— Угадал. Только-только.
— Ладно.
Он крепко сжал ее руку, не сразу выпустил из своей ладони.
— Когда-то придется еще свидеться?
Она покачала головой:
— Не знаю.
— И я не знаю.
Он улыбнулся, а ей захотелось плакать. Вот так вот, не стесняясь никого, открыто разреветься, может быть, даже в голос. Бабушка когда-то рассказывала:
«Плакальщицы в деревне накричатся, бывало, досыта, зато потом у каждой сердце легчает…»
Не глядя на него, сказала:
— Счастливого тебе пути.
И опять он все понял. Все, что творилось в ее душе.
— Подожди, — сказал он, — не спеши.
— Пора, — сказала она, все еще не решаясь взглянуть на него. Но он тоже не стремился поймать ее взгляд.
— Передать от тебя привет Лене?
— Конечно, передай, — оживилась Серафима Сергеевна. — Скажи ей, что я ее до сих пор помню.
Он кивнул:
— Ладно, скажу.
Помолчали немного. Серафима Сергеевна спросила:
— Когда едешь?
— Сегодня в шесть вечера, поездом.
— Я люблю больше самолетом, — сказала она.
Он не ответил, наверно, не расслышал ее слова, может быть, думал о другом. Потом заставил себя взглянуть на нее:
— Будь здорова и, по возможности, счастлива!
Снова сжал ее руку. Должно быть, хотел еще сказать что-то, но почему-то передумал, резко повернулся, зашагал обратно к источникам. А Серафима Сергеевна пошла в другую сторону, к остановке автобуса.
После обеда в большом зале санатория был концерт, устроенный силами местной филармонии.
В комнату Серафимы Сергеевны доносились из зала звуки рояля, потом чей-то тонкий, визгливый голос старательно и фальшиво начал выводить Баркаролу Шуберта.
Серафима Сергеевна поморщилась. Не выносила ни малейшей фальши, тем более что сама обладала совершенным слухом. Комбат говорил некогда:
«Тебе бы в Большом выступать, все бы заслушались!»
Иной раз просил ее:
«Спой мою любимую».
Любимая песня была та, которую в кинофильме «Последний табор» пела артистка Ляля Черная.
Сима начинала тихо, как бы исподволь, как бы поверяя кому-то сокровенное:
Ах, расскажи, расскажи, бродяга,
Чей ты родом, откуда ты…
И тогда Вася начинал тихонько подтягивать, стараясь не заглушить ее голос:
Ах, да я не знаю,
Ах, да я не помню,
Рооо-маа-нэээ…
Однажды признался:
«У нас в деревне, за лесом, цыгане как-то табором осели. Я мальчишкой к ним часто бегал. С той поры люблю цыганские песни».
«А в тебе и вправду есть что-то цыганское, — сказала Сима, — глаза, к примеру, совершенно цыганские».
Вася смеялся.
«Как же, наверно! А куда нос курносый дену? А волосы светлые? Нет, какой там цыган, самый настоящий русак, рязанский или, если хочешь, тульский…»
Серафима Сергеевна оперлась щекой о ладонь.
Почему суждено было им встретиться? Столько лет не виделись, ничего ровным счетом не знали друг о друге и вдруг встретились. А лучше бы не встречаться, ничего ни о ком не знать, не виделись столько лет, и дальше не надо видеться…
Как-то майор Петрицкий, которого все в части считали не очень умным, произнес вовсе не глупую фразу:
«Не то плохо, что мы стареем, а то, что остаемся, несмотря на возраст, молодыми».
Тогда она посмеялась над его словами, посчитав их за некую замысловатую абракадабру, попросту говоря, ерунду и чушь. Но теперь слова эти вдруг возникли в памяти и показались ей не только умными, но и верными на удивленье…
Она встала из-за стола, подошла к зеркалу, висевшему над умывальником. В зеркале отразилось ее лицо, желтоватая кожа, темные подглазья под большими, печально и отрешенно глядевшими глазами.
— А и стара же ты, матушка, — сказала Серафима Сергеевна, глядя на свое, показавшееся никогда не виданным, словно бы чужим, лицо. — Стара, как мир…
Решительно отвернулась от зеркала, снова подошла к столу, увидела: письмо к дочери так и осталось недописанным. Взяла ручку, стала быстро, не раздумывая, писать.
«Сегодня гуляла в лесу. До чего все кругом красиво, если бы ты только видела! Все дорожки в листьях, и только крапива упрямо и сердито зеленеет, как маленький зеленый островок среди желтых, все время падающих на землю листьев».
Подумала еще немного, приписала:
«Встретила старого знакомого. Вместе были с ним на фронте. Не виделись, наверно, около сорока лет. Представь, он узнал меня. И я его узнала тоже, только он раньше».
Давние воспоминания живут до седых волос, наверно, ее Вася посмеется над своей чудачкой мамой: нашла чему радоваться, узнали ее, стало быть, не такая старая…
Ей как бы послышался ленивый, насмешливый голос дочери:
«Смешная ты, мать, до ужаса…»
«Ну и пускай смешная, — мысленно, будто и в самом деле дочь произнесла эти самые слова, сказала Серафима Сергеевна. — Пускай, зато что думаю, то и говорю, не притворяюсь, не хитрю, не стараюсь казаться лучше, чем на самом деле…»
Может быть, впервые в жизни она подумала о том, до чего же они обе, она и дочь, разнятся друг от друга, до чего непохожие одна на другую!
Трудно с нею, а куда денешься, кому пожалуешься? Ведь родное дитя, своя, собственная кровинка, дороже никого нет и не будет…
Музыка из зала доносилась все настойчивей. Теперь некий бас уверенно пел «Застольную» Бетховена.
«Хорошо, хоть не фальшивит», — подумала Серафима Сергеевна.
Машинально глянула на часы. Уже половина пятого. Как стремительно летит время! Вася, наверно, уже собрался: впрочем, чего там ему собираться? Уложить немногие вещи в чемодан? А может быть, отправился в последний раз выпить воды? Или никуда не пошел, больше нет времени, наверно, уже считает минуты, чтобы ехать на вокзал.
Простая, на диво доступная мысль внезапно пронзила ее.
Почему бы не проводить его? В самом деле почему? Им суждено было случайно повстречаться, больше, должно быть, уже не придется. А что, если еще раз, в самый последний раз увидеться?
Она накинула плащ, подошла к зеркалу, быстро пригладила чуть растрепавшиеся волосы. Сказала громко, глядя на свое лицо в зеркале:
— Не то плохо, что мы стареем, а то, что остаемся молодыми…
К счастью, автобуса не пришлось долго ждать. Спустя тридцать пять минут она уже была на вокзале.
Комбат стоял возле своего вагона, она еще издали увидела его. Она подошла близко, он не видел ее, курил, слегка опустив голову, зажав сигарету большим и указательным пальцами. Такая у него издавна была особинка: когда курил, обычно опускал голову, глядя себе под ноги, зажимая сигарету большим и указательным пальцами.
Все, все было в нем знакомым, до боли родным: круглый, четко очерченный затылок, слегка выгоревшие ресницы, полузакрывшие глаза, резкая складка, перерезавшая щеку.
— Вася, — негромко позвала она.
Он отряхнул пепел, поднял глаза. Лицо его мгновенно просияло.
— Я знал, что ты приедешь.
Бросил недокуренную сигарету, растер ее ногой.
— Неужто знал? — удивилась она.
— Даю слово, потому и вышел из вагона, все выглядывал тебя.
— Да не выглядел, я подошла, а ты меня не сразу заметил.
— Что есть, то есть, и все-таки, клянусь, я тебя ждал.
Он взял ее под руку.
— Чего это мы стоим на одном месте? Давай пройдемся…
— Давай, — согласилась она.
Было тепло, хотя и надвигался вечер, но в воздухе не ощущалось прохлады, по перрону прохаживались пассажиры, проехал со своей шумной тележкой толстый носильщик в клеенчатом фартуке, вагон, в котором должен был ехать комбат, постепенно заполнялся людьми, молодая проводница в синем форменном костюме, фуражка кокетливо сдвинута чуть набок, придирчиво проверяла билеты пассажиров.
— Не опоздаешь? — спросила Серафима Сергеевна. Комбат глянул на часы.
— У нас еще уйма времени, — сказал с удовольствием. — Целая уйма!
Она усмехнулась. Уйма времени… От силы минут пятнадцать.
— Двадцать четыре минуты, — произнес он четко, привычно угадав ее мысли. — Это, поверь, не так уж мало…
Сдвинул брови, глядя на нее в упор:
— Скажи правду: как у тебя сложились отношения с дочерью? Все хорошо? Или не все?
— Не все, — ответила Серафима Сергеевна. Ему она не могла, не умела лгать. Да и к чему скрывать правду, когда он и без того все как есть понял, все верно вычислил.
— Я так и думал.
— У нее трудный характер, труднее, кажется, не бывает.
— В кого это она такая? Наверно, в мужа?
Серафима Сергеевна покачала головой:
— Что ты, нет. У мужа характер ангельский. Сама не знаю, в кого она удалась: может быть, в меня?
— В тебя?
Он пожал плечами.
— Нет, у тебя характер не вздорный, не плохой, просто случались не всегда объяснимые, не во всем понятные для меня поступки.
Впрочем, он не стал таиться, спросил прямо:
— Скажи правду: что случилось тогда?
Должно быть, это мучило, не давало ему покоя все годы.
Она улыбнулась, хотя ей вовсе не хотелось улыбаться.
— К чему ворошить старое? Не все ли равно теперь, как получилось, так или иначе?
— Нет, — серьезно ответил он. — Не все равно.
Нагнулся, поднял с земли желтый, ломкий лист.
— Конечно, дело прошлое, ты права, теперь уже что говорить о том, чего никогда уже не вернуть. И все же, поверь, я так ничего не сумел понять, как ни старался.
Сдвинув брови, пристально разглядывал лист, словно никогда раньше не приходилось видеть упавшие листья.
Поднял на нее глаза.
— Так как же, можешь хотя бы теперь объяснить, что тогда получилось?
Она все молчала. Не хотелось ни говорить, ни доказывать, к чему, в самом деле, ворошить прошлое? Вдруг почудилось, все вернулось сызнова, рука ее как бы ощутила три картофелины, украдкой положенные Леной в ее карман, и опять перед глазами встало бледное лицо городской, пережившей войну девчонки, которой никак не удавалось наесться досыта.