Ехать пришлось в одном купе, поэтому, разумеется, в первые же минуты разговорились, потом пошли в ресторан обедать, просидели там до вечера, осушив вместе бутылку «Напареули», как оказалось, любимого вина Татьяны.
Она ему сразу же понравилась. Была в ней ненавязчивая искренность, непосредственность, которой невозможно не верить.
Само собой, она слегка кокетничала своей непосредственностью, открытостью, и все равно ему по душе был ее смех, чуть отрывистый низкий голос, ленивый поворот головы, медленный, с поволокой, как бы постоянно усталый взгляд.
Она работала переводчицей в некоем НИИ, знала два языка, английский и датский, много ездила за границу. Была два раза замужем.
— Один раз удачно, он был чудо как хорош, — рассказала Татьяна. — И все у нас было замечательно во всех отношениях, но, как известно, стекло и счастье легко бьются. Он умер от инфаркта.
Чуть рисуясь, она закурила длинную американскую сигарету.
— Я долго не могла прийти в себя. Все не верилось: неужели его нет и никогда не будет? Потом постепенно стала забывать о нем, как оно и принято на земле.
— И вышли во второй раз замуж? — спросил Вершилов.
Татьяна пожала плечами.
— Ну, не сразу, само собой. Спустя, кажется, года два или, если быть совершенно точным, около двух лет. Но это было типичное не то. Во всех решительно отношениях.
Он слушал ее с жадностью, которой сам удивлялся. Вечная, всегда поначалу немного таинственная загадка чужой жизни манила и привлекала к себе, хотелось знать о Татьяне как можно больше, подробней.
Но она замолчала, а он не стал допытываться. Захочет, сама все расскажет.
Однако она не захотела и не рассказала. Так он и не узнал, почему второй ее муж был, по ее словам, типичное не то.
Впрочем, какое ему было дело до второго мужа? И вообще до кого бы то ни было?
Вершилов влюбился сразу, мгновенно, почти потерял голову, словно ему едва исполнилось восемнадцать.
Они поселились в одной гостинице в Челябинске.
— Нам повезло, — сказала Татьяна. — Даже живем на одном этаже.
Он сказал:
— А если бы ты была на расстоянии в сотню километров, разве меня это остановило бы?
Сам себе удивлялся: казалось, это первая, самая первая его любовь. Все в Татьяне восхищало его: ее голос, улыбка, медленный взгляд, даже чересчур маленькие руки, даже густые, коротко, не по моде, стриженные волосы.
Он ходил по улицам Челябинска, никого и ничего не замечая, то и дело поглядывая на часы, время тянулось чересчур медленно, до вечера, когда они должны были встретиться, еще целая вечность.
Татьяна оказалась куда собранней. Несмотря ни на что, исправно ездила в Миасс, делала выписки из какого-то старинного английского справочника.
А он ходил на совещания и ничего не соображал. Кругом выступали, спорили, возражали друг другу врачи Южного Урала, он сидел молча, думал о Татьяне, поглядывал на часы. Ничто не интересовало его, кроме нее.
Татьяна упрекала его, когда он говорил ей, что не может ни о чем думать, кроме как о ней:
— Так нельзя. Дело прежде всего.
— Прежде всего ты, — отвечал он.
Лицо ее светлело. Разумеется, она притворялась, когда упрекала его, на самом-то деле была чертовски счастлива, что он влюбился в нее. И нисколько не скрывала, что сама влюбилась в него.
Она подходила к нему так близко, что он ощущал запах ее кожи, чуть отдававший лимоном (Татьяна не признавала никаких духов, одеколонов, туалетной воды. «Надо хорошенько мыться, — говорила она. — А духи это для старух и нерях»), брала в обе руки его голову, вглядывалась в его глаза:
— И откуда ты взялся? Почему?
— А ты откуда? — спрашивал он.
Каждый раз, глядя на нее, он боялся, вдруг не сумеет удержать ее и она исчезнет, растает как дым. Любовь и нежность к ней заливали его.
Должно быть, это и было счастье, самое настоящее, неподдельное, полное, физическое и духовное слияние с любимой.
Иногда она рассказывала ему о себе. Ей исполнилось шестнадцать лет в год Победы. И она ходила в госпиталь к раненым, читала им, писала за них письма, даже пела.
— Я ведь, представь, хорошо пела, — сказала Татьяна. — Многим, раненым во всяком случае, нравилось.
— Спой мне, — попросил он. — Что хочешь спой, ладно?
— Как-нибудь, — согласилась Татьяна, — если достану гитару, без гитары петь трудно…
Был в госпитале один раненый, уже лет за тридцать. Откуда-то из Сибири. Он к ней особенно привязался, даже, кажется, влюбился.
— Он был с юмором, удивительно какой-то легкий, необременительный, — рассказала Татьяна.
Вершилов спросил ревниво:
— Ты была влюблена в него?
— Может быть, немного, — честно призналась Татьяна. — Самую капельку.
— Он жив?
Она покачала головой.
— Не знаю. Откуда мне знать? Он поправился, выписался, его комиссовали на полгода, и он уехал домой, в Сибирь.
— Попрощался с тобой? — продолжал расспрашивать Вершилов.
Татьяна засмеялась:
— Да ты что? Никак ревнуешь?
Он кивнул:
— Есть немного.
— Чудак человек, так это же было так давно, и я была совсем еще маленькая…
— Ну, не такая уж совсем, — усомнился Вершилов.
— Шестнадцать без малого — большая, что ли?
— Я тебя ревную ко всему и ко всем, — сказал он. — К прохожим на улице, к дежурной по этажу, к твоим иностранцам, с которыми ты общаешься на всяких там собраниях, к твоему прошлому, наконец!
Она внимательно посмотрела на него, видимо, хотела что-то сказать и ничего не сказала.
Однажды вечером она раздобыла гитару. Дежурная по этажу, сердитая старая дева, с вечно поджатыми губами, принесла гитару из дома.
Вершилов сказал:
— Ну, знаешь, ты совершила подвиг Геракла!
— Чем же? — удивилась Татьяна.
— Заставила эту мегеру принести тебе гитару.
Татьяна засмеялась:
— Смешно звучит: мегеру — гитару, верно?
— Верно, — ответил он, глядя на нее и не слушая того, что она говорит. — Все верно.
— Я просто спросила ее, нет ли у нее гитары, — сказала Татьяна.
— Честное слово, хоть я мужик, я бы никогда не осмелился о чем-либо попросить эту мегеру, — сказал Вершилов, — такая, видать, злюка!
— А я осмелилась, — сказала Татьяна.
Она обладала необычным свойством — очаровывала всех, даже самых злых, самых нетерпимых. Вершилов поражался этой ее особенности — мгновенно находить контакт с любым, кто бы ей ни повстречался, почти звериному ее чутью, благодаря которому она умела точно, безошибочно раскусить любого, понять, что для него наиболее занимательно, и вести дальше разговор так, чтобы для всех было интересно.
— Ты — колдунья, — сказал Вершилов однажды. — Самая неподдельная колдунья.
— Пусть так, — согласилась Татьяна. — Только я добрая колдунья, никому зла не причиняю.
— Ну, это как сказать, — возразил Вершилов. — А мне?
— Разве я причинила тебе какое-то зло?
— Еще причинишь, — ответил он.
Она сказала:
— Надо бы на тебя обидеться, но я не могу. Это — выше моих сил.
— Почему? — спросил он, заранее зная ее ответ.
Она молча потерлась носом о его щеку.
— Будто не догадываешься?
— С тобой я превратился в ребенка, — сказал он, не то сердясь, не то смеясь над самим собой.
Она сказала серьезно:
— Представь, я тоже превратилась в самого настоящего несмышленыша.
Гитара была очень старой, Татьяна подтянула струны, задумалась.
— Что же тебе сыграть?
Провела пальцами по струнам.
Я тебе говорю — прощай,
Не сердись, обо мне вспоминай!
И в дневной суете, и в ночной тишине
Вспоминай, вспоминай обо мне!
Помни руки мои, помни губы мои,
Это — память о нашей любви.
Если сможешь забыть,
Что ж, мой друг, может быть,
Будет лучше…—
Она не докончила, оборвала себя.
— Что это? Сама сочинила? — спросил он.
— Нет, это один мой знакомый, — ответила Татьяна.
Он не поверил ей. Но не стал больше расспрашивать. Все время грызла, не давала покоя ревность к прошлому, ее прошлому, которого он не знал, не мог знать.
— Ты даже не похвалил меня, — сказала Татьяна. — Хорошо я пою?
— Очень, — ответил он.
Голос у нее был небольшой, низкий, очень выразительный.
Вершилов подумал: тот, кто хоть раз услышит, как она поет, уже никогда не забудет. Впрочем, оспорил он самого себя, может быть, ему кажется так только потому, что он влюблен в нее поверх головы?
Кто знает, как сложились бы их отношения в дальнейшем, если бы он не позвонил домой. Татьяна настояла:
— Надо позвонить. Мало ли что там дома?
Она оказалась права. Едва услышав его голос, Лера расплакалась.
— Наконец-то! А то я не знала, что делать. Тузик больна.
Тузик была младшая дочь, его любимица.
— Что с ней? — спросил Вершилов.
— Не знаю, кажется, что-то серьезное, — ответила Лера и замолкла. Может быть, не хотела больше говорить, а может быть, прервалась телефонная связь?
В тот же вечер Вершилов вылетел в Москву.
Татьяна провожала его на аэродром.
— Я прилечу, если все обойдется, — сказал он.
— Буду ждать, — сказала Татьяна.
Он не прилетел. У Тузика оказался гнойный аппендицит, ее отправили в больницу, сделали операцию. Целых пять дней она была между жизнью и смертью. Вершилов и Лера по очереди дежурили в палате.
Он вернулся на работу, и в тот же день, к вечеру, Татьяна позвонила ему.
Он был не один, в его кабинете сидели врачи из другого отделения. Он сперва было не узнал ее.
— Кто это? — спросил торопливо, потом вдруг узнал. Голос его дрогнул. — Это ты?
Должно быть, что-то изменилось в его лице, потому что врачи, один за другим, встали и вышли из кабинета, но он ничего не видел, никого не замечал.
— Где ты? — спросил.
— В Москве. Как дочка?
— Уже нормально. На днях выписывается домой.
— Рада за тебя, — сказала Татьяна.