— Не бойтесь, — сказала Зоя Ярославна. — Вы же сами сказали, он у вас хороший, заботливый, любит вас…
— Любит, — согласилась Ариадна Алексеевна, — неоспоримо любит! Ни на одну йоту не сомневаюсь в его любви, но знаете, все та же моя нянька говорила, бывало: «Муж любит жену здоровую…» Разве не правда?
— Если любит, то будет любить всякую — и больную, и здоровую…
Ариадна Алексеевна огляделась вокруг себя: не слушает ли кто-нибудь, о чем они беседуют с доктором. Но никто не прислушивался, Кузьминична вязала, Лиза то выходила из палаты, то входила снова, вся охваченная ожиданием мужа, Бочкарева разглядывала картинки в журнале мод.
— Все так, — тихо проговорила Ариадна Алексеевна. — И все же…
Опустила немного голову, брови сдвинуты, губы плотно сжаты, возле глаз морщинки, крохотная, почти незаметная складочка возле губ, а глаза отстраненные, но в то же время многое знающие и помнящие.
Или Зое Ярославне просто так казалось?
Вершилов был уже около недели в Будапеште, как вдруг в субботу, рано утром получил телеграмму от сестры, Аси:
«Срочно прилетай мама тяжело больна».
Он старательно вчитывался в эти короткие пять слов, словно пытался разгадать некий особый, присущий им смысл, потом скомкал голубой листок, стал быстро, лихорадочно одеваться.
Казалось, между вчерашним и сегодняшним днем пролегла широкая полоса, которую не перешагнуть, не забыть, не вычеркнуть.
Вчера было беспечное житье-бытье, вчера он был подобен мальчику, у которого есть своя надежная опора — мама, ее заботы, ее постоянные наставления, вопросы, на которые следовало ответить по возможности правдиво и, главное, весело, ибо она вечно беспокоилась за него, а он старался успокоить ее, уверяя, что все, все хорошо, прекрасно, лучше и быть не может…
Он знал: что бы ни случилось, всегда есть мама, которая поймет его, пожалеет, будет страдать за него, за каждую самую маленькую обиду, за каждую его, пусть даже и незначительную, боль…
Ему достали билет на самолет, он собрался за полчаса, помчался на аэродром.
Мелькали за окном машины нарядные улицы Будапешта, он смотрел на кокетливое убранство садов в золотистом цветении ранней осени, на веселых людей, которые ехали в «Волгах», «Жигулях», «трабантах» за город, был воскресный день, все горожане привычно устремились на природу, и думал все время об одном и том же:
«Неужели уже нет мамы? Нет и никогда не будет? И она не увидит больше неба, солнца, деревьев, уже по-осеннему колючей травы, медленных облаков в небе, всего того, что она так любила?»
И тут же обрывал себя. Почему «любила»? Почему? Как он смеет? Этого не может быть! Мама поправится, не может не поправиться!
Он то преисполнялся надеждой, то впадал в отчаяние и начинал ругать себя, почему не ценил раньше счастья, когда мама была с ним.
Ведь надо было дорожить каждым днем, каждой минутой, сознавая, что у него есть мама, самый дорогой на свете человек…
«Наверно, со стороны я могу показаться смешным, — думал Вершилов. — Ведь я уже немолод, у меня взрослые дети, и я сам в любой момент могу оказаться дедом, а вот надо же, зову маму, думаю только о маме…»
Прилетев в Шереметьево, Вершилов сразу же поймал такси, сказал коротко: «В Варсонофьевский, на Кузнецком мосту», откинул голову на сиденье, закрыл глаза. В ушах шумело, кружилась голова, казалось, он все еще в воздухе, а не на земле.
Машина, как ему казалось, ехала необычно медленно, подолгу выстаивала возле светофоров, шофер, уже в годах, с рябым, мрачным лицом нелюдима и молчуна, в отличие от всех таксистов не торопился.
— Если можно, прошу поскорее, — сказал Вершилов.
Шофер ответил не сразу:
— Если бы можно было бы поспешить, так бы и сделал…
— А что вам мешает? — уже сердито спросил Вершилов.
— В Москве трудно поспешать, — ответил шофер, и Вершилов замолчал, боясь, что сейчас вспылит, наговорит шоферу целую кучу дерзостей, а тот тогда высадит его — и дело с концом.
Наконец машина остановилась возле маминого дома. Вершилов бросил на сиденье десятку, не дожидаясь сдачи, выскочил из машины.
Стал нажимать на звонок раз, второй, третий…
Дверь открыла Ася.
— Тише, — сказала. — Мама спит…
Спит!
Вершилов глубоко вздохнул. Спит, стало быть, жива.
Жива, вместе с ним, на земле…
Схватил Асю за руки:
— Как она, говори…
— Что говорить…
Сердце Вершилова упало. Он спросил хрипло:
— Говори же? Что с нею?
— Инфаркт, — сказала Ася. — Глубокий, большой, и задней стенки, и передней… И, представь, ни за что не хочет ехать в больницу.
— Что говорят врачи?
Ася печально покачала головой:
— Что говорят? Плохо, Витюшка, очень плохо…
На миг прильнула к нему, крепко, до боли сжала его руку.
— Кажется, ты приехал вовремя…
Помолчала, превозмогая себя.
— Врачи боятся, что до утра она не дотянет…
Ася хотела еще что-то сказать, но Вершилов уже оттолкнул ее, быстро метнулся по коридору, открыл мамину дверь.
Мама лежала в своей постели, закрыв глаза, должно быть, и в самом деле спала. Вершилов тихо, на цыпочках подошел к ней, увидел, она скорее сидит на постели, высоко обложенная подушками.
Маленькое лицо ее пылало горячечным румянцем. И от этого мама казалась много моложе своих лет.
Она всегда выглядела моложе, чем была, очень этим гордилась и любила рассказывать, как кто-то на улице обратился к ней «девушка», а кто-то из бывших соучеников по гимназии узнал сразу, она-то не узнала, потому что соученик сильно изменился, а вот он сразу узнал ее, потому что, по его словам, она почти совсем не постарела.
Отец, бывало, говорил:
— Хвастаешь, мать…
А она обижалась:
— Что? Разве ты не согласен, что я довольно молодо выгляжу?
Отец смеялся.
— Согласен, согласен, конечно же молодо.
Все еще густые, лишь кое-где пересыпанные сединой мамины волосы были расчесаны на прямой пробор, плечи обтягивала розовая ночная рубашка.
«С чего это Ася взяла, что мама плоха? — с облегчением подумал Вершилов. — Она совсем неплохо выглядит».
Мама открыла глаза. Сощурилась, потом чуть приподнялась на постели.
— Витюшка? Ты? Неужели?
Он приблизился к ней, она протянула ему руку, и он с болью осознал, какой тонкой, почти невесомой стала мамина ладонь.
— Мама, — сказал он, — мамочка…
Легко, кончиками пальцев она коснулась его головы, провела по его лицу, по руке.
— Это ты, — прошептала, — Витюшка…
Вошла Ася, сердито сказала:
— Так и знала. Ты ее разбудил?
Вершилов не успел ответить, мама сказала:
— Нет, я уже не спала…
Ася накапала что-то в рюмочку, поднесла маме:
— Выпей, мама, слышишь?
Мама улыбнулась:
— Она еще командует…
Потом выпила лекарство, поморщилась:
— Жутко горько…
— Зато полезно, — сказала Ася.
Внезапно мамино лицо скривилось, словно от боли.
Ася метнулась к ней.
— Что? Что с тобой, мамочка?
Мама ответила, должно быть стараясь преодолеть себя:
— Нет, ничего…
Лицо ее снова скривилось.
Ася быстро накапала в рюмочку уже другое лекарство, дала маме, но мама откинула голову. На лице застыла страдальческая гримаса.
— Что у тебя болит, мама? — спросил Вершилов. — Скажи мне!
Она с видимым усилием подняла руку, показала на сердце.
— Вот здесь…
— Сейчас будет легче, — сказала Ася.
— Давай вызовем неотложку, — сказал Вершилов.
Ася покачала головой.
— Ни к чему…
— А все-таки, — настаивал он. — Я позвоню..
Вышел в коридор, соседка стояла у телефона, закатывая глаза, верещала в трубку:
— Серьезно? Нет, в самом деле? А я не знала. Теперь буду знать…
«Что можно поделать? — думал Вершилов, стоя напротив соседки. — Ведь мое горе — это мое горе, а какое дело, скажем, ей, этой пустышке, которую не интересует ни мама, ни я, ни Ася? Но ведь когда-нибудь придет и ее срок, обязательно придет, может быть, она вспомнит, как когда-то трепалась по телефону в то время, как за стеной случилось несчастье у кого-то чужого и ей плевать было на всех на нас…»
Соседка все говорила, не глядя на Вершилова, как бы не замечая его.
«Впрочем, — продолжал он думать дальше. — Чего это я деликатничаю? Почему не скажу прямо: а ну, хватит! Дайте позвонить врачу! Человек в тяжелом состоянии, а вы треплетесь без зазрения совести…»
Он хотел было вырвать трубку, но женщина, уже догадавшись, сама положила трубку.
Неотложка приехала спустя минут сорок. Молодой врач, с виду студент, но, очевидно, подражавший кому-то более старшему, солидно хмурился, басил, пощипывая невидимые усы. Сделал маме укол, предварительно выслушав сердце, озабоченно сказал:
— На мой взгляд, у нее организуется новый инфаркт, еще более обширный…
— Вы в этом уверены? — спросил Вершилов.
Врач пожал плечами.
— Вы, собственно, кем приходитесь больной?
— Я ее сын.
Подошла Ася, сказала тихо:
— Он, кстати, сам врач.
Молодой доктор оживился:
— Коллега? Тоже на «скорой»?
— Нет, я больничный врач, терапевт-кардиолог.
— Тогда я думаю, вы сами понимаете: надо быть ко всему готовым.
— Понимаю, — сказал Вершилов.
— Она заснула, — сказала Ася.
— Часа два будет спать, — сказал врач. — Может быть, часа три, но не больше.
Бегло взглянул на часы, обернулся к фельдшеру, державшему чемоданчик с медикаментами.
— Пошли, у нас еще много вызовов…
Вершилов снова подумал о том, что, в сущности, никому нет дела до его горя. Только ему да Асе, а больше никто не интересуется, никто ничего не желает знать.
Даже жена, даже его дочки — сидят себе все трое на даче и ведать не ведают, какое несчастье свалилось на его плечи.
Только лишь Ася, одна лишь Ася — самая родная изо всех, понимающая его так, как никто другой.
Он тихо взял ее руку, прижал к себе. Ася поняла его жест по-своему.