Теперь, когда близился конец войны, мама в каждом письме спрашивала:
«Дождусь ли тебя, моя девочка? Помни, я без тебя жить не буду, поэтому береги себя, не промочи ноги, не простудись!»
Сима перечитывала мамины письма, невольно улыбалась.
«Не промочи ноги!..»
Видела бы мама, как ее дочка переходит болото, шинель и автомат в руках, высоко над головой, а сама по грудь в воде…
И ничего, не заболела, даже без насморка обошлось. Недаром говорят: «На войне редко болеют…»
Почти четыре года она не видела маму. Иногда, кажется, уже не вспомнить, какого цвета у нее глаза, какой голос, что за походка.
Почему так? Почему человек, если долго кого-то не видит, осужден неумолимо быстро забывать даже самых своих близких? Или в этом заключена некая высшая и все-таки непонятная ей мудрость?
Потом мысли ее вновь обращались к тому важному, необычному, что случилось с нею впервые.
Сказать или не надо? Или сказать только тогда, когда уже ничего нельзя будет переменить и он волей-неволей должен будет подчиниться ее решению — иметь от него ребенка?
Прошло совсем немного времени, жизнь, как оно часто бывает, сама решила все по-своему.
Однажды, после особенно тяжелого допроса, когда пришлось не спать всю ночь напролет, ее отправили в медсанбат, спустя два дня все было кончено; она догнала свою часть, которая перебазировалась, в сущности, на недалекое расстояние, всего лишь на полсотни километров вперед.
Позднее комбат спросил:
— Что это приключилось с тобой такое?
Глаза его смотрели на нее прямым, чистым взглядом, он ничего не знал, ни о чем не догадывался. Она решила не говорить всей правды.
Когда-нибудь, не теперь, расскажет все как есть.
— Да ерунда собачья, — ответила лихо, засмеялась неведомо чему, и он тоже улыбнулся в ответ, так ничего не поняв и не стремясь узнать, как оно все было.
Их демобилизовали почти в одно и то же время, его на месяц позднее.
Она вернулась домой в Москву, и постаревшая за неполные четыре года мама от испуга и радости поистине лишилась на миг речи, когда Сима появилась на пороге.
Сима ждала писем от него, по нескольку раз в день заглядывала в почтовый ящик, иной раз бегала на почту — не потерялось ли часом письмо или, возможно, отнесли случайно на другой адрес? Но нет, писем не было, и она сходила с ума, места себе не находила, не могла ни есть, ни спать.
Мама с жалостью глядела на нее.
— До чего ты тощенькая стала, девочка, что с тобой?
— Со мной ничего, — бодрым голосом отвечала Сима. — Все в порядке, мамочка, не беспокойся!
Как-то все-таки решилась, поехала в Гатчину, туда, где, она знала, он жил со своей семьей. Маме сказала:
— Надо будет навестить одну знакомую, вместе были на фронте.
Мама ответила:
— Счастливого тебе пути!
Но глаза ее с грустным недоверием глядели на дочь, Симе показалось, мама все поняла. Однако не остановила ее, не стала расспрашивать, добиваться правды. Такой она была всегда — деликатной, необыкновенно тактичной.
Гатчина оказалась небольшим городом, пострадавшим от гитлеровцев в дни войны.
Сима знала Васин адрес. Не раз держала в своих руках. С вокзала отправилась на ту самую улицу, где он жил. Дорогой думала, сохранился ли дом, в котором жила его семья, или в дом попала бомба, разрушила и теперь все они переехали куда-то, а куда — следовало еще узнать.
Нет, дом стоял на своем месте; уже спустились осенние сумерки, в окнах горели лампы под цветными абажурами, откуда-то доносились звуки танго «О, эти черные глаза». То было самое любимое Симой танго. Бархатный мужской баритон словно бы жаловался кому-то неведомому:
О, эти черные глаза
Меня пленили,
Их позабыть не в силах я,
Они горят передо мной…
Ей показалось, это поет Вася, у него был несильный, но теплый, мягкий голос, но потом поняла, кто-то просто-напросто завел патефон, поставил эту самую пластинку.
Сима стояла возле дверей, ведущих в дом, старый, с облупленной кое-где штукатуркой, слушала музыку и ждала встречи с Васей, но в то же время несказанно боялась увидеть его. Как-то он отнесется к ее приезду? Что скажет? Может быть, рассердится? Но, с другой стороны, он должен понять ее, ведь она волнуется за самого близкого и дорогого человека на свете, который почему-то не пишет, не дает о себе знать.
Изредка из дома выходил кто-нибудь, она каждый раз вздрагивала, не Вася ли, но нет. Сперва то была старая женщина с авоськой в одной руке и с собачьим поводком в другой.
Она вела на поводке белую дворняжку, мельком оглядела Симу, прошла мимо, обернулась, и собака тоже обернулась вместе с хозяйкой.
Сима невольно усмехнулась, хотя невесело было у нее на душе, уж очень смешно это выглядело, когда обе — и старая хозяйка, и ее собака — одновременно обернулись, глянули на нее.
Потом пробежал мальчик. Может быть, Васин сын? Нет, Васиному сыну было б, по ее подсчетам, десять лет, а этому не больше семи.
Прошла женщина в темном пальто, теплый платок спущен на плечи, черные смоляные волосы гладко зачесаны назад. Не жена ли Васи? Вроде бы не похожа, Вася говорил, она — русоволосая, невысокая, а эта ростом намного выше Симы.
Вечер окончательно завладел небом, стало уже по-осеннему холодно, заморосил мелкий дождь.
Тут Сима решилась, поднялась на третий этаж, остановилась перед дверью. Позвонить или не надо? Или все-таки позвонить?
А вдруг он сам откроет, что тогда скажет? Ему это, наверное, не по душе. Разве? Может быть, наоборот, обрадуется, увидев ее, кинется к ней, скажет:
«Махоркин, милый, как это ты надумала? Вот славно-то…»
Сима то поднимала руку, чтобы позвонить, то вновь опускала ее. Потом все же позвонила. И дверь открылась мгновенно, словно там, в глубине квартиры, только и ждали ее звонка.
Перед Симой стояла девочка, высоконькая, о таких обычно говорят: долговязая, вытянувшаяся не по возрасту, лицо еще совершенно детское, на вид лет двенадцать, может быть, чуть больше, густые брови, глаза горячие, темно-коричневые с широким, без малейшего просвета зрачком, его глаза, тут уж не ошибешься, Васина дочь.
— Вам кого? — спросила.
— Мне вот что, — начала Сима, — мне надо узнать об одном фронтовом товарище…
— Вы с папой на фронте были? — вдруг перебила ее девочка. — Правда?
— Правда, — кивнула Сима.
Девочка всплеснула тонкими, словно палочки руками:
— До чего жаль! Папа уехал с мамой в деревню, к маминой крестной. И братишку с собой взяли. Я дома одна.
— Значит, его нет? — переспросила Сима. Сразу стало легче на сердце и в то же время обидно: зачем торопилась, ехала в чужой город, к чему все это?
— Да вы проходите, — сказала девочка, пошла в глубь квартиры, и Сима пошла вслед за ней.
Комбат ничего не придумывал, не старался приукрасить, говорил: «Жилье у нас незавидное, две комнаты, печное отопление, воду носить приходится из колонки, но ничего, я привык…»
Сима села за стол, огляделась.
Бедновато все выглядело вокруг, и старый диван, покрытый ветхим кисейным одеялом, и этажерка с немногими книгами, и стулья, окружавшие простой прямоугольный стол. Возле дверей — половик, весь в квадратиках разноцветной шерсти.
— Такие одеяла бывают, — сказала Сима, кивнув на половик.
— Какие одеяла? — не поняла девочка.
— Ситцевые, из кусочков, половик точно такой же.
— У нас тоже одеяло такое есть, нам из деревни крестная прислала, — сказала девочка.
Сима еще раз внимательно оглядела девочку.
— Тебя как зовут?
— Лена. А вас как?
— Зови меня тетя Сима.
— Ну, какая вы тетя! — воскликнула Лена.
— А что? — Сима пожала плечами. — Не похожа на тетю?
— Нет, — с детской бесхитростной прямотой ответила Лена, — вы еще не тетя.
— Тогда называй меня просто Сима, идет?
— Идет, — согласилась Лена.
Говоря так, Лена и минуты не сидела без дела, сперва тщательно вытерла стол суровым, тоже, наверное, тканным в деревне полотенцем, потом поставила чашки, стеклянную сахарницу на тонкой ножке, хлебницу, в которой лежало полбуханки ржаного хлеба и несколько ломтиков белого.
— Сейчас чайник принесу, — Лена метнулась на кухню, внесла сильно закопченный чайник с обмотанной проволокой ручкой. — Будем с вами чай пить, идет?
— Идет, — ответила Сима.
Подумала про себя:
«Небогато живет Вася, до того небогато…»
Почему не пришло ей в голову захватить с собой из Москвы чего-нибудь вкусненького? То-то, наверное, обрадовалась бы Лена! Ах, как жаль, что не захватила, а ведь могла, могла…
Чай был слабо окрашен в золотистый цвет, либо сушеная морковь, либо настой каких-то трав, впрочем, довольно приятный на вкус.
Лена налила чай в блюдечко, держа блюдечко обеими руками, тянула обжигающий кипяток. Ресницы опущены, щеки чуть порозовели, маленькие ладони крепко держат блюдечко.
— Учишься? — спросила Сима.
— Да, учусь, в пятом классе.
— А школа далеко?
— Не очень. Через три улицы.
— Однако, — сказала Сима, — по нашим московским масштабам, это довольно далеко.
— Мы привыкли, — ответила Лена, долив себе в чашку еще кипятка.
— Хорошо учишься?
Лена помедлила немного.
— Правду сказать?
— Конечно, правду.
— Так себе. — Лена вздохнула. — С немецким не получается.
— А что именно не получается?
— Спряжение глаголов никак не запомню.
— Спряжение? Это же так просто.
— И папа говорит, что просто, а я никак не могу запомнить.
Лена еще раз вздохнула, оперлась щекой о ладонь. Вот, например, ich lese, а потом вдруг du liest.
— Правильно, — сказала Сима. — Чего ж тут такого удивительного?
— А почему «е» переходит в «и»?
Сима улыбнулась.
— Такое правило. Так же точно, например, ich sehe, du siehst.
— А почему не du sehst? Почему не «e»?
— Потому что такое правило: «е» переходит в «и».