— Ладно. Будь здоров, Витек.
— Будь здорова, дорогая.
Вершилов наклонился, хотел привычно поцеловать Татьяну, но она нагнула голову — и поцелуй пришелся ей в макушку.
Он спустился вниз, открыл рифленую, как бы гофрированную дверь подъезда. Обернулся, поискав окна Татьяны, и, не найдя их, пошел к автобусной остановке.
Он знал: больше ему уже не придется бывать в этом доме.
Неожиданно для него в голове зазвучали слова песни, той самой, которую некогда, в Челябинске, Татьяна спела под гитару, взятую у дежурной по этажу:
Не сердись, обо мне вспоминай,
И в дневной суете, и в ночной тишине
Вспоминай, вспоминай обо мне.
Так ясно вдруг послышался ему ее голос, что он даже обернулся.
Но улица была пуста, лишь редкие прохожие виднелись вдалеке.
Подошел автобус. Вершилов сел возле окна. Где-то позади остался дом Татьяны с его нарядными подъездами и просторными лоджиями.
И уже окончательно далекой, недоступной казалась Татьяна, медленный, четкий ее голос, маленькие руки с тонкими, холеными пальцами…
И в дневной суете, и в ночной тишине
Вспоминай, вспоминай обо мне…
Вершилову за последние годы довелось побывать в Будапеште никак не меньше семи раз. Сам признавался:
— Могу служить неплохим гидом, до того изучил все будапештские улицы и даже самые отдаленные районы…
Правда, сумел изучить наизусть разве лишь пять венгерских слов.
— Язык невероятно трудный, — сказал он, — не похожий ни на один европейский…
Несмотря на незнание языка, он все-таки, по собственным словам, успел обзавестись в Будапеште хорошими друзьями, поэтому каждая поездка в Венгрию всегда была для него праздничной, радостной.
И на этот раз он особенно радовался: пусть сейчас сентябрь, но в Венгрии еще по-летнему тепло, солнечно. Будапешт искрится, цветет, сияет, надо было так повезти, чтобы отправиться в Венгрию именно ранней осенью.
Верный своим привычкам, Вершилов приехал в Шереметьево значительно раньше назначенного времени и теперь поминутно взглядывал на часы, дожидаясь, когда наконец объявят посадку на самолет.
И в конце концов дождался. В памяти возникла японская поговорка, прочитанная однажды: «Всего дождаться может тот, кто ждет на пятнадцать минут дольше».
— А я ждал пятнадцать раз по пятнадцати, — вслух проговорил Вершилов и направился к автобусу, который должен был привезти его прямехонько к самолету.
Самолет «Малев» стоял неподалеку от здания аэродрома. Два щеголеватых красавца летчика с кейсами в руках, фуражки одинаково сдвинуты набок, направлялись к самолету, заметно рисуясь перед пассажирами.
В салоне было прохладно, стюардесса, белокурая, рослая девица, с независимо-деловитым видом ходила по салону, держа в руках поднос с карамельками «Взлетная».
Брови ее хмурились, ярко накрашенные губы были сжаты, казалось, она ощущала себя самым необходимым членом экипажа, от которого зависел весь полет.
«Смешная, — подумал Вершилов с неожиданно теплым чувством. — Еще совсем кутенок, а как выдрющивается…»
Она напомнила ему старшую дочь Валю. Та тоже была важнюха, как называла ее его младшая дочка Тузик.
Валя любила цедить слова, походка у нее была нарочито медленной, словно она старательно обдумывала каждый шаг, тех, кто впервые встречался ей, она горделиво и пристально оглядывала с головы до ног, но было в ней порой в то же время что-то откровенно щенячье, детски непринужденное.
Взревели моторы: они ревели долго, настойчиво набирая силу, потом самолет побежал по взлетной полосе, бег его, казалось, длился до бесконечности.
Текли минуты одна за другой, а самолет все бежал, чуть покачивая крыльями, и вдруг разом взмыл, оторвался от земли.
Вершилов особенно любил самые первые минуты полета, когда земля кажется совсем еще близкой, рукой подать, но внезапно она уже где-то далеко-далеко, и вот уже дома совсем маленькие, и машины, которые мчатся по линиям дорог, вроде бы не больше майских жуков, самолет набирает высоту, а кругом облака, облака, целый океан сплошных облаков…
Горячий, настойчивый луч солнца на миг прорвал нагромождения облаков и снова скрылся. Ровно гудели моторы.
Откинув голову, Вершилов смотрел в круглое окно, посасывая карамельку.
Он почти никогда не ездил поездом, только самолетом, сам признавался: в своей жизни налетал, должно быть, никак не меньше трех миллионов километров.
Жена возмущалась:
— Нашел чем гордиться! Тебе хорошо, ты себе сидишь в самолете, в ус не дуешь, а я переживаю за тебя ужасно…
— А ты не переживай, — резонно советовал он, но переспорить жену было трудно, она могла спорить до изнеможения, или, как она выражалась, до полной и окончательной победы. Кроме того, у нее было, в отличие от него, абсолютно здоровое сердце и она, казалось, никогда не уставала.
Он закрыл глаза. Мысли беспорядочно, лениво роились в голове, ненавязчивые, легкие, словно облака за окном.
«Что-то сейчас делают мои там, дома?» — подумал Вершилов.
Представил себе: мама в эти минуты поливает цветы, она обожает свои кактусы, герань и лимон, постоянно опрыскивает их каким-то специальным спреем, подкармливает удобрениями, пересаживает в более просторные горшки, потому они у нее цветут поистине невиданной красотой. Аська собирается на работу, озабоченно поглядывает в окно: взять ли зонтик или можно пойти без него? Совершенно серьезно утверждает: как только пойдет без зонтика, непременно дождь. Мама упрекает ее:
— Чересчур много о себе думаешь, как будто бы вся погода в Москве зависит только лишь от тебя и твоего зонтика…
— А что, — все так же серьезно отвечает Ася, — почему бы и нет? Может быть, именно от меня…
Потом мысли Вершилова перенеслись к себе домой. Лера, жена, должно быть, моет сейчас посуду после завтрака, белые, круглые руки ее так и мелькают от стола к мойке и обратно. Все, что делает Лера, всегда отличается ловкостью, ни одного лишнего движения, ни одного ненужного жеста.
Светлые, рыжеватые от хны волосы убраны под ситцевую малинового цвета косынку, близорукие глаза вглядываются в чашки и в тарелки, достаточно ли чисто вымыты.
Младшая дочка Тузик собирается в институт. В ее портфеле тесно, впритык лежат тетради, библиотечные книги, сапоги, колготки, косметичка с тушью, жидкой пудрой и тенями для век, какие-то шарфики, кофточки, воротнички. Тузик — великий коммерсант, вечно чего-то достает, покупает, перепродает, меняет. И как только не собьется в этом круговороте продаж, покупок и обменов?
Старшая, Валя, до сих пор сидит у себя на даче; в этом году превосходный урожай яблок, и она на пару с лайкой Тяпой стережет яблони.
А ночью яблони стережет ее муж Костя.
Вершилов, подумав о зяте, поймал себя на чувстве недоброжелательности к этому молодому перспективному кандидату наук. Откуда в парне из хорошей рабочей семьи такая ненасытная утилитарность? Такая неиссякаемая жажда накопительства, которую он и не пытается скрыть или хотя бы как-то замаскировать?
Вершилов с горечью подумал, что и Валя, его старшая, стала в конце концов точно такой же. Никаких интересов, никаких разговоров, кроме как о дачах, коврах, стильной мебели, портьерах, кухонных гарнитурах, фирменных унитазах и ваннах…
Откуда это в ней? Почему она стала такой? Неужели из-за Кости? Неужели это он ее переделал, сумел обратить в свою веру? Как это все получилось? Почему?
Была девочка, в меру хорошенькая, светловолосая, в мать, подходила к нему, шептала в самое ухо:
— Папа, если бы ты знал, до чего охота в кино пойти!
— Что же ты не идешь? За чем же дело стало?
— Мама не пускает…
— Почему?
— Я получила двойку…
Глаза смотрят в землю, губы дрожат. До чего ее жаль, сил нет. Кажется, взял бы ее на руки, прижал к себе. «Плюнь, дочка, на все двойки в мире…»
Но нельзя, невозможно нарушать авторитет матери. Мать у них главный человек в доме. Сказала — нет, и уже ее не переспоришь, не уговоришь, пока сама не решится сменить гнев на милость.
Валя все ниже опускает голову, и вот уже по щекам покатились слезы, одна другой крупнее. А он не выносит детские слезы. Просто не может видеть…
— Давай пойдем вместе попросим маму…
Валя решительно машет головой, все еще не поднимая головы.
— Ничего не получится.
— А вдруг?
— Ничего не выйдет.
— А мы попробуем.
Они вместе идут к Лере, он становится на колени, протягивает к ней руки:
— Прошу тебя, будь великодушной, Валя обещала мне: больше никогда ни одной двойки, и я тоже за нее даю слово, самое что ни на есть честное…
Поначалу Лера неумолима. Даже и смотреть на них обоих не желает. И слушать не хочет.
— Нет, нет и нет!
Валя плачет уже в голос, а он не отстает:
— Неужели у тебя нет сердца? Неужели не можешь пожалеть девочку? Из-за какой-то паршивой двойки!
— Виктор, — строго обрывает его Лера, сердито сдвигая брови, — как ты можешь так говорить? При ней?
Но он понимает, кульминация уже произошла, теперь пойдет неминуемый спад. Так и есть. Не сразу, постепенно Лера сдается:
— Ладно, иди, так и быть…
Глаза дочки сверкают. Все тридцать два зуба наружу. Румянец по самые брови.
Быстро чмокает отца в щеку.
— Папа, все ты…
И бежит стремглав на улицу, а Лера ей вслед:
— Чтобы к пяти была дома. Слышишь?..
Как же так получилось? Почему простодушная, открытая, ясная душа превратилась в темную, одержимую одним лишь яростным, неистребимым желанием — приобретать, накапливать, добывать…
Да и Тузик, признаться, не радует. Тоже сплошные разговоры о тряпках, о том, кто во что одевается и где достать фирмовый комбинезон или вельветовые брюки. И еще постоянные романы со всякими престижными мальчиками из МГИМО, или из МАИ, или из университета… Романы, которые кончаются ничем, а приносят одни лишь огорчения и Тузику, и Лере.