— Тут до тебя были уже две неотложки.
Вершилов пошел за Асей в комнату, сел рядом с нею.
— Может, поешь чего-нибудь? — спросила Ася. — Ты же с дороги.
— Нет, не хочу.
— Ну, хоть выпей чаю, — сказала Ася и, не дожидаясь ответа, отправилась на кухню поставить чайник.
Они сидели за столом, пили чай, хорошо, так, как он любил, заваренный Асей, Ася намазывала бутерброды маслом, накладывала ломтики любительской колбасы, и он ел бутерброд за бутербродом, выпил два стакана чаю, в то же время удивляясь:
«Как же так получается? Мама тяжело больна, в сущности, умирает, а я ем и пью чай с удовольствием, стало быть, даже не потерял аппетита, несмотря ни на что?»
Увидел, Ася с чуть заметной улыбкой поглядывает на него. Так, бывало, смотрела мама, когда он прибегал к ней, голодный, и она спешила поскорее и повкуснее накормить его.
— А ты чем-то похожа на маму, — сказал Вершилов.
— Я? — удивилась Ася. — Что ты? Мама у нас красивая, а я красивой отродясь не была и уже, как ты понимаешь, не буду…
Вершилов подумал: самое тяжелое, в сущности, всегда ложилось на Асины плечи. Она жила вместе с родителями, личная жизнь ее не удалась; правда, она никогда не жаловалась, не ныла, не стремилась вызвать к себе сочувствие. Надо же было ей выйти замуж за этого бездельника и шалопая, как он легко, бездумно бросил ее, вдруг разом скрылся из ее жизни, только его и видели…
Несколько лет тому назад умер отец. Он, ее брат, был с семьей на юге, мама жила на даче у сестры, Асе тогда досталось: сама отправила отца в больницу, ходила к нему, навещала его регулярно, носила передачи, доставала дефицитные лекарства и только тогда, когда было ясно, отцу оставалось жить считанные часы, вызвала брата с юга.
Он прилетел, но уже не застал отца. Отец умер ночью, незадолго до его приезда.
Да, так и не застал, а ведь, должно быть, отец ждал его, возможно, хотел сказать что-то, попросить о чем-либо…
А все из-за Леры: подожди, успеем, девочкам так хорошо на море, так полезны морские купанья…
Из-за нее, в сущности, он взял билет на самолет, который шел на три с половиной часа позднее. Из-за этих трех с половиной не довелось застать отца…
— Приляг, — сказала Ася. — Отдохни хотя бы немного…
Она подумала о том, что им придется теперь не знать покоя. Обоим предстояли последние грустные хлопоты. Она глянула на брата, ей почудилось: те же самые мысли пришли и ему в голову.
— Ладно, — согласился Вершилов. — Я на минутку, так чуть-чуть…
Прилег на диван, опустил голову на голубую плюшевую подушку, некогда вышитую руками мамы, вдруг мгновенно окунулся в темноту, без единого просвета.
Он не знал, сколько времени ему довелось поспать. Час, или три часа, или всего лишь минут двадцать…
Очнулся мгновенно, словно по какому-то сигналу. Ася тихонько теребила его за плечо.
— Вставай, Витя, слышишь?
— Да, — он вскочил с дивана. — Что случилось?
— Идем, — сказала Ася, — идем к маме…
Мама лежала на спине, выпростав руки поверх одеяла. Лицо спокойное, почти улыбающееся, губы чуть полуоткрыты.
Ася подошла к маме, опустилась на колени, легкой ладонью прикрыла мамины широко раскрытые глаза.
— Я сидела у окна, смотрела на улицу, — сказала Ася, — и вдруг будто кто-то толкнул меня, будто кто-то сказал: «Иди к ней…»
— Она умерла во сне? — спросил Вершилов.
— Да, очевидно.
— Хорошо, что не мучилась…
Ася помедлила, прежде чем сказать:
— А что мы знаем?
В самом деле — что? Вдруг она проснулась, одна, ей стало страшно, холодная смертная тоска охватила ее, наверно, она звала сына и дочь, а они не слышали…
Или — что было бы самым лучшим — она тихо скончалась во сне? Без мук, без страданий…
— Будем думать, что она умерла во сне, — сказала Ася.
Вершилов нагнулся, поцеловал мамин лоб, все еще хранивший последнее, угасающее тепло…
— Может быть, она еще слышит нас…
— Может быть, — отозвалась Ася.
Вместе с мамой ушли давние детские годы, гроза в подмосковном лесу, когда они с Асей спрятались в камышах, а мама побежала к реке и нашла их там, тихие закаты над Пехоркой, куда они каждое лето ездили на дачу, ушла молодость, неистребимое ощущение радости, легкости, неведомого счастья, которое непременно ожидает где-то, совсем недалеко…
Ушла защищенность, постоянная и ничем не колеблемая ушел мир, который никогда, никогда не вернуть, не увидеть вновь…
— Вот еще одна напасть на нашу голову, — сказала однажды Вика Коршунова.
— А что такое? — спросила Алевтина.
— Так ты ничего не знаешь?
Вика помолчала немного для пущей важности.
— Артистка явилась, как тебе нравится?
Артисткой называли в отделении Маргариту Валерьяновну Долматову.
Собственно, она и была артистка, когда-то, в далеком прошлом, даже числилась примадонной в областном театре оперетты.
Примерно каждую осень, в одно и то же время, в середине октября до середины ноября, она ложилась в больницу подлечиться, немного подремонтироваться, как она говорила.
В сущности, Маргарита Валерьяновна была практически здоровой, если не считать холецистита, весьма, к слову, умеренного. Впрочем, в ее годы, уже достаточно немалые, у нее можно было насчитать еще несколько хвороб, не очень серьезных, как, например, небольшая подагра, хронический насморк и редкие головные боли, время от времени обрушивавшиеся на нее.
Пребывание в больнице она обставляла поистине по-хозяйски: перво-наперво меняла на кровати белье и стелила свое, принесенное из дома, потом развешивала на стене, возле своей кровати афиши, на афишах ее имя и фамилия аршинными буквами: «Маргарита Долматова. Сильва, Марица, Баядера, Принцесса цирка».
Обычно она ложилась в палату-бокс, на две кровати, но порой, когда бокс был занят, приходилось ложиться в более населенную палату, коек на пять, а то и на шесть. И уж тогда Маргарита Валерьяновна давала себе волю: не успевала утром встать, как уже неслась к Вершилову или к лечащему своему врачу, а иной раз и к главврачу всей больницы, жаловалась, требовала, настаивала до тех самых пор, пока ее не переводили в двухместную, а порой и в одноместную палату.
Несмотря на годы, она тщательно следила за своей внешностью, румянила щеки розовым ружем, накладывала на лицо тон, сурьмила брови, красила тушью ресницы. Должно быть, когда-то она была миловидной, но это было, по выражению Вики Коршуновой, невероятно давно, пусть даже и чистая правда, однако до сих пор у нее остались манеры, кокетливые ужимки хорошенькой женщины, избалованной вниманием мужчин.
На этот раз Маргариту Валерьяновну положили в двухместной палате, рядом с Елизаветой Карповной.
Поначалу Маргарита Валерьяновна обрадовалась: все-таки, как бы там ни было, а два человека в палате не шесть и даже не пять.
Но вот она вгляделась в изможденное лицо Елизаветы Карповны, услышала ее тяжелое дыхание — Елизавете Карповне было как раз в этот день особенно плохо — и немедленно помчалась в коридор, к сестринскому посту.
Дежурила Алевтина.
— С кем это вы меня положили? — спросила Маргарита Валерьяновна.
— Как с кем? — в свой черед спросила Алевтина. — С очень хорошим человеком, это учительница, Елизавета Карповна.
— Учительница?
Маргарита Валерьяновна иронически расхохоталась.
— Меня, моя деточка, уже учить нечему, достаточно ученая… — Потом разом оборвала свой смех. — Переведите ее куда-нибудь, слышите?
— Куда же я могу ее перевести? — удивилась Алевтина.
— Куда угодно, только учтите, я не желаю быть с такой вот больной в одной палате. Еще заражусь чем-нибудь таким, чего доброго…
Маргарита Валерьяновна пошевелила в воздухе пухленькими, унизанными перстнями пальцами.
Алевтина опустила глаза. Как же так можно? Что за бестактность! Что за грубый и откровенный эгоизм! Хорошо, что Елизавета Карповна не может ее слышать.
Не говоря ни слова, Алевтина поднялась, побежала в палату напротив поста. Спустя минуту вышла из палаты вместе с Зоей Ярославной.
— Если хотите, мы можем вас перевести в другую палату, — сказала Зоя Ярославна. — Только заранее предупреждаю: палата рассчитана на шестерых, никак не меньше.
— Ну уж нет, — возразила Маргарита Валерьяновна. — А что, нет никакой надежды? Может быть, все-таки постараетесь, переведете меня в другую такую же двухместную, я, поверьте, просто боюсь лежать вместе с этой…
— Я как раз сейчас иду навестить Елизавету Карповну, — бесцеремонно прервала ее Зоя Ярославна, обычно соблюдавшая вежливость и обходительность в отношениях с больными.
Она успела хорошо изучить Маргариту Валерьяновну за все годы.
Когда-то учитель Зои Ярославны, профессор Суровцев, говорил:
— Врач, в сущности, тот же психолог, он должен с первого взгляда уметь определить психологический статут человека, его характер, наклонности, привычки, желания, положительные и отрицательные свойства…
Зоя Ярославна редко ошибалась. Уже тогда, когда ей довелось впервые познакомиться с Маргаритой Валерьяновной, она отметила:
«Законченная эгоистка, не любит и не желает считаться с окружающими, избалована сверх меры, чрезвычайно мнительна, до крайности себялюбива».
Она шла по коридору рядом с Маргаритой Валерьяновной, думая про себя:
«Говорят, в плохом человеке следует искать хорошее, так же, как и в хорошем плохое, тогда и только тогда можно со всей ясностью понять человеческий характер».
В сущности, что же хорошего в этой старой женщине, идущей рядом с нею, полной обид и претензий ко всему и ко всем?
Мысленно рассердилась на себя:
«В конечном счете, я врач и только врач, не мое дело судить, хороший ли мне попался пациент или плохой. Мое дело лечить, и только!»
Она открыла дверь палаты, подошла к Елизавете Карповне:
— Как вы сегодня?
Елизавета Карповна попыталась улыбнуться:
— Благодарю вас, как будто бы лучше сегодня…