На следующий вечер он приехал к ней домой, на Красносельскую. Она жила в высоком многоэтажном доме с лоджиями и деревянными, отделанными пластиком подъездами. У нее была маленькая двухкомнатная квартирка, необыкновенно элегантная на вид. Едва он вошел, как определил сразу же:
— Все выдержано в едином стиле по среднеевропейскому стандарту.
Она улыбнулась:
— Разве?
— А то сама не знаешь!
Разумеется, она знала, что квартира у нее отвечает требованиям самого взыскательного вкуса. В коридоре цветной фонарь на длинной, с замысловатыми кольцами цепи, на стенах различные маски, должно быть привезенные из зарубежных поездок, весь коридор в полках с книгами, поставленными вкось, от окна к окну зеленые плети вьющегося плюща, очень мало мебели, огромная софа, покрытая зеленым мехом, возле софы кофейный столик с инкрустациями, настольная лампа на столике, должно быть переделанная из фарфоровой вазы, старинное зеркало между окнами в затейливой бронзовой раме.
Сама Татьяна, одетая в яркий джемпер и узкие вельветовые брюки, казалась иной, чем в Челябинске, почти незнакомой, что ли…
Он обнял ее, долго стоял в молчании.
— Это ты? Неужели ты? Нет, в самом деле ты?
— Дитя, — сказала она.
— С тобой я дитя, — ответил он, — стопроцентное, настоящее, бестолковое, строптивое и глупое дитя…
И все-таки он не ушел к Татьяне. Стремился всей душой, думал все время о ней, и ничего не вышло. Остался с семьей.
Позднее, вспоминая о том, что было, Вершилов думал часто, почему так получилось. Ведь он же любил Татьяну без памяти, прекраснее, желаннее Татьяны не было женщины для него. Может быть, всему виной его неожиданный тогда отъезд в Москву? Или внезапная болезнь Тузика, когда он часами сидел в больничной палате, глядя в бледное, как бы погасшее лицо дочки, страшась представить себе, как оно все будет…
Или Татьяна сама была виновата, ни на чем не настаивала, не стремилась отбить его от семьи, наверно, ждала, что он сделает первый шаг?
А он так и не сделал.
Время от времени они все-таки встречались. Почти всегда не договариваясь заранее о встрече, потому что у Татьяны не было телефона и было неизвестно, когда наконец он у нее появится.
Большей частью Вершилов приезжал внезапно, заставая ее одну. И она привычно радовалась, встречая его.
И теперь усадила его на кухне, сплошь отделанной светлым ребристым деревом, с многочисленными тарелками на стенах, с белой плитой и рядом сияющих кастрюль на особой полке.
— Сейчас будем пить кофе.
Кофе был приготовлен превосходно, в вазочке на столе — домашние коржики, соленые, с тмином, любимые коржики Вершилова, бутылка коньяка, лимон в розетке нарезан ломтиками.
Все изящно, привлекательно, аппетитно.
— Как у тебя все вкусно и красиво, — сказал Вершилов.
Она посмотрела на Вершилова. Глаза ее, на этот раз не намазанные, казались необычно острыми, почти колючими.
Не отводя от него глаз, она произнесла слова, удивившие Вершилова:
— Да, красиво, вкусно, что есть, то есть.
— Что есть, то есть, — повторил он.
— И сама я хороша, не правда ли?
— Безусловно, — с горячностью ответил он, — будто бы не знаешь, блистательна, прелестна…
— А вот не сумела же обратать тебя!
— Что? — переспросил он, полагая, что ослышался.
— Не сумела обратать тебя, — ясно, разделяя слова, повторила Татьяна.
Закурила сигарету, глубоко затянулась, по-прежнему пристально глядя на Вершилова.
— А может быть, просто пропустила момент?
— Как — пропустила? — спросил он.
— Очень просто. У каждого есть свой момент, свой звездный час или, если хочешь, полчаса. Одному удается схватить быка за рога, а другой мямля, рохля, считай как угодно, не сумел, упустил, пропустил — и все…
Она еще никогда не говорила так. В глубине души Вершилов с наивностью, присущей большинству мужчин, считал, что Татьяна — типичная холостячка, ей и вообще-то семья не нужна и она вполне довольствуется их нечастыми встречами. Хотела бы, чтобы они были вместе, были бы куда настойчивей, куда настырней…
Татьяна погасила сигарету о дно хрустальной пепельницы, вынула из шкатулки, стоявшей на столике, новую сигарету.
— Ты много куришь, — сказал Вершилов. — Это вредно.
— Жить тоже вредно, — возразила Татьяна. — От этого умирают. Тебе как врачу это хорошо известно.
Взмахнула ладонью, отгоняя дым.
— Еще кофе, Витек?
— Пока не хочу.
— Захочешь — скажешь.
Он кивнул:
— Договорились.
— Почему так получается? — снова начала Татьяна. — Почему бабы куда хуже, неинтереснее, наконец, глупее меня имеют все то, чего я лишена?
— Например? — спросил Вершилов. — Что ты имеешь в виду?
— Тебе нужен пример? Изволь.
Татьяна стала загибать тонкие красивые пальцы с овальными, покрытыми ярким лаком ногтями.
— У них есть дом, семья, понимаешь? Есть муж, какой-никакой, но законный, не чужой, не ворованный, не амбулаторный, как теперь принято называть, а настоящий, свой, ни с кем не делимый. Есть дети.
— Ты это серьезно? — перебил ее Вершилов. — Неужели ты, такая блестящая, такая умница, хотела бы взвалить на себя эту заботу?
— Какую заботу?
— Детей. Это же сплошные заботы, неприятности, постоянные тревоги…
— Да, хочу, — перебила его Татьяна. — Хочу забот, неприятностей, постоянных тревог, чтобы не спать ночами, и бегать за молоком рано утром, и несусветно волноваться, когда у ребенка корь или ангина, и вместе переживать первые двойки, и плакать, когда нет ни одного письма из лагеря, и штопать курточки, которые вечно рвутся на локтях, и дрожать, когда твой ребенок сдает экзамены, и вечно, постоянно, все время волноваться, ни одной спокойной минуты, да, хочу, хочу!
Ноздри ее раздувались, в голосе звенели слезы.
— Постой, успокойся, — пробормотал Вершилов. Он еще никогда не видел Татьяну в таком состоянии. — Прошу тебя, побереги себя.
— Хорошо, — внезапно покорно отозвалась Татьяна. — Так и быть, поберегу себя…
Села, бессильно опустив руки.
«Нет, она не играет, — мелькнуло в голове Вершилова. — Не интересничает, не рисуется, она и в самом деле страдает. Неужели я виной этому? Именно я, никто другой?»
Он встал, прошел от окна к двери.
— Дай сигарету…
Она вынула сигарету из шкатулки, поднесла к нему зажигалку.
Он затянулся, закашлялся. С досадой бросил сигарету: — Даже курить нынче толком не могу…
— Не надо, это вредно, — сказала Татьяна. Он глянул на нее, не шутит ли, но лицо ее было серьезно, даже печально. — Да,— повторила Татьяна его слова, сказанные давеча. — Курить очень вредно.
— Одна моя знакомая, — начал Вершилов, — говорит, что дети — это постоянный роман без взаимности.
«Одна знакомая» была Лера, но Вершилов старался при Татьяне как можно реже упоминать о жене.
Однако Татьяна неожиданно догадалась сама:
— Никак твоя супруга в таком стиле изъясняет свои мысли?
Вершилов смущенно хмыкнул. Не любил и не умел врать.
— А если она? Что тогда?
— Тогда есть законный вопрос: зачем в таком случае она решила иметь вторую дочь? Хватило бы одной, не правда ли?
— Это было давно, тогда, наверно, у нее были другие мысли.
Вершилов и сам почувствовал, как неестественно ненатурально звучит его голос.
Татьяна молча встала, поставила кофейник на плиту, потом налила горячий кофе в чашку Вершилова. Ему показалось, ей стало жаль его.
«Как же она добра, благородна, — подумал Вершилов, глядя на ее бледное лицо, на глаза, упрямо избегавшие встретиться с ним взглядом, на красивые тонкие ее руки, подвигавшие к нему чашку, наливавшие коньяк в его рюмку. — Она меня жалеет, меня, который, будем прямо говорить, в какой-то степени, как оказалось, испортил ей жизнь, вот оно как получилось, испортил, сам того не желая…»
Да, он не желал портить ей жизнь. Он бесспорно любил ее. Но, видимо, в чем-то Татьяна была права: был упущен момент, тот самый, критический, решающий, когда он был готов бросить семью, пожертвовать ради Татьяны всем, чем может, — женой, детьми, работой, всей своей жизненной карьерой. А теперь — она опять права — уже поздно, поздно…
Он возвращался от нее в одиннадцатом часу. Татьяна-умница первая сказала ему:
— Пора домой, а то, не ровен час, позвонит Ася, и твоя мадам сразу смекнет: тут дело нечисто…
Вершилов и сам уже собирался было уйти, все искал подходящую минуту, чтобы сказать: «Мне вроде бы, Танюша, пора…» И словно нехотя пойти к дверям. Но с Татьяной подобные номера не проходили. Глаз у нее был поистине рентгеновский, видел все насквозь.
— Тебе скандалы, как я понимаю, ни к чему.
Он попытался было сыграть роль беспечного, обо всем забывшего гуляки.
— Ай, брось, ничего не будет…
Но Татьяна уже вскочила с тахты, накинула на голые плечи халатик, подошла к зеркалу. Встряхнула коротко стриженными волосами.
— На кого я похожа, ужас что такое!
Свет от настольной лампы освещал ее смуглое лицо с широкими веками и чувственным, ярким ртом.
Вершилов вдруг увидел тонкие, едва заметные морщинки на ее виске, складочку возле губ.
Стареет Татьяна, неумолимо стареет. А жаль, до чего хороша была!
Он чуть было не произнес эти слова вслух, но вовремя сдержал себя. И вдруг понял: все, кончилась любовь, прошла, исчезла. Безусловно исчезла, потому что так вот пожалеть холодно, отстраненно, почти равнодушно можно только человека, уже ставшего чужим, далеким…
Кажется, Татьяна тоже поняла, что это — конец.
У нее с Лерой было одно, общее для обеих свойство: необыкновенно тонкая интуиция, поразительное чутье.
Казалось, она умела угадать чужую мысль, которая едва успела возникнуть.
«Надо же так, — думал подчас Вершилов. — Что Лера, что Татьяна похожи друг на друга тем, что и ту и другую очень трудно обмануть».
Татьяна запахнула халат, застегнула пуговицы возле ворота, будто бы мысленно подвела некую черту, теперь уже окончательно посчитав его чужим и потому не желая, чтобы он увидел хотя бы крохотную частичку ее тела.