двухсот килограммов первосортной рассады, а денежки чистоганом положил себе в карман, кстати, солидную сумму. И еще тут оказалась налицо подделка документов, что квалифицируется уже по другой статье.
— Понятно, — выслушав следователя, сказал Вершилов. — Только разрешите спросить: при чем здесь наша больница?
— Ваша больница участвует здесь самым непосредственным образом, — ответил следователь, — поскольку именно в ваших стенах преступник нашел надлежащий приют.
— Вот оно что…
— Да, именно так, — подтвердил следователь. — Он рассчитал все: полежит какое-то время в вашем отделении, а пока что, может быть, все, чему следует утрястись, утрясется, все успокоится, тогда ему будет резон выйти и, как вы сами понимаете, снова приняться за свое привычное дело. А до тех пор — прятаться до времени в вашем отделении. Кстати, какие такие особые хворобы вы у него отыскали?
— Никакие, — быстро ответил Вершилов. — Он здоров!
— Завидую, — вздохнул следователь, — поскольку сам еще со студенческих лет мучаюсь язвой двенадцатиперстной.
— А он здоровехонек, — повторил Вершилов. — Но когда я, полагая обрадовать, сообщил ему об этом, он возразил мне, что считает себя больным и никуда отсюда не двинется.
— Мне бы хотелось предварительно побеседовать с ним, — сказал следователь. — Вы мне, пожалуйста, организуйте так, чтобы нам не мешали…
— У него отдельная палата, вам никто мешать не будет…
— Однако, — проговорил следователь. — Отдельная палата, полный, что называется, комфорт…
Да, полный комфорт, отдельная палата…
Кто же устроил явного преступника в отдельной палате? Кто вообще постарался положить его в больницу? Кто подсказал ему перечень несуществующих у него болезней?
Вершилов пристукнул кулаком по столу. Ответ один — Вареников. Безусловно, Вареников, никто другой.
Такого у них в клинике еще не случалось.
Случалось, бывали у них симулянты, старательно выискивавшие у себя различные хворобы, но чтобы явный преступник, заранее все как есть рассчитав, избрал больничную палату своим прибежищем?..
— Тут все понятно, — сказала Зоя Ярославна, когда Вершилов вызвал ее к себе в кабинет и поведал обо всем. — Тут видна рука Вареникова…
Острый, аналитический, быстро все подмечающий ум Зои Ярославны подсказал ей верное, единственно точное объяснение всему случившемуся.
— Это Вареников, — повторила она. — Видна его рука, безусловно он — и никто другой!
Она оказалась права. Следователь беседовал с Ткаченко около двух часов.
Ткаченко был знаком с Варениковым примерно лет восемь. За эти годы он регулярно снабжал Вареникова рассадой различных редких сортов помидоров, клубники, черной смородины, черноплодной мичуринской рябины.
Малу-помалу они сошлись ближе, вряд ли эти отношения можно было назвать дружбой, но и того и другого связывало нечто общее, присущее обоим. Это — жажда стяжательства, безудержная тяга к накопительству, стремление вечно грести под себя, только лишь под себя.
И насколько Вареников был способен испытывать к кому бы то ни было симпатию, он ее испытывал к Ткаченко, который всегда безотказно выполнял его просьбы, хотя, разумеется, не бескорыстно.
И он, воспользовавшись отсутствием Вершилова, устроил своего приятеля в больницу, да еще в отдельную палату, где Ткаченко было удобно и вольготно находиться вдали от посторонних глаз.
Все это Зоя Ярославна мгновенно выложила Вершилову еще до того, как следователь ОБХСС вернулся из палаты Ткаченко.
— С отдельной палатой Вареников перебрал малость, — насмешливо произнесла Зоя Ярославна. — Может быть, если бы он лег в обычную, на пять или шесть человек, никто ничего бы не стал ворошить?
Следователь, сузив глаза, поглядел на нее. Был он худощав, с изжелта-бледным, как у многих язвенников, лицом, давно, прочно облысевший и потому казавшийся старше своих сорока двух лет.
— А мы на что? — спросил тихо, почти укоризненно. — Неужели мы бы не догадались отыскать его и в пятиместной или даже в десятиместной палате?
В тот же день Ткаченко покинул свою палату-бокс.
— Испарился, словно дождевая капля на жарком солнце, — резюмировала Вика, уже узнавшая все про Ткаченко и его дела, впрочем, всем в больнице все сразу стало известно. — Теперь очередь за его высоким другом…
Вика имела в виду Вареникова. Его в клинике дружно не любили, он знал об этом, но нисколько не сокрушался.
— Мне ихняя любовь или нелюбовь без разницы, — порой говаривал Вареников, имея в виду и своих коллег и больных. — Мне лишь бы сумма прописью в платежной ведомости, да здоровье несокрушимое, да настроение хорошее, да чтобы все было ладно, чего мне еще желать?..
— Как же он теперь жить будет? — спросила сердобольная Алевтина, но Вика сурово оборвала ее:
— Думай о себе, а о нем не беспокойся, на его век и на век его внуков наверняка хватит, можешь не беспокоиться.
Никто лучше Вики не умел почти точно и безошибочно высчитать чужие финансовые возможности.
Вершилов предвидел: разговор с Варениковым будет тяжелым, но избежать подобного разговора было невозможно.
— Ты сам понимаешь, Володя, работать тебе здесь больше нельзя, — начал он, старательно вычерчивая синим фломастером на белом листе бумаги кривые, извилистые линии.
— Понимаю, — согласился Вареников, закурив сигарету. — Подавать заявление? По собственному желанию?
Они сидели в маленьком кабинете Вершилова, Вершилов за своим столом, Вареников напротив него, в кресле.
— Следователь сказал, что дело о твоем участии в этой афере будет особо выделено, — сказал Вершилов.
Вареников кивнул.
— Не сомневаюсь, так оно, наверно, и будет.
Надо отдать ему должное, он держался стойко. Не ныл, не канючил, не старался бить на жалость.
Вершилов любил во всех кругом подмечать хорошее, одно лишь хорошее, и сейчас он думал о Вареникове:
«А ведь умеет проигрывать, это тоже не каждому дано».
И вдруг Вареников, слегка подавшись вперед, глаза в глаза глядя на Вершилова, сказал:
— А тебе вот что скажу напоследок: ты мне глубоко противен, нет, больше того, омерзителен! Да, вот так-то, омерзителен!
Вершилов сильнее нажал фломастером на бумагу.
— О вкусах не спорят, поэтому я с тобой спорить не собираюсь…
— До чего же ты мне противен, — не слушал его Вареников. — Все, все в тебе отвратительно — и твоя морда гладкая, и то, как ты улыбаешься, как ходишь, словно лисенок, перебирая ногами, и голос твой, лицемерный и тихий, будто бы ты все время просишь прощения за то, что говоришь, а тебя никто не просит говорить…
На миг Вареников откинулся в кресле, как бы ожидая, что скажет Вершилов, но тот молчал, и он продолжал дальше с необычным для него жаром, почти страстью:
— Я тебя давно ненавижу. Еще тогда, когда мы жили вместе на Варсонофьевском, я тебя возненавидел, только я старался скрыть свою ненависть, просто мне было невыгодно показывать тебе, как я тебя ненавижу…
— Почему невыгодно? — Вершилов пожал плечами. — Вот уж действительно я и не подозревал о том, что для тебя в те годы представлял какую-то выгоду…
— Представлял, — оборвал его Вареников. — Вообрази, представлял! Мне было выгодно приходить к тебе, ты же знаешь, у нас никто не бывал, а у вас вечно толклись люди, и мне было все-таки интереснее у вас, чем дома…
— Стало быть, хотя бы чем-то сумел тебе угодить в ту пору, — чуть усмехнулся Вершилов. Странное дело: вот перед ним человек, который, сам же признался, давно, упорно ненавидит его. Ненавидит не за что-то, не за какое-то зло, которое он ему причинил, а просто потому, что ненавидит. И, как говорится, точка.
А вот он, Вершилов, не испытывает к нему ненависти. Разумеется, Вареников неприятен ему, они оба разительно отличаются друг от друга. Как сказала однажды Зоя Ярославна: «Вы оба полная противоположность друг другу и в плохом, и в хорошем. Впрочем, — поправила она себя, — у Вареникова нет ничего хорошего. Решительно, сколько бы ни искать, никогда ничего не найдешь!»
Помнится, он, Вершилов, тогда вступился за Вареникова. Спросил:
«Так уж и в самом деле: ничего хорошего?»
«Ничего, — отрезала Зоя Ярославна. — Ни на вот столечко!»
— Думаешь, я не знаю о том, что я здесь у вас не прижился? — Вареников словно бы сумел неведомо откуда разгадать мысли Вершилова. — Все знаю, не беспокойся, все понимаю и на ус мотаю…
Зазвонил телефон. Секретарь главврача пригласила Вершилова на совещание, на завтра в десять утра.
— Хорошо, — коротко ответил Вершилов и положил трубку.
Вареников встал, медленно постучал косточками пальцев по столу.
— Стало быть, подавать заявление? По собственному желанию?
— Да, — ответил Вершилов, впервые за все это время взглянув на Вареникова. — Желательно не позднее завтрашнего дня.
— Подам сегодня, — сказал Вареников, шагнул к дверям, но тут же круто повернулся: — А от своих слов не отказываюсь, ни от одного слова, так и знай!
— А мне что? — Вершилов пожал плечами, лицо его выражало полное, Вареников понял, абсолютно непритворное равнодушие.
Детское живет до старости, внезапно Вареникову стало на минуту обидно: неужели он так мало значил для Вершилова, что тот безразлично отнесся к его словам? Неужели ему все равно, что старый товарищ детства ненавидит его? Хоть бы спросил, в конце концов, за что такая ненависть?
Вершилов откинулся на стуле, пальцы его машинально чертили фломастером по листу бумаги. Вареников вдруг осознал: нет, он его ни о чем не спросит, ему просто-напросто неинтересно, почему его ненавидят. Должно быть, выслушал его и решил про себя:
«Ну и пусть, мне-то что…»
Вареников повернулся, на этот раз не обернувшись, резко захлопнул за собой дверь.
Почти тут же вслед за ним в кабинет вошла Зоя Ярославна.
— Что, все уяснил или еще сомневается? — спросила, усевшись в кресло, на котором только что сидел Вареников.
— Я сказал, чтобы он подал заявление.
— Вы — известный либерал. — Зоя Ярославна чиркнула спичкой, закурила, глубоко затянулась.