— Знаешь, Витька, а что, если лет этак через пятнадцать — двадцать вдруг изобретут какое-нибудь средство, чтобы все люди стали жить вечно? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ну, пусть не все люди, а самые необходимые, самые лучшие из лучших…
Вершилов спросил тогда:
— Себя ты тоже, наверное, причисляешь к самым необходимым, к лучшим из лучших?
— Да, — ответил Вареников. — Угадал. Я конечно же не быдло, а необходимый, незаменимый, один из лучших, из самых избранных…
Глаза его смотрели серьезно, совершенно серьезно, без единой искры улыбки: разумеется, он был убежден в справедливости своих слов, как же иначе? Вершилову вспомнилось все то, что было спустя годы, их последний разговор здесь, в его кабинете, когда Вареников признался ему в своей нелюбви, больше того, в ненависти, которая постоянно жила в нем, вспомнилось постыдное разбирательство сперва на партбюро, позднее на общем собрании…
Надо отдать должное Вареникову: он держался спокойно, даже вызывающе, ироническая усмешка прочно прижилась на его губах, почти каждый вопрос он повторял, словно бы не веря, словно бы сомневаясь. «Так, — говорил он. — Стало быть, где и когда я познакомился с моим пациентом Ткаченко? — И, переждав какое-то время, как бы обдумывая каждое слово, отвечал все с той же насмешливой улыбкой: — Это было, если быть совершенно точным, в одна тыща семьдесят седьмом году, в санатории, в Геленджике, в сентябре месяце, когда был так называемый бархатный сезон…»
Он открыто засмеялся в лицо Самсонову, секретарю партбюро. Это когда Самсонов спросил его: сколько денег он получил у Ткаченко?
«Сколько я получил у Ткаченко? — повторил он вопрос и, помедлив, ответил: — Все мои, если хотите знать…»
Да, так было. Как выразилась Зоя Ярославна, он невероятно фрондировал, показывая всем и каждому свое презрение. Но это все была игра, одна лишь игра, ничто другое.
Потому что, как стало после известно, у следователя во время допроса он резко переменился, раскис, стал умолять о прощении и все валил на Ткаченко, на одного лишь Ткаченко, который добился своего и совратил его, совершенно безукоризненно честного, порядочного, без единой пылинки на совести человека…
«Ладно, — оборвал самого себя Вершилов. — Ни к чему вспоминать о Вареникове. Его нет и больше не будет…»
В дверь постучали. Вошла Клавдия Петровна.
— На пятиминутку, — пропела вежливо, стоя на пороге. — Все уже собрались, ждем вас…
— Иду, — торопливо отозвался Вершилов. — Прошу прощения, как это я оплошал? Вроде бы никогда не опаздываю…
— Бывает, — снисходительно проговорила Клавдия Петровна. — Да и на этот раз припоздали всего лишь минуты на три…
В ординаторской уже все собрались, ждали одного только Вершилова. Правда, почти тут же вслед за ним, запыхавшись, вбежал доктор Самсонов, но на него как-то не обратили внимания, уже привыкли к тому, что он постоянно опаздывает, ему прощали: больная жена, ребенок, жизнь трудная, к тому же еще недавно обитал где-то за городом, случалось, электрички не ходили, хорошо, что Вершилов уступил ему квартиру в Москве, в новом кирпичном доме, он хоть немного свет увидел.
Первой начала докладывать Клавдия Петровна, дежурившая ночью:
— Всего больных в отделении семьдесят три человека, наиболее тяжелые Мотылькова, Ямщиков, Бурмейстер. У Мотыльковой наблюдается известная ремиссия, некоторое клиническое улучшение, последний анализ крови дал повышение гемоглобина, уже не тридцать четыре, а тридцать восемь…
— Стало быть, все-таки улучшилась гематологическая картина, — заметила Зоя Ярославна. — Уверена, это из-за венгерского препарата, только из-за него одного.
— Полагаю, не только из-за него одного. — Вершилов слегка приподнял ладонь. — Не будем приписывать все это венгерскому препарату…
— И все-таки, — не сдавалась Зоя Ярославна. — Как бы там ни было, а препарат могучий…
— Дальше. — Клавдия Петровна зачем-то сняла очки, снова надела. — Значит, так: у Ямщикова резко повысилась температура, тридцать восемь и два.
— Однако, — пробормотал доктор Самсонов. — Вот оно как…
— Однако, — подхватила Клавдия Петровна, — он просит выписать его под расписку: внук женится, а Ямщиков непременно жаждет побывать на свадьбе.
— Ему бы только на свадьбах гулять, — шепнула Вика Соне, — в самый, что называется, раз.
— Не выпишем, — твердо заметил Вершилов. — С такой температурой ни под какую расписку ни за что не дам разрешения.
— Правильно, — поддержала Зоя Ярославна. — Пусть внук женится без него, авось как-нибудь выдержит его отсутствие!
Алевтина не сдержалась, прыснула в ладошку, но тут же, смутившись, опустила глаза, притворно строго нахмурилась.
— Еще вот что, — вставил доктор Самсонов. — Виктор Сергеевич, я опять напоминаю о бактерицидных лампах. Главврач уже тысячу раз обещал обеспечить наши палаты бактерицидными лампами, а воз и ныне там, пока что не светит ни одна лампочка!
— Зато в гематологическом уже в семи палатах установили бактерицидки, — вставила Вика, — сама видела…
— Вот как?
Вершилов записал размашистым почерком в раскрытую перед ним на столе тетрадь: «Не забыть поговорить о бактерицидных лампах». Подчеркнул красным карандашом. На миг задумался. Пиши не пиши, чем хочешь подчеркивай, а почему-то медлят установить в их отделении эти самые лампы. Сколько раз уже заводил разговор о них с главврачом, и всегда один и тот же ответ: «Да, да, непременно, все будет сделано».
Он обернулся к Вике:
— Вы что, своими глазами видели эти лампы в гематологии?
— Вот как вас вижу.
Он еще раз подчеркнул свою запись красным карандашом. Сегодня же поговорить с главврачом, на этот раз самым что ни на есть серьезным образом, подождет пару дней, если опять не будет ламп в отделении, пойдет в министерство, на прием к замминистра. Больше ничего другого не остается…
Между тем Клавдия Петровна стала перечислять, какие кому были проведены процедуры, к кому ночью вызывали дежурного врача…
— Вот еще что, — вмешалась Зоя Ярославна. — Не забудьте сказать о Долматовой.
— Да, да, — подхватила Клавдия Петровна. — Сейчас скажу: сильно повысилась температура, кашель, тяжелое дыхание, Зоя Ярославна подозревает пневмонию…
— Боюсь, что да, — кивнула Зоя Ярославна. — Сейчас получу анализ крови — и тогда решится все. Но полагаю, не ошиблась…
Вика шепнула Соне:
— Ее дружочек сам не свой, не отходит от нее.
— Ко мне тоже несколько раз подходил, спрашивал: не созвать ли консилиум? Я говорю, это вы с доктором посоветуйтесь, — сказала Соня. — А он не слушает меня, одно талдычит: консилиум, чтобы самых знаменитых врачей к ней вызвать, какие только есть в Москве!
Вика усмехнулась, как показалось Соне, деланно:
— Любовь, ей, как говорится, все возрасты…
Соне почудилось, Викин голос звучит необычно грустно, глянула на нее, Вика весело улыбнулась ей, сощурив умело подмазанные глаза.
«Показалось, вовсе она не грустная», — успокоенно подумала Соня.
Пятиминутка закончилась, и Вершилов сразу же пошел навестить Елизавету Карповну Мотылькову.
— Обход через час, — бросил на ходу Зое Ярославне. — А сейчас я пойду к Елизавете Карповне, еще вчера хотел навестить ее, да не вышло, вызвали в горздрав.
Елизавета Карповна встретила Вершилова в дверях, увидела его, улыбнулась:
— Виктор Сергеевич, а я гулять собираюсь…
— И я с вами, — сказал он.
Вместе с нею вышел в коридор. Она медленно шагнула вперед, внезапно качнулась. Он успел подхватить ее.
— Что? Голова кружится?
— Нет, — она пыталась улыбнуться. — Нет, что вы, все в порядке.
Постояла немного рядом с ним.
— Идемте дальше…
Он медленно шагал рядом с нею, стараясь шагать в ногу, не забегать вперед. Взял ее под руку, она сказала:
— Что вы, не надо! Я сама могу идти…
Какая это была тоненькая, изглоданная болезнью рука, поистине кожа до кости, ничего больше. Но глаза смотрели весело, сухие губы улыбались. Она шла сама, своими ногами, то и дело взглядывая на него, как бы приглашая полюбоваться ею, и время от времени повторяла:
— А я не устала! Ни капельки! Ни на вот столечко…
«Все мы, если копнуть поглубже, дети, — думал Вершилов, вернувшись в свой кабинет. — Все какие есть. Даже старые, умудренные долгой жизнью, сумевшие набраться житейского опыта, все одно дети…»
Ему представилась робкая, особенно неожиданная улыбка на худом, обтянутом лице Елизаветы Карповны, ее просветленные глаза, худенькая рука, доверчиво лежавшая в его руке…
Она вдруг поверила в свое выздоровление, да чего там она, он, доктор Вершилов, перевидавший стольких больных на своем веку, стольких лечивший, порой даже успешно, он тоже вроде бы поверил в то, что она выздоровеет. Почти поверил…
Обеими ладонями он прикрыл глаза. Долго сидел вот так вот за столом, не отнимая рук от лица. Что за тяжкая у него должность — лечить людей! А если вылечить невозможно? Если, сколько бы ни пытался, все равно понимаешь, ничего не получится, не победить хворобу, как ни старайся, что тогда?
Покойная няня Кира говорила когда-то: «Самая что ни на есть злая должность у докторов»…
И в самом деле: злая, беспощадная, прежде всего для самих врачей, ибо они-то знают свои возможности, понимают, когда могут сделать все, когда ничего не могут сделать. А больные верят им, верят, ну и что с того?
Ведь бывает и так, человек верит решительно каждому слову врача, потом видит, ничего не получается, нет никакого улучшения, напротив, становится все хуже, и он начинает обвинять во всем кого же? Да все того же врача, который вроде бы сулился помочь и не сдержал слова. А он-то так надеялся, так верил, но врач не сумел помочь. Не сумел или не захотел?
И вот уже ищут новых врачей, новые лекарства, допытываются: какие еще имеются средства удержать, спасти жизнь? Тогда пышным цветом расцветают всякие бабки, травники, знахари, чародеи местного значения, которые лечат кто чем — гипнозом, травами, самодельными микстурами, какими-то загадочными настоями, никому не ведомыми соками, а случается в конечном счете — и простой водой безо всяких примесей. И конечно же не спасают. Да и как спасти безнадежного?