— Скажи это маме, папа, — сказала. — Ей это, надо думать, очень понравится.
Тузик тогда училась в восьмом классе и была, по общему мнению, острой на язык и необыкновенно колючей.
В конце концов Вершилов взмолился к Асе, Ася приехала, взяла щенка и потом, когда он пожил у нее и у мамы примерно с месяц, устроила его на дачу к очень, как она говорила, хорошим людям, собачникам по натуре и от рождения. Себе она не захотела оставить, потому что в ту пору как раз у них доживал свои дни старый-престарый кот Мурзик, не выносивший собак, и мама сказала, что не хочет отравлять ему последние дни.
— Да, если бы Лера и девочки любили собак…
Вершилов не заметил, что произнес эти слова вслух. Обернулся, поглядел по сторонам: никто не обратил на него и на его слова внимания. — Что было бы, если бы они любили собак? — спросил он себя и ответил себе: — Тогда я купил бы этот постер с собаками.
И тут же мысленно пристыдил себя. Как не совестно! Девочки дали ему длинный-предлинный список нужных для них вещей, каждая написала — и платья у частника, и джинсы, и кофты-марлевки, и туфли, и сапоги…
— Все, что вы здесь требуете, я не осилю, — предупредил он своих дочек в Москве. — Все не куплю, не ждите…
Валя надулась, а Тузик сказала непререкаемо:
— И все равно — стремиться должен.
— К чему стремиться? — спросил Вершилов.
— Купить все и даже больше, — ответила Тузик.
Вершилов вздохнул, однако решился и открыл дверь магазина.
Проходя минут через двадцать мимо кинотеатра, он остановился, глядя на рекламу: красавица блондинка держит револьвер в руке, в другой руке кинжал, обагренный в крови.
«Что-то страшное», — с удовольствием подумал Вершилов: он любил детективные фильмы, хотя не всегда и не всем признавался в этом.
С трудом подбирая венгерские слова, он спросил кассиршу, лирически грустившую за решетчатым окошком кассы, что за фильм: американский, английский, французский или венгерский.
— Английский, — ответила кассирша и добавила еще что-то, он не понял, но догадался: фильм не дублирован, с венгерскими титрами.
Это его устраивало, английский он знал довольно прилично, в крайнем случае поймет не все, но уж процентов на семьдесят — это наверняка.
В зале было немного народу, как и всегда днем в будапештских кинотеатрах.
Сперва была реклама: жизнерадостные мужчины и красавицы женщины, обольстительно улыбаясь, расхваливали кто что: стиральный порошок, джинсы, ковры, новое средство чистки мягкой мебели, детское питание, изделия народного промысла.
Вершилов смотрел на их оживленные лица, на ликующие улыбки и думал:
«А ведь это все артисты. Тоже, наверное, учились в театральных училищах или в киноинституте, мечтали об артистической карьере. И что же? Теперь они, безымянные, улыбаются с экрана, пропагандируя новый лосьон, стиральный порошок, непромокаемые трусики для малышей. Вот как иногда кончаются самые смелые мечты…»
Ему вспомнилась фраза, которую он прочитал недавно в одном английском романе. Фраза эта завершала роман, в общем-то довольно скучный, который он читал уже в течение чуть ли не полугода, скорее для того, чтобы не позабыть окончательно английский.
«Мы строим дворцы, а на поверку выходит, что строим хижины». Вот уж поистине — вернее верного. Должно быть, эти самые артисты тоже строили дворцы, то бишь воздушные свои замки, каждому представлялось, как он покоряет публику, как завораживает зрительный зал…
И еще вспомнилось: совсем недавно он с Тузиком, младшей своей, пошел в Дом актера. Тузик пристала: «Сведи меня в Дом актера, там в ресторане, говорят, здорово».
Как-то при ней Вершилов рассказал, что одна из санитарок хирургического отделения работает теперь буфетчицей в ресторане ВТО, однажды приходила навестить старых больничных друзей.
И вот эта самая Зина, еще недавно скромнейшая и тишайшая девочка, благоговейно глядевшая на всех врачей, снисходительно пригласила Вершилова:
— Приходите, дорогой, я вам организую такой обед или ужин — пальчики облизнете. У нас фирменные блюда на всю столицу славятся…
Если бы не Тузик, Вершилов ни за что не пошел бы туда, но Тузик пристала, никак от нее не отклеиться.
— Папа, ну что тебе стоит? Ну, пойдем, поглядим, попробуем ихних фирменных блюд…
Тузик любила хорошо и вкусно поесть. Сестра Вершилова Ася так и говорила о ней:
— Не столь греховодница, сколь чревоугодница…
И вот они договорились встретиться. Вершилов поехал из больницы. Тузик из дома. Вершилов добрался минут на двадцать раньше Тузика, стал возле раздевалки, ожидая ее.
Мимо проходили посетители; наверно, это была постоянная, привычная для этого дома публика, мелькали иной раз лица, необычайно знакомые, так и хотелось спросить: «Где я видел его или ее? Почему мне знакомо это лицо?»
Проходили и совсем молодые, очевидно будущие артисты. Вершилов смотрел на них во все глаза.
Они как бы несли себя, словно бы не обращали ни на кого внимания, но на самом деле зорко и внимательно ловили даже самый беглый взгляд.
И, казалось, каждый играет какую-то, только ему понятную и известную роль.
«Растиньяки и растиньячки», — мысленно усмехался Вершилов, глядя на их дешевенькие одежды с непременной, однако, претензией во всем: у кого необыкновенно яркий бант возле ворота, у другой вязаный длинный шарф через плечо, у третьего поверх рубашки свитер-самовязка, огромный воротник, грубая вязка, излишне длинные рукава…
«А ведь каждому мнится, что он гений, именно он, никто другой, — думал Вершилов. — И он завоюет мир, весь мир будет лежать у его ног, как же иначе?»
Чем-то все они казались схожими друг с другом. Чем? Может быть, этой своей небогатой, но модной одеждой? Или жадным, ищущим взглядом? Или неспокойной суетливостью?
Когда пришла Тузик, он спросил ее:
— Как думаешь, это, должно быть, будущие артисты? Студенты театральных вузов?
— Может быть, просто, как и мы, пришли поглядеть, что это такое ВТО, — ответила Тузик.
Вершилов покачал головой:
— Иногда мне сдается, что ты куда старше меня…
И Тузик немедленно согласилась с ним:
— Разумеется, и на много-много старше…
«И все-таки Тузик мне духовно ближе, чем Валя, — подумал Вершилов, глядя на экран будапештского кинотеатра. — Если бы она еще нисколько не походила на своего дедушку, как было бы хорошо…»
Потом он перестал вспоминать и думать, потому что начался фильм, классический детектив в стиле Хичкока, ужасы, привидения, нервные герои, то и дело теряющие сознание, проницательные сыщики, с трудом побеждающие всякого рода монстров…
Он вышел на улицу; яркое, уже совсем по-летнему обжигающее солнце ослепило его, навстречу шла толпа, как и всегда в Будапеште, казавшаяся ему веселой, нарядной, оживленной.
Он поднял руку, остановил такси; молодой смуглолицый шофер вопросительно посмотрел на него.
— Фармацевтический завод… — чуть запинаясь, сказал Вершилов. — Вы поняли?
Шофер кивнул, резко вывернул машину, обогнул площадь и ринулся по соседней улице, прямехонько по направлению к заводу.
Будапештские шоферы ездят обычно очень быстро…
Доктор Йонаш стоял возле заводских ворот, Вершилов невольно оценил эту вежливость по отношению к нему, иностранцу, потом он догадался: Йонаш хотел оплатить за него такси, он быстро вынул кошелек, быстро сунул шоферу сотню форинтов, сказав по московской своей привычке:
— Без сдачи…
Он не заметил, что произнес эти слова по-русски, но шофер понял его, радостно осклабился и мгновенно исчез, как бы боясь, что тароватый иностранец передумает и потребует всю сдачу сполна.
Хотя доктор Йонаш стоял поодаль, он почему-то все как есть понял. Крепко пожав руку Вершилова, поздравив его с благополучным прибытием, укоризненно заметил:
— Не надо так разбрасывать деньги, друг мой. Зачем?
— Захотелось, — ответил Вершилов, ожидая ответной улыбки, но Йонаш еще раз покачал головой, не сдаваясь:
— Так не надо делать…
— Почему не надо? — спросил Вершилов. — Разве плохо принести кому-то хотя бы маленькую радость? Ведь этот парень, должно быть, рад-радешенек, что получил около сорока форинтов сверху.
— Это плохо, — безапелляционно заявил доктор Йонаш. — Во-первых, вы рискуете остаться без гроша, а на чужбине это очень вредно и плохо, во-вторых, вы развращаете молодое существо, в-третьих…
— Ладно, — прервал его Вершилов. — Хватит. Не будет денег, друзья выручат, хотя бы вы, доктор Йонаш, что, нет, скажете?
— Выручу, — согласился доктор Йонаш, улыбнулся, и мигом в лице его исчезла брюзгливость, стало видно, что он, в сущности, славный малый, может быть, немного ограниченный, в чем-то даже чуть-чуть зануда, но в общем неплохой и добрый мужик, с которым можно иметь дело…
Они шли по заводскому двору, Вершилов обратил внимание: почти все рабочие, встречавшиеся им, здоровались с доктором Йонашем.
— Вас все, видно, знают, — сказал он.
— А как же? — спросил Йонаш. — Я же здесь работаю более двадцати лет, меня знают все, и я всех знаю…
— Сколько человек работает на вашем заводе? — спросил Вершилов. — Если, конечно, не секрет?
— Какой там секрет, — улыбнулся Йонаш. — Теперь у нас уже более пяти тысяч рабочих, а в недалеком будущем, надеемся, эта цифра вырастет до семи тысяч…
Он, видимо, хотел еще что-то добавить, но прервал самого себя: навстречу им приближалась женщина, темноволосая, с узкими плечами. Вскинула огромные, озерные, как мысленно определил Вершилов, глаза, слегка улыбнулась и вдруг ослепила несказанной, поразительной красотой. Должно быть, можно было часами глядеть на удивительное это лицо, бережно очерченное чьей-то уверенной рукой, на летящие брови над светлыми, и вправду походившими на озеро, глазами, на четкий неяркий рот, на бледные щеки в слабой осыпи веснушек…
— Познакомьтесь, — сказал доктор Йонаш, — это Марта Теплиц, наша заведующая лабораторией.
Марта протянула Вершилову руку с длинными, чуть шероховатыми на ощупь пальцами.