Оба, как они утверждали, рвались на фронт, но их не желали пускать.
— Понимаешь, — утверждал Аристарх, прижимая толстые пальцы к выпуклой груди. — Я бы сегодня ушел воевать, прямо сейчас, ни минуты не задержался бы, но видишь…
Он вытягивал огромную, слоновью ногу, обутую в бурку, которая была поверху обшита светлым, бежевым барашком. — Плоскостопие, никуда не денешься, врачи яростно протестуют…
— Аллаверды к тебе, — вступал в разговор Гога. — Разве я тоже не рвусь на фронт? Кажется, ни одного бы фашиста в живых не оставил…
Он щурил карие с голубоватыми белками, в густых ресницах глаза.
— Но — сердце подводит, ах сердце, которому не хочется так называемого покоя…
Обоих братьев объединяла искренняя, неоспоримая любовь друг к другу: старший обожал младшего, младший боготворил старшего. Они были неразлучны.
Однажды Аристарх женился, как он сам выразился, сходил замуж. Жена была прехорошенькая блондинка, толстенькая, ямочки на щеках, бархатные глаза.
Отец ее был директором продовольственного магазина, мать работала в этом же самом магазине бухгалтером. Должно быть, только в таких вот, хорошо кормленных, не ведающих нужды семьях могут произрастать подобные цветочки, ухоженные и холеные.
Но они не ужились, Аристарх и Тося. Тося с самого начала ревновала мужа к Гоге и, сколько Аристарх ни пытался ее уговорить, не согласилась сменить гнев на милость. В конце концов даже потребовала сделать выбор — или она, или Гога.
Разумеется, Аристарх выбрал Гогу. И молодые разошлись.
Эта коротенькая, как говорил Аристарх, брачная передышка ничуть не мешала их личной жизни. Особенно отличался Гога. Предметы увлечений менялись у Гоги почти с молниеносной быстротой. Только что, кажется, приходила к нему некая красотка, только что он ворковал с нею по нашему общему телефону: «Тоскую о тебе, места себе не нахожу, а ты? Тоже? Да? Правда?»
И так далее, в том же роде. Бывало, ни свет ни заря Гога уже звонит по телефону, аппарат висел в коридоре, рядом с нашими дверьми, и хочешь не хочешь, а каждое слово слышно.
И вот Гога, наговорившись досыта, тысячу раз заверив свой предмет в горячей и, главное, неизменной любви, уже спустя несколько дней приводил домой кого-то другого; проходило еще какое-то время, в лучшем случае дней десять, и снова новое увлечение; в этом смысле, думалось мне, он походил на Стаса Аверкиева, но Стас, правда, был женат, а Гога — холостой и, как сам признавался, не собирался обзаводиться семейством до самого конца войны.
Аристарх был поспокойней, то ли потому, что уже успел обжечься, то ли потому, что женщины занимали в его жизни не самое главное место, к нему лишь изредка являлась какая-нибудь дама, большей частью уже в годах, Аристарх почему-то предпочитал женщин много старше себя, и тогда Гога мгновенно смывался, оставляя Аристарха одного со своей избранницей. Само собой, избранницы у Аристарха тоже менялись, правда, не столь стремительно, как у его младшего брата.
Все, кто знал братьев, считали, что они никого не любят, кроме друг друга, и потому вряд ли когда-нибудь сумеют построить собственную семью.
Должно быть, так оно и было на самом деле.
Как-то Аристарх пригласил к себе в гости двоих руководящих работников мясокомбината, на котором трудился товароведом.
В тот же день он позвал к себе и мою бабушку.
— Очень прошу, приходите тоже.
— Я-то вам зачем? — удивилась бабушка.
Аристарх ответил с присущей ему грубоватой простотой, которая граничила с непритворной наивностью:
— Для интеллигентности.
— Что? — переспросила бабушка. — Для интеллигентности? Как это следует понимать?
— А вот так, — пояснил Аристарх. — Мы с братом люди, как вы знаете, простые, гостям моим тоже образования не хватает, а вот как они вас увидят, то сразу же меня зауважают, потому что, раз у меня такие, как вы, бываете, значит, я чего-то все-таки стою…
Он причмокнул толстыми губами, как бы восхищаясь бабушкиной интеллигентностью и образованностью:
— Ведь вы — это то, чего нам всем вместе не хватает…
Он уговорил бабушку, и она согласилась прийти, сесть за его стол.
В тот вечер я задержалась в госпитале, пришла домой позднее обычного. Гога, увидев меня в коридоре, сказал:
— Давай кати к нам, постучишь пломбами.
И добавил, подмигнув:
— Харч упоительный, такого ты давно не видела, а может быть, даже никогда в жизни!
Он был прав. Это было поистине небывало пышное пиршество, стол ломился от тарелок с ветчиной, шпигом, жареным мясом, от пирогов в противнях (Гога хвастал, что пироги он печет лучше любого пекаря), от солений и всевозможных маринадов.
Все это богатство было рассчитано, казалось бы, на целый полк едоков, но за столом сидело всего пятеро: братья, бабушка и два гостя из нужных, один немолодой, седоголовый, высокого роста, другой маленький, почти карлик, крошечное, обезьянье личико дышало неподдельным умом, быстрые глаза оглядывали нас, должно быть, карлик все что следует понимал и знал, что к чему.
Я села рядом с бабушкой. Гога положил мне в тарелку холодца с хреном, сала, подвинул миску с маринованными огурцами и налил рюмку вина.
— Давай, — сказал. — Поспевай за нами.
Очень любопытно было глядеть на братьев.
Аристарх поднимал бокал с вином и, проникновенно глядя на своих гостей, начинал:
— Вы впервые в нашем доме, дорогие друзья, я и мой брат, мы считаем это величайшим для нас праздником, честью, счастьем и радостью…
И так далее, в том же роде, он был мастер застолья, сам о себе говорил:
— Я за все годы насобачился выступать на всяких банкетах и празднествах.
Гости слушали его вдумчиво, высокий — слегка пригорюнившись, словно то, что произносил Аристарх, напоминало ему нечто грустное, а карлик — весь подавшись вперед, скрестив на груди крохотные ладони.
Едва лишь Аристарх кончил свой спич, как Гога встал со стула:
— Аллаверды к твоим словам, брат…
И пошел-поехал. Он величал гостей, призывал меня и бабушку также любоваться ими и гордиться их непревзойденными душевными качествами, их умом, красотой, силой, мудростью и умением все предвидеть, все предусмотреть.
Мне довелось несколько раз сидеть за столом братьев, и каждый раз они оба действовали обычным своим, хорошо проторенным методом, принимая нужных людей, непомерно расхваливая их необыкновенные свойства.
У них все было отработано до мельчайших подробностей. Они понимали друг друга не только с одного слова, а просто-напросто с одного взгляда.
Как только один начинал величать, другой уже готовился подхватить эстафету и продолжить величанье.
— Аллаверды, — вставлял он. — Аллаверды к твоим словам…
В конце концов мне это все достаточно обрыдло — и даже кулинарное искусство Гоги, даже изобилие их стола уже не в силах были соблазнить меня.
Однажды я наотрез отказалась пойти к ним, и бабушка тоже отговорилась нездоровьем, и получилось так, что братья перестали нас приглашать.
Как же я удивилась, когда однажды я открыла входную дверь и увидела старшую сестру госпиталя — Капочку.
Капочка — так ее звали решительно все, от начальника госпиталя, седоголового генерала, до самого молодого раненого, — была человеком в достаточной мере примечательным.
Худенькая, невысокая, темно-русые волосы гладко зачесаны назад.
Бледным лицом, постоянно опущенными глазами — на щеках тень от ресниц, — негромким голосом она походила на монашенку: кажется, одень ее в темную монашескую рясу — и готово, налицо самая что ни на есть настоящая монашенка.
Было в ней что-то загадочное, никому не понятное, особенно тогда, когда она поднимала глаза, чуть косящие, какого-то неопределенного цвета, то ли зеленого, то ли карего, угрюмые и медленные, тогда все ее маленькое, бледное, с узким подбородком лицо становилось чуть-чуть светлее.
Она никогда не повышала голос, никому не выговаривала, вроде бы не сердилась ни на кого, однако почему-то перед ней робели решительно все: и сестры, и санитарки.
Кастелянша, мать моего знакомого Стаса, буквально замирала, едва лишь Капочка приближалась к ней, спрашивая своим матовым, тихим, бесстрастным голосом:
— Когда собираетесь менять белье на постелях?
На этот вопрос, само собой, ответить было вовсе нетрудно, однако кастелянша начинала вдруг запинаться и глядеть на Капочку виноватыми глазами, подобно напроказившей школьнице, хотя давно уже успела выйти из школьного возраста и собственный ее сын Стас был на несколько лет старше Капочки.
Признаюсь, я тоже несколько побаивалась ее. Когда она порой заходила в палату, в которой именно в эту самую минуту сидела я, и мой взгляд встречал ее неподвижный, как бы замедленный взгляд, я испытывала какое-то, самой себе непонятное чувство неловкости: казалось, я совершаю что-то непотребное, за что меня следует осуждать.
Нет, Капочка не осуждала меня, просто говорила негромко:
— А, и ты здесь…
И все. А я, неведомо почему, готова была сквозь землю провалиться.
Тупиков, его хлебом не корми, лишь бы дать ему кого-то передразнить, над кем-то посмеяться, обычно после ее ухода обвязывал голову полотенцем, складывал руки на животе и, опустив глаза, начинал прохаживаться по палате семенящей походкой.
Впечатление было и в самом деле поразительное: Тупиков необыкновенно точно копировал Капочку. Любимов утверждал:
— Ты — самый настоящий артист, братец…
Тупиков не спорил с ним.
— Может, и так. Вот окончится война, Тупиков поступит в театральное училище, станет тогда артистом МХАТа…
— А Малого артистом не желаешь быть? — поддразнивал его Любимов.
Тупиков отвечал совершенно серьезно:
— Нет, не нужно Тупикову никакого Малого, Тупиков только на МХАТ согласен.
Так вот, я ужасно удивилась, увидев Капочку в дверях нашей квартиры. И Капочка тоже, как я поняла, не скрывала своего удивления.
— Здравствуйте, — первая сказала я.
Она кивнула мне.
Я подумала было, что она пришла за мной, что в «моей» палате что-то произошло.