Сперва ринулась к главврачу, не застала его. Тогда примчалась обратно, в свое отделение, и тут ей возле палаты встретилась Зоя Ярославна.
— Доктор, постойте! — воскликнула Маргарита Валерьяновна, схватила Зою Ярославну цепкими, пухленькими пальчиками. — Постойте, послушайте: что же это такое творится? Нас выселили — и куда? В пятиместную палату. Почему? За что такая бессмысленная дискриминация? За какие грехи? Объясните наконец!
— Дело в том, что ваш бокс понадобился тяжело больному… — начала Зоя Ярославна, но Маргарита Валерьяновна неистово закричала:
— Тяжело больной? А я легкая больная? А моя соседка, которой осталось жить пять минут, тоже, значит, обыкновенная симулянтка?
— Тише, — остановила ее Зоя Ярославна, оглянулась, плотнее прикрыла за собой дверь. — Ваша соседка может услышать…
— И пускай, — бушевала Маргарита Валерьяновна. — Пусть все слышат! Я так этого дела не оставлю, я до министра дойду! До самого Центрального Комитета, я все скажу, всю правду…
К ней подошла Клавдия Петровна, молча поднесла мензурку с валериановыми каплями.
— Выпейте, успокойтесь, — сказала, но Маргарита Валерьяновна, разъярившись, оттолкнула ее руку:
— Оставьте меня! Я тяжелобольна, у меня полное смещение печени, сосудистые спазмы, диафрагмальная грыжа, панкреатит, подагра и полное отсутствие аппетита, так что я, по-вашему, здоровая?..
В тот же вечер вместе со своим верным Алексеем Александровичем Маргарита Валерьяновна накатала огромное письмо министру здравоохранения.
Алексей Александрович взялся лично передать письмо в руки секретаря министра.
— Сказали, что непременно ответят, — сказал он на другой день, придя навестить Маргариту Валерьяновну.
— Мы им покажем. — Маргарита Валерьяновна погрозила в пространство пухлым кулачком. — Мы им всем покажем, вот увидите, нас будут умолять вернуться обратно, в нашу палату!
Как ни странно, но она оказалась права: Вершилов на следующее утро вернулся из командировки и буквально рассвирепел, узнав о том, что учительницу Мотылькову, а также и Долматову перевели из палаты-бокса в пятиместную.
— Кто распорядился? — спросил он Зою Ярославну во время пятиминутки. — Кому это пришла в голову столь гениальная мысль?
Зоя Ярославна выразительно повела глазами в сторону Вареникова, смирно сидевшего в стороне, скрестив на груди руки, любимая его поза.
Вершилов повернулся к Вареникову:
— Чем вызвано это распоряжение?
— Видите ли, — начал Вареников, медальное лицо его нежно зарумянилось, — к нам поступил тяжелобольной, и я решил…
— Однако, думается, Мотылькова тоже не из самых легких, — перебил его Вершилов. — Или вы думаете иначе? — И, не слушая больше Вареникова, бросил через плечо: — Я сам все что следует проверю.
И проверил. Проверка эта длилась четыре дня, необычная быстрота для любой клиники и больницы, были сделаны все анализы и необходимые исследования.
Больной Ткаченко Ростислав Олегович оказался здоровехоньким, словно стеклышко, ни малейших признаков панкреатита, бронхиальной астмы и немой язвы желудка, записанных в историю его болезни, при самом тщательном и детальном осмотре не было обнаружено.
— Поздравляю вас, — сказал Вершилов, глядя в пышущее горячим румянцем, толстощекое, словно у амуров на старинных гравюрах, лицо Ткаченко. — От всей души поздравляю!
— С чем это вы меня поздравляете? — угрюмо спросил Ткаченко.
— Вы по-настоящему здоровый человек, такие теперь очень редко встречаются. Так что можете петь и смеяться, как дети…
Но у Ткаченко, судя по выражению его лица, не было никакого желания петь и смеяться, как дети.
— И что же дальше следует? — спросил он, выжидательно вглядываясь в Вершилова маленькими, глубоко посаженными глазами.
— Дальше выпишем вас домой, — ответил Вершилов. — Со спокойной совестью отпускаю вас на все четыре стороны…
Ткаченко не произнес в ответ ни слова.
— Вы недовольны? — удивился Вершилов. — Вы хотели бы заболеть и валяться на больничной койке, а не выписаться домой?
Позднее Зоя Ярославна сказала Вершилову:
— Называйте, как хотите: интуицией, мысленным прозрением, еще как-то, но я почему-то сразу заподозрила, тут дело нечисто. Нечисто, и все, хоть стой, хоть падай, что-то тут не то, не то…
Так и вышло. Ростислав Олегович категорически, наотрез отказался выписаться из больницы.
— Я болен, — твердил он на все уговоры. — Я себя лучше знаю, чем вы меня, я очень серьезно болен…
Потом он попросил доктора Вареникова, чтобы тот пришел к нему. Спросил напрямик:
— Вы тоже считаете, что я здоров и меня следует выписать?
Вареников опасливо покосился на Зою Ярославну.
— В общем, конечно, — выдавил он. — С какой стороны, разумеется, смотреть…
Он что-то еще мямлил о странных аномалиях любого организма, о том, что, в сущности, если, так сказать, в общем-то, по совести говоря, и тому подобное, но Ткаченко почти грубо оборвал его:
— Вы мне скажите четко и ясно: каким вы меня считаете — больным или здоровым?
Зоя Ярославна не выдержала, вмешалась:
— А почему вы разговариваете с врачом таким резким тоном? Кто дал вам такое право?
Ткаченко повел на нее глазом, узким, глубоко посаженным. Бросил небрежно через плечо:
— Право, как вам известно, не дают, его берут…
Зоя Ярославна перевела взгляд на Вареникова. Мысленно удивилась: в чем тут причина? Почему он разрешает разговаривать с собой так грубо? Кто такой этот Ткаченко, может быть, какой-то его родственник?
Позднее Вершилов сказал:
— Мне тоже подумалось: тут что-то не то, но что именно, я никак не мог себе представить…
Оба оказались правы, и Вершилов и Зоя Ярославна, но, само собой, они не могли вообразить себе, в чем таилась причина всего происшедшего…
Дальше все было так: в палату к Ткаченко явилась старшая сестра Клавдия Петровна, сказала:
— Сегодня вас выписывают домой…
— Никуда я не поеду, — угрюмо ответил Ткаченко. — Я болен и не желаю покидать больницу.
— Это ваше дело. — Клавдия Петровна пожала плечами. — Но зав отделением велел мне предупредить вас…
Ткаченко перебил ее:
— Я же сказал, что никуда не поеду!
— Хорошо, — проговорила Клавдия Петровна. — Пойду к зав отделением, пусть он решает…
— Сперва я пойду, — грубо заметил Ткаченко.
Не постучавшись, вошел в кабинет Вершилова, стоя на пороге, спросил:
— Значит, гоните домой?
Вершилов, просматривавший какие-то бумаги, поднял голову.
— Здравствуйте, — сказал. — Входите, пожалуйста.
Ткаченко вошел, сел на стул напротив Вершилова.
— Так что, домой гоните? — повторил Ткаченко, узкие, глубоко посаженные глаза его сощурились, толстые щеки покрылись пятнами. — Почему, хотелось бы знать? Чем это я вам не угодил?
— Я уже сказал вам раньше и теперь повторю, — терпеливо начал Вершилов. — Вы совершенно здоровы, понимаете, совершенно, каждый на вашем бы месте радовался от души.
— А вот я не радуюсь, — все так же мрачно проговорил Ткаченко, слегка откинувшись на стуле. — Не радуюсь ни на одну секунду!
— Почему? — спокойно спросил Вершилов.
— Потому что я болен, это вам лучше всех известно.
«Что за противный тип, — подумал Вершилов, стараясь не глядеть на Ткаченко. — Просто невероятно отталкивающий!»
На миг он даже испугался: вдруг на его лице отразится антипатия или, чего доброго, отвращение, только этого не хватало!
Он заставил себя улыбнуться, снова сказал нарочно вежливым, спокойным тоном:
— Поверьте, я искренне рад за вас, вы — здоровы, а что может быть лучше здоровья, судите сами?
Вершилов хотел еще добавить, что, к сожалению, люди не всегда ценят этот чудесный дар, здоровье, но Ткаченко бесцеремонно, даже грубо оборвал его:
— Вы мне прописных истин не читайте, я уже и так имею привычку с самого утра газеты читать…
Несколько мгновений Вершилов молчал, потом, стараясь сдержать себя, спросил по-прежнему спокойно, почти невозмутимо:
— Как видите, я с вами вежлив, как оно, в сущности, и положено между людьми, а вы со мной почему-то разрешаете говорить каким-то странным, неуважительным тоном.
Ткаченко не отвел глаз в сторону, не смутился ни на йоту.
— Я вам в последний раз говорю: я болен, и никуда не хочу идти, и никуда не пойду!
Вершилов не выдержал, бросил ручку, встал, прошелся по кабинету.
«Спокойно, — сказал самому себе. — Только спокойно, не взорваться, не наговорить невесть чего, о чем сам же будешь после жалеть…»
Потом остановился перед Ткаченко.
— Допустим, вы больны, а чем, разрешите спросить?
— Чем болен? — переспросил Ткаченко. — Будто бы сами не знаете?
— Как видите, не знаю.
— Я тоже не знаю, — с вызовом произнес Ткаченко.
— В таком случае… — начал Вершилов.
— В таком случае, — снова прервал его Ткаченко, — я отсюда никуда не уйду. Так и знайте!
И, не говоря больше ни слова, круто повернулся, вышел из кабинета, оставив дверь широко раскрытой, однако тут же вернулся, осторожно прикрыл дверь.
«В чем истоки хамства? — думал Вершилов, расхаживая по тесному своему кабинету, не в силах успокоиться, снова сесть за стол. — Почему этот хам разрешил себе говорить со мной таким непозволительным тоном? Почему он считает себя вправе разговаривать так с врачом?»
Спрашивал самого себя и не находил ответа.
Все разъяснилось спустя несколько дней, и разрешилось абсолютно неожиданно.
Ростислав Олегович Ткаченко за несколько лет переменил примерно пять должностей, причем самых различных по своему профилю, был он и директором магазина, и прорабом в одном московском СМУ, и товароведом в тресте ресторанов. Последнее место работы — в некоей подмосковной оранжерее.
Обо всем этом Вершилову поведал следователь ОБХСС, специально приехавший к нему в клинику для конфиденциального разговора.
— Как видите, амплитуда его деловых качеств достаточно разнообразна и широка, — сказал следователь. — И, как нам стало известно, повсюду за ним тянулся, как говорится, темный след. То какое-то злоупотребление, то какая-то недостача, то, в лучшем случае, служебная халатность, однако изо всех своих злоключений Ткаченко удавалось в достаточной мере легко выкарабкиваться, но на этот раз заело. Пустил налево свыше