— Этого я уже не помню, — сказала Зоя Ярославна.
Клавдия Петровна кивнула.
— И не можете помнить, я же постарше вас была. Мне уже шестнадцатый как раз тогда, второго мая минул, и я все помню. Я тогда ходила в госпиталь, что на Усачевке, в школе, возле пруда устроили.
— В госпиталь? — удивилась Алевтина. — Что вы там делали? Неужели уже тогда стали работать?
Клавдия Петровна усмехнулась краешком рта.
— Что значит другое поколение! Вы, молодые, всего этого не знаете и знать не можете. Я ходила в госпиталь потому, что там было много раненых, которые были абсолютно беспомощны, ни читать, ни писать не могли, ни даже головы повернуть были не в силах…
— И вы за них писали и читали им? — спросила Вика. — Да? У меня была знакомая, она много старше меня, ну, в общем, такая, как вы, она тоже ходила в госпиталь и там веселила раненых, как она говорила, то пела им, то плясала для них…
— Я не пела, — сказала Клавдия Петровна. — У меня и голоса-то никогда не было, да и стеснительная я была ужасно.
— Наверно, с тех пор и решили стать медсестрой, — сказала Алевтина. — Верно?
— В общем-то, верно, я уже тогда задумала стать врачом, очень хотела стать настоящим, хорошим врачом, но не было возможности, мама у меня была на фронте, санинструктором, папа больной, кроме меня еще братишка младший, и вот так все получилось…
Клавдия Петровна развела руками, слабая, как-то не вязавшаяся с четко очерченными чертами, улыбка осветила ее лицо, обычно непроницаемо строгое, даже многим казавшееся угрюмым.
«Еще одно несвершившееся желание, еще одна неосуществленная мечта, — подумала Зоя Ярославна, с откровенной жалостью поглядев на старшую сестру и в то же время боясь, чтобы та не заметила этого ее взгляда. Никогда не следует показывать человеку свою жалость, разве только одно лишь сочувствие, оно не оскорбляет, а жалостью подчас можно обидеть на всю жизнь. — Как же мало мы знаем друг о друге, какими бываем невнимательными, поверхностными, неглубокими по отношению друг к другу, — продолжала она думать. — Взять хотя бы Клавдию Петровну, ее ведь у нас недолюбливают, а ведь она тоже прожила, наверно, непростую жизнь, впрочем, у кого она такая уж простая, эта самая жизнь? Были у нее свои мечты, свои желания, свои надежды, и что же? К чему стремилась, того не достигла, чего хотела, не добилась…»
И чтобы Клавдия Петровна ненароком не поняла, о чем она думает, Зоя Ярославна сказала:
— Зато вы стали прекрасной сестрой, очень исполнительной, точной, знающей, может быть, получше иного врача…
— Еще как! — поддержала Вика. — Я нашу Клавочку ни на одного профессора не променяю, а уж о докторах я не говорю; Зоя Ярославна, закройте уши, а то я еще и не то скажу…
Зоя Ярославна улыбнулась:
— Говори, Вика, что хочешь, я с тобой согласна на все сто.
— А ты согласна? — спросил Юра Алевтину.
— Я? Наверно, согласна, хотя поначалу я побаивалась нашей Клавочки.
— По-моему, ее некоторые врачи изрядно побаиваются, — согласился Юра.
— Посмотри, — сказала Алевтина, — какие домики хорошенькие!
Она во все глаза смотрела на деревянные, окруженные палисадниками, домики, издали казавшиеся необычайно уютными, приветливыми.
— Правда, хороши?
— Очень хороши, — ответил Юра, любуясь разгоревшимся, осмугленным солнцем румянцем Алевтины, нежным ртом, длинными ресницами, скрывавшими горячий и яркий блеск глаз.
На палубе, где они все сидели, показалась еще молодая, сильно загорелая женщина. Белое свободное платье, белая косынка на темных, слегка вьющихся волосах, широко распахнутые светлые глаза, которые казались еще светлее на смуглом, прокаленном стойким загаром лице.
— Эффектная женщина, — тоном знатока определила Вика и обратилась к Юре: — Вы не находите?
Юра мельком глянул на нее, быстро отвернулся:
— Ничего особенного.
— Да что вы? — воскликнула Вика. — Вы это серьезно?
— Вполне серьезно.
Вика шепнула Алевтине:
— Тогда ты самая счастливая, он ведь никого, кроме тебя, не видит.
— А мне что? — Алевтина пожала плечами. — Мне не все равно?
Глаза ее смотрели на Вику открыто, немного удивленно.
Вика поняла: Алевтина не притворяется на самом деле, Юра ей и вправду не по нраву.
«Он не из тех, кто нравится женщинам, — решила Вика. — Хотя ему самому женщины еще как нравятся!»
Загорелая брюнетка в белом платье несколько раз хлопнула в ладоши.
— Внимание, товарищи, начинаем наш рассказ!
Она откашлялась и начала громким, хорошо поставленным голосом:
Начинаем наш рассказ,
Чтоб порадовать всех вас!
Чтобы вам сказать одно,
Гляньте вы скорей в окно…
Она передохнула. Зоя Ярославна переглянулась с Юрой.
— Это еще что такое?
— Послушаем дальше: что она еще такое выдаст? — эпически спокойно заметил Юра.
А дальше она продолжала:
Ведь природа так щедра,
Так обильна и добра,
Травы так растут богато,
А кустарники вокруг
И крепки, и тороваты,
Ты гляди, гляди, мой друг!
— Ну, знаете, — сказала Зоя Ярославна, обернувшись к Юре. — Вы все как хотите, а я с палубы ушла, пойду посижу внизу, в салоне…
— У меня терпение тоже кончилось, — сказал Юра.
Алевтина дотронулась до его руки.
— Погоди, ну чего ты, в самом деле?
Юра мгновенно размяк, заулыбался, украдкой, чтобы никто не видел, схватил ее маленькую ладонь, прижался к ней губами.
— А мне ее жалко, — сказала Алевтина, невольно отдернув руку. — Наверно, это ее собственные стихи?
— Чьи же еще? — спросила Зоя Ярославна.
— Давайте послушаем: что она еще такого насочинит? — сказала Вика.
— Вы слушайте, а я пойду, — сказала Зоя Ярославна, направляясь в нижний салон.
— Я с вами, — в один голос произнесли Клавдия Петровна и Самсонов.
Спустя примерно часа два они снова встретились на палубе.
— Долго она еще вас мучила? — спросила Зоя Ярославна.
— Долго, — признался Юра. — Ох как долго.
— А я уже все узнала, — сказала дотошная Вика, всегда все умевшая распознать раньше других. — Это экскурсовод, она тут ездит с экскурсиями на этом самом теплоходе, случается, и на других теплоходах, она показывает всякие достопримечательности; иногда ходит вместе с туристами осматривать монастыри, остатки крепостей или, наоборот, показывает новые ГЭС, заводы, санатории, которых здесь раньше не было.
— Все понятно. При чем здесь все-таки стихи, да еще такие ужасные? — спросила Зоя Ярославна.
Вика засмеялась.
— И про это скажу: оказывается, она пишет стихи. Да, так мне именно и сказали, пишет стихи, которые нигде не печатают и не могут печатать.
— Естественно, — сказала Клавдия Петровна. — Такие стихи просто, по-моему, вредно слушать, можно отравиться на всю жизнь и уже никогда не признавать никакой поэзии.
— Согласен с вами, — вставил молчавший до этого все время доктор Самсонов. — Я тоже удивлялся раньше: как это можно такие вот стихи публично читать?
— Как можно писать, спросите, — заметила Вика. — Оказывается, она, эта самая экскурсоводка, заставляет таким вот образом слушать свои стихи. Не мытьем, так катаньем, пусть не печатают, все равно заставляет слушать то, что она сочинила…
— Хитра, однако, — сказал Юра.
— Признаться, мне она даже внешне разонравилась, — сказала Вика. — Сперва она как-то показалась яркой, интересной, а теперь и глядеть на нее неохота.
— Одним словом, разложили бедную поэтессу на все корки, — заключила Алевтина. — А мне все равно ее жаль, она сочиняет, старается, можно сказать, читает во весь голос, а мы все только морщимся и ругаем ее.
— Так ей и надо, не навязывайся, — жестко сказала Вика. — И хватит о ней, идет?
— Идет, — вздохнула Алевтина.
Когда собираются люди, вместе работающие, то как бы ни старались не говорить о работе, все равно, так или иначе неизбежно возвращаются к проблемам, которые равно интересуют всех.
А проблемы, равно интересующие всех — это большей частью проблемы, связанные с общей работой.
Так было и на этот раз. Кто-то, кажется Клавдия Петровна, вспомнил главного врача, который недавно овдовел, прожив с женой в мире и ладу более тридцати лет. Главный врач, человек сдержанный, по всему, надо думать, мужественный, не любящий открыто жаловаться всем и каждому, внешне казался совершенно спокойным.
— Можете себе представить, — рассказывала Клавдия Петровна. — На другой день после похорон захожу к нему в кабинет, он как ни в чем не бывало, привет, говорит, Клавочка, давненько не заходили ко мне, почему так? Я просто слов лишилась, думала, сейчас выражу ему мое самое глубокое соболезнование, а он словно бы испугался. Понял и испугался, стал что-то быстро-быстро говорить, дескать, почему я не захожу, и какая погода хорошая, и скоро ли морозы ударят, и всякое такое прочее.
— А вы верно сказали, испугался, — заметил Самсонов. — Он именно испугался, что вы начнете соболезновать ему, всякие там жалостные слова, сочувствие и так далее, а он, видать, всего этого на дух не переносит.
Как-то, прошло всего несколько дней после смерти жены, Зоя Ярославна вышла из больницы вместе с главным врачом.
— Куда вы? — спросила она, впрочем тут же пожалев о своем вопросе: в конце концов, мужчина еще не очень старый, совершенно свободный, мало ли куда он захотел бы пойти!
Он ответил:
— Домой, куда же еще?
Может быть, он увидел в ее глазах неподдельное ему сочувствие, или, может быть, ему это просто показалось, но он тут же добавил почти весело:
— Мне сейчас привольно живется, никому не надо отдавать отчет, не с кем ругаться, никто не придирается, не ворчит.
Он улыбался, вроде бы чуть ли не шутил, а в глазах его Зоя Ярославна увидела смертельную тоску, которую он старался скрыть от всех…
Вика вспомнила: на похоронах сильнее всех убивался доктор Вареников.