова:
— Вроде плохо выглядишь. Устал?
— Есть немного.
Ася вздохнула:
— Не очень-то за тобой, видать, ухаживают.
Это был камешек в Лерин огород, но Вершилов не посчитал нужным подхватить его.
— Ничего подобного, не беспокойся, за мной превосходно смотрят…
Ася хотела было возразить, она была неуступчива, умела настоять на своем, но в этот самый момент свет в зале погас.
К удивлению зрителей, на просцениум вышел седоволосый, осанистый человек. Это был главный режиссер театра. Хорошо поставленным баритоном, четко произнося слова, он сказал:
— Попрошу минуту внимания. Прежде чем мы начнем спектакль, мы бы хотели, чтобы наши друзья зрители приняли участие в нашем празднике: сегодня мы отмечаем юбилей одного из старейших и лучших наших актеров, Владилена Владиславовича Самохвалова, будем же приветствовать его вместе, дружными усилиями…
В зале вспыхнули аплодисменты. Самохвалова хорошо знала театральная Москва, любовь к нему была давней и прочной.
Когда-то, задолго до Отечественной войны, он пришел в театр молодым выпускником ГИТИСа и почти сразу же завоевал признание, сыграв в спектакле «Дни Турбиных» роль Лариосика. О нем можно было с полным правом сказать: «Наутро он проснулся знаменитым».
В отличие от многих своих коллег, Самохвалов не любил никакого хвастовства; когда его спрашивали, как он отнесся к своему феноменальному успеху, он говорил обычно:
— Это все довольно банальный случай, ничто другое. Заболел главный исполнитель, а я, как нарочно, знал все назубок, и вот, получилось…
Может быть, он несколько щеголял своей скромностью, но как бы там ни было, манера его поведения невольно подкупала.
Творческая судьба его сложилась в общем-то счастливо, он играл во многих спектаклях, часто снимался в кинофильмах.
И вот теперь он решил публично обнародовать свой возраст, празднуя семидесятилетний юбилей со дня рождения.
Занавес медленно раздвинулся в стороны, открыв стол, за которым тесно уселись артисты театра, театральные и общественные деятели, пришедшие из других театров приветствовать старого своего товарища.
В середине за столом сидел сам юбиляр. Все еще красивый, немного, может быть, растолстевший с годами, однако не утративший былой легкой стати, он время от времени перебрасывался словами с сидевшими рядом, улыбался, часто встряхивал седеющими, уже слегка поредевшими волосами. По всему было видно, он неподдельно взволнован.
Главный режиссер поднял руку, прося внимания, в зале воцарилась тишина, погасли люстры, и только сцена была ярко освещена.
Главный режиссер произнес недлинную речь, говорил о юбиляре, о его великолепном таланте, о добром, хорошем сердце, отзывчивости и сердечном отношении ко всем своим собратьям по искусству.
Он был краснобай, это чувствовалось по всему: и по тому, как он строил свою речь, и по тому, как явно упивался звучанием своего голоса, и в самом деле красивого, бархатного, на редкость выразительного.
Впрочем, надо полагать, он говорил совершенно искренне, все знали: он и юбиляр — давние, проверенные временем друзья.
Вершилов и Ася сидели очень близко, потому и видели всех хорошо и слышали каждое слово.
«Ну и вития, ну и говорун, — подумал Вершилов, в то время как главный режиссер рассыпал изысканные, обдуманно взволнованные комплименты своему старинному другу. — До чего поет, собака, да как убедительно!»
Впрочем, будучи несколько ироничным по природе, Вершилов все-таки не мог не признать, что и его тронули слова главного режиссера, невольно задев некую, глубоко запрятанную струну в самых тайниках сердца.
Кончилась вступительная речь, в зале раздались аплодисменты. Потом аплодисменты стихли, на сцену высыпали дети.
Это были, как позднее выяснилось, ученики младших классов подшефной театру школы.
— Какая прелесть, — шепнула Ася Вершилову.
И в самом деле, зрелище было поистине праздничным: по одну сторону стали девочки в нарядных платьицах, у каждой на голове огромный бант, а то и два банта, по другую сторону мальчики, одетые одинаково, синие курточки, короткие штанишки; дети переждали, пока в зале стихнет шум, и по сигналу, данному, должно быть, из-за кулисы, самая маленькая девочка, с немыслимо огромным розовым бантом на белокурой кудрявой голове, начала пронзительно тонким, хорошо слышным повсюду голосом:
Что за праздник нынче в театре?
Это праздник дяди Влади,
Он всегда бывает в марте,
Так вот водится у дяди.
В зале засмеялись, стоявший рядом с девочкой маленький черноглазый мальчик закричал что есть сил:
Наши папы-мамы, к счастью,
Ходят в театр очень часто,
Потому что дядя Владя
Доставать билеты рад им.
— Ну что за чудо, — растроганно произнесла Ася.
Вершилов не ответил ей. Его просто мутило. Мутило от слов, видимо хорошо заученных, которые дети старательно проговаривали, не всегда, должно быть, вникая в смысл, от всего этого тщательно подготовленного празднества, в котором, как ему казалось, главную роль играла не правда, такая, какая она есть, а представление, ненатуральная и, в сущности, не очень-то идущая от сердца игра.
«Как все это страшно, — думал он. — Дети, чистые, неискушенные, не исклеванные жизненными испытаниями существа, и вот знают, как надо бить на эффект, чтобы вызвать растроганную улыбку, а где постараться вызвать слезы на глазах у взрослых, и все это заучено, автоматически, многажды отрепетировано и решительно без души».
Так думал Вершилов, а дети между тем один за другим кидали в зал слова, и публика в самом деле то смеялась, то печально затихала.
Вы играли много типов,
Мы вас видели не раз,—
исступленно кричал мальчик с вылупленными глазами и красными щеками.
Это правда, а не липа,
Уверяю лично вас!
Зал дружно смеялся, уж очень уморительно смешно выглядел лупоглазый, краснощекий мальчик, очень смешно звучали в его устах слова, смысл которых, наверное, и ему самому был не очень-то ясен.
«И ведь кто-то сочиняет всю эту ересь, — продолжал мысленно негодовать Вершилов. — Кто-то строчит, ничтоже сумняшеся, бездарные, наспех сколоченные вирши, кто-то учит ребятишек, чтобы заучили подобную галиматью, кто-то учит мамочек, чтобы одели своих чадушек как можно наряднее, чтобы выглядели те потрогательнее, и кто-то верит, верит всей этой бодяге. Да, верит. Но кто же?»
Он глянул на Асю, лицо ее было озарено широкой улыбкой, губы полуоткрыты, глаза сияли. Обернувшись к Вершилову, она сжала его руку.
— Ну, что скажешь? Как это прекрасно, не правда ли?
«Вот и ответ готов, — подумал Вершилов, невольно усмехнувшись. — Взять, к примеру, Асю. Вот человек, бескомпромиссно верующий, принимающий все как есть за чистую монету, никогда не пытающийся усомниться хотя бы на минуту».
Невольно он позавидовал Асе: что за чистота восприятия, что за непосредственность доверия! Словно ей ненамного больше лет, чем этим дрессированным малышам на сцене…
Он тихонько сжал ее руку:
— Не сердись, не могу больше…
Ася вроде бы очнулась:
— Что — не можешь? Тебе не нравится, что ли?
— Абсолютно и полностью.
— Да ты что? — вскинулась она. — Нет, ты серьезно?
— Серьезно. — Он кивнул. — Прости, дружок. Не могу, пойду, пожалуй.
— Ладно, как хочешь, — сказала Ася, не отрывая глаз от сцены, на которой очередной малыш старательно выговаривал смешные слова о том, как они все обожают дядю Владю, который «играет так, как надо».
Малыш, выдержав хорошо заученную паузу, замолчал. Зрители охотно и радостно смеялись.
— А то подожди, — предложила Ася. — Сейчас окончится чествование, начнется спектакль, говорят, очень интересный…
— Нет, пойду, — сказал Вершилов. — У меня еще одно дело есть, совсем забыл, даю слово. Передай маме привет, скажи, что я позвоню…
— Передам.
— Днями я еду в командировку, в Будапешт, — продолжал Вершилов шепотом.
— Надолго?
— Дней на десять или недели на две.
— Счастливого пути.
Ася сделала над собой усилие, добавила:
— Привет Лере.
— Спасибо, — сказал Вершилов.
Он глянул на часы. Начало десятого. Еще совсем рано, кроме того, Лера знает, что он в театре. В сущности, ей необязательно знать, что он ушел со спектакля. Пусть ее считает, что он на спектакле, а потом после спектакля провожает Асю домой.
Ася-то ничего не скажет, хотя он и не предупредил ее, да и Лера не станет расспрашивать. Это не в Лерином характере.
В общем, все складывалось так, что впереди была уйма времени и время это следовало по возможности целесообразно использовать.
Он поднял руку, остановил проезжавшую мимо машину с зеленым огоньком и отправился на Красносельскую, которая находилась довольно далеко от театра, на другом конце города.
Татьяна сама открыла ему дверь. Увидев его, всплеснула маленькими руками:
— Витек! Вот хорошо-то!
Так она называла его чуть ли не с самой первой их встречи — Витек.
Они познакомились года четыре тому назад, в поезде. Вершилов ехал в командировку, в Челябинск, его пригласили на симпозиум врачей-кардиологов Южного Урала, Татьяна — в Миасс, в тамошний заповедник.
Полногрудая, с неожиданно маленькими руками и ногами. Чувственный рот, низкий лоб, слегка заросший светло-русыми, пышными волосами. Небольшие, умело подмазанные глаза с широкими веками, отчего взгляд кажется томным, как бы нарочито усталым.