Подумает немного, совсем немного, ответит:
— Одна тысяча тридцать шесть.
Он очень редко ошибался, но, если ошибался, переживал не на шутку, не уставал повторять:
— Как это так вышло? Мне казалось, я сосчитал абсолютно верно!
Однажды учитель математики, благоволивший ему, спросил:
— А умножать ты тоже умеешь так же быстро?
— Нет, — ответил Володя. — Ни умножать, ни делить, ни отнимать так же быстро не умею. — И прибавил серьезно: — Такая уж у меня особенность — только складывать, только прибавлять.
Как-то Витя Вершилов признался Володе, что ему нравится одна девочка. Оказалось, эта же самая девочка нравится и Володе.
В тот год они оба перешли в восьмой класс, а девочка, ее звали Юля, училась в девятом.
Она была хорошенькой, правда, умеренно, можно было ожидать, что спустя несколько лет, когда отлетит девичья свежесть, она подурнеет, станет обычной, довольно дебелой теткой с чересчур выпуклыми глазами и слишком ярким румянцем.
Но пока что она нравилась мальчикам, во всяком случае оба — и Витя, и Володя — ходили за нею по пятам, но она не обращала на них никакого внимания, они были решительно неинтересны для нее.
Как-то на школьном дворе сражались две команды в волейбол.
Юля вошла во двор, поглядела на Витю Вершилова, он классно подавал мяч, великолепно пасовал, тем более великолепно, что чувствовал на себе Юлин взгляд.
После Юля сказала:
— А ты здорово играешь, вот бы никогда не подумала.
— Почему не подумала? — спросил Витя.
Она слегка иронически оглядела его:
— В общем-то, ты щупленький…
Витя обиделся, но постарался превозмочь обиду. В конце концов не все же могут нравиться, иметь успех у девочек. Однако не сдержался, спросил:
— А Володю ты не считаешь щупленьким?
Володя был высокий, упитанный, с хорошо развитыми мускулами и выпуклой грудью.
— Какой Володя? Вареников? — Юля пренебрежительно усмехнулась: — Вот еще! Что в нем хорошего?
Витя обрадовался: стало быть, Володя ему не соперник, однако врожденная порядочность одержала верх.
— В нем много хорошего, он, например, умный, а как он считает! Он может в уме сложить самые огромные цифры и немедленно получить результат — и всегда самый верный!
Но Юлю Витины слова не убедили.
— Умеет сложить? — повторила она. — Это он может — сложить, чтобы грести под себя, чтобы все себе зацапать, на это он скор…
Много лет спустя, когда они стали вполне взрослыми и снова встретились, уже работая в одной больнице, эти слова не раз вспоминались Вершилову.
Собственно, он и тогда, в те годы, в какой-то мере знал цену своему приятелю. Знал, что тот жаден, не по годам мелочен, недаром в классе многие звали Володю «скупердяй» и «скаред». Знал, что Володя во всех ищет что-нибудь дурное или смешное, во всяком случае непривлекательное.
О своем отце, таком же раскормленном и розовощеком, как и сын, он говорил с откровенной насмешкой:
— Батя у нас пожрать — первый человек! Душу отдаст за хороший харч…
Витя, уважавший своего отца, считавший, что лучше его родителей нет никого на свете, непритворно удивлялся:
— Как ты можешь так говорить об отце?
— А что? — так же удивлялся Володя. — Я же говорю чистую правду. Что же в том такого?
Витя был мастеровит, умел все делать, за что бы ни взялся, иные жильцы дома просили его кто починить радиоприемник, кто вставить стекло, а то стекольщика не дозовешься, кто специально приходил за ним, чтобы проверил электропроводку в квартире, он никому не отказывал.
Володя пожимал плечами.
— Чудак человек, зачем тебе все это?
— Как — зачем? Но ведь просят же, — отвечал Витя.
Володя язвительно усмехался:
— Просят! А если тебя попросят без штанов по улице Горького пробежаться, тогда тоже согласишься? Ведь просят же…
— А что в том такого? — спрашивал Витя. — Мне же не трудно вставить стекло или проверить проводку.
— Не трудно, — повторял Володя с иронией. — Теряешь зря время — и ничего взамен. Только спасибочки — и дело с концом.
Тоненьким голосом, очевидно подражая кому-то, известному ему, Володя выводил:
— Спасибо! Большое спасибо! Спасибочки за все…
Как-то, когда Володя в очередной раз на все корки честил его за то, что он всем все подряд делает и ничего за это не получает, Витя в сердцах спросил:
— Да что я, шабашник какой-то? Что я должен получать? Деньги?
— Почему нет? — сказал Володя. — Конечно, деньги, а если уж не деньги, то что-нибудь такое, весомое, в общем, услуга за услугу…
И добавил поучительно:
— Надо уметь отказывать, понял? А то на тебе скоро воду начнут возить.
— Пусть, — Витя беспечно махнул рукой. — Пусть возят. Я выдержу.
Должно быть, они наверняка бы раздружились, продолжай оба жить в одном доме, уж очень были разные, и семьи у них тоже отличались друг от друга. Витин отец был бескорыстный, на редкость непрактичный. «Типичный неудачник, — говорил о нем Володя, само собой за глаза, когда Витя не слышал. — Из породы тех самых работяг, которые не умеют жить…»
Зато Володин отец был не промах, сам Володя оценивал его по достоинству:
— Бате пальца в рот не клади, глядишь, улыбнется нежно и тут же палец отхватит…
Угодливый, со всеми льстиво ласковый, его отец умел добиваться всего, чего ему хотелось. Рос по служебной лестнице, ступенька за ступенькой, и, наверное, стал бы директором треста или начальником управления, если бы не случай, который, как оно порой бывает, неожиданно подсек его на ходу.
Однажды его заместителя поймали на неблаговидном поступке — оформил на подшефном их учреждению заводе свою жену в заводоуправление. Но жена там не работала, лишь два раза в месяц являлась за зарплатой. Да и сам он был так же оформлен в двух местах, повсюду получая зарплату.
Всю эту панаму разоблачили, и тогда заместитель, перейдя от обороны к наступлению, сказал:
— А мой начальник и почище того делает — и все ему с рук сходит…
Оба попали под суд. Но это все случилось уже тогда, когда Володя переехал в другой район, а Витя остался на старом месте, в Варсонофьевском переулке.
Должно быть, и в самом деле их дружба держалась только на чисто территориальной основе: как только Володя переехал, они перестали встречаться. И ничего не слыхали, не ведали друг о друге, словно никогда до того не дружили.
Так бывает иной раз в жизни.
Когда они, после многих лет, встретились однажды снова, Вареников радостно улыбнулся:
— Витя? Неужто ты, дружище?
Недаром сын Вареникова называл подчас отца артистом. Вареников умел сыграть роль доброго рубахи-парня, открытой души, всем нараспашку.
— Как я счастлив, — продолжал Вареников, оглядывая Вершилова со всех сторон. — Представь, я даже и в мыслях не мог себе представить, что завотделением Вершилов, к которому я иду нынче для серьезного разговора, и есть тот самый старинный друг Витька, Витюшка, Витяй мой дорогой!
Он обнимал его, прижимал к выпуклой и мощной груди, опять оглядывал и повторял:
— Сколько лет, черт побери! Нет, ты только подумай, сколько лет…
Он немедленно поведал о себе все как есть: женат, имеет сына-студента. Очень способный парень, не иначе будет математиком или еще каким-нибудь технарем. Сам он работал долгое время в одной закрытой поликлинике, а друзья сосватали, посоветовали перейти в эту больницу, здесь настоящая, практическая работа, здесь можно выработать в себе навыки опытного, хорошего клинициста, кстати, о нем, о Вершилове, говорили очень много добрых слов, какой это великолепный врач, мастер своего дела, замечательный специалист, таких теперь поискать — и то днем с огнем не отыщешь…
Может быть, он думал возобновить старую дружбу? Вершилов не потянулся к нему: слишком много лет разлуки разделяло их, за эти годы он начисто отвык от него и, само собой, не помышлял сойтись ближе.
Внешне они оставались в корректных, даже хороших отношениях: были друг с другом на «ты», иной раз, в свободную минуту вспоминали о старинных знакомых, о бывших соучениках по школе, о доме, в котором жили, о родителях, которых давно уже не было в живых.
Поначалу Вершилов был настроен к нему в достаточной мере доброжелательно, но чем дальше, тем все больше стал замечать многое, что не нравилось ему, например, он первый разгадал неоспоримое равнодушие Вареникова к больным, даже как-то сказал Зое Ярославне:
— Он никого не любит…
— Определенно, — подхватила Зоя Ярославна. — Кроме одного человека, одного-единственного.
Вершилов вопросительно поглядел на нее, она, выдержав эффектную паузу, закончила:
— Кроме себя, дорогого, любимого, самого лучшего во всей подлунной.
Однако Вершилов не подозревал, что Вареников ненавидит его.
Даже и на минуту не мог бы вообразить себе, что Вареников испытывает к нему столь сильное чувство. И — прежде всего, почему? За что? Завидует, что ли? А чему завидовать? Тому, что Вершилов заведует отделением? Но ведь Вареников был неглуп и понимал, какие большие, зачастую неожиданные трудности таит в себе это заведованье, сколько раз уже Вершилов решал стать обычным врачом-ординатором, отвечать только за своих больных и больше ни за кого, не спорить с кастеляншей, не ругаться с сестрами, не требовать от врачей того, чего они не могут или не желают дать, избавиться от бесконечных ревизий, проверок, которые случаются чуть ли не каждый месяц…
И в материальном отношении нечего было завидовать старому товарищу, разница в зарплате у них была не очень значительной, но Вареников был куда лучше устроен в жизни: у него хорошая квартира, дача, машина. Если бы хотел, имел бы и частную практику, но времени не хватало, все свободные часы и дни забирала дача.
Вареников ненавидел Вершилова каждым атомом своего существа. Порой ему становилось даже страшно: это было уже что-то вроде навязчивой идеи — постоянно думать о Вершилове, думать сладострастно, целенаправленно: вдруг он умрет? Или попадет под машину? Или заболеет неизлечимой болезнью? Или с ним случится еще что-нибудь плохое? Как было бы хорошо, как сладко, как невыразимо сладко…