— Договорились? — спросил он, стоя возле подъезда Верочкиного дома.
В ответ она помахала ладошкой, быстренько нырнула в дверь подъезда, а после стала в раскрытом своем окне на третьем этаже, крикнула сверху:
— Договорились. Так и будет…
Больше им не пришлось видеться. Он, ясное дело, перестал бывать на «Стрелке», надо думать, и она тоже. Она, к слову, не позвонила ему, а ей звонить некуда — не было телефона. И он, честно говоря, быстро позабыл о ней, как не знал никогда. Не до нее было, совсем не до нее…
Вспоминались ему потом письма, которые он получал из дома, мелкий, чуть скошенный почерк мамы, острые папины буквы.
Оба писали одинаково: чересчур бодро.
«У нас все хорошо, за нас не волнуйся…»
Так ли оно было на самом деле? Он ведь тоже писал им, чтобы они за него не тревожились:
«Все хорошо, бьем врага, скоро увидимся, ждем победы…»
По правде сказать, сколько еще ждать победы? Когда-то она будет? И дождется ли он ее?..
Вспоминал он товарищей, тех, с кем был вместе, в одном батальоне, сперва высокого, красивого Славу Сутеева, студента ИФЛИ; как-то Слава признался, что пишет стихи, даже прочитал какие-то свои стихи. Корсаков припомнил последние строчки:
Пусть вертится наша планета,
Отныне, до скончания лета,
Пусть звезды нам светят вечные
И ветры дуют в лицо бесконечные…
Слава прочитал, спросил после:
— Как, нравится?
— Нравится, — ответил Корсаков, хотя, признаться, не очень-то понятные стихи: почему планета должна вертеться до скончания лета?
Стало быть, уже зимой или осенью она вертеться не будет? Наверное, правильней, точнее было бы написать: «До скончания века», но он ничего не сказал Славе, не захотелось огорчать его, пусть думает, что стихи понравились, так лучше для обоих…
Потом мысленно увидел Петю Крымова, здоровенного, огромного роста, о таких говорят обычно «косая сажень в плечах», типичного русского богатыря и, как и положено всякому богатырю, добродушному, детски доверчивому, характер что масло сливочное, на что хочешь мажь — не ошибешься.
А Сережа Тополев, а его тезка Витька Лопушков, что-то с ними сталось? Где они? Да и живы ли или, вроде него, ранены в последнем бою, или, того хуже, нет их уже на земле, нет и не будет…
Сердце его словно бы сжимала чья-то не знающая пощады злая, жестокая рука, в темном подполе становилось еще темнее, еще безотраднее…
Зато тем радостнее казались минуты, когда приходила Дуся, у нее, наверное, был на редкость ровный характер, она была постоянно приветлива, улыбчива: может быть, для того лишь, чтобы как-то успокоить, развеселить его?
Случалось, он брал ее за руку, просил:
— Подожди, не уходи так скоро.
Она тихо высвобождала свою руку.
— Надо идти.
— Куда спешишь? — спрашивал он.
Она отвечала каждый раз одинаково:
— Дел много, невпроворот.
Но однажды он почти силой заставил ее сесть рядом.
— Постой, успеешь.
Она села, обхватила колени руками.
Свечка чадила, время от времени вспыхивали крохотные искры, освещая Дусины свежие, тугие щеки, блестящие глаза, темно-русые волосы на висках.
— Кончится война, наверно, замуж выйдешь? — спросил Корсаков.
Дуся пожала плечами.
— За кого выходить? Мужиков у нас в деревне раз-два и обчелся.
— Ну, не всегда же так будет. Вернется кто-нибудь с фронта.
Она кивнула.
— Всяко, конечно, может быть. Вдруг подвернется кто-нибудь холостой, свободный.
— Вот видишь, вдруг и в самом деле. — Он внезапно ощутил непритворную зависть к тому безвестному, холостому, свободному, кто однажды подвернется Дусе.
Мысленно сам себе удивился:
«Да что это со мной? Влюбился, что ли?»
Нарочно сухо спросил ее:
— Как там наверху, расскажи…
— Нечего особенно рассказывать…
— А все-таки?
— Все-таки? Немцы жить не дают…
— А что им надо?
— Кому что надобно. Кто курей или яйца ищет, кто еще чего…
Она явно недоговаривала. Корсаков приподнялся на локте.
— К женщинам пристают? Да? Скажи правду?
— Ну, пристают, — лениво ответила она. — И так бывает.
— И к тебе пристают?
Еще раз удивился сам себе: с тревогой ждет, что она скажет. А она сказала:
— Я лицо сажей мажу, платок надвину низко на нос, они думают, старуха старая…
Он чуть усмехнулся:
— Знаешь, я тебя поначалу тоже за старуху принял.
— Ну и что с того? — Голос ее снова зазвучал озабоченно, почти сердито: — Слышь-ка, сиди тихохонько, не ровен час, немцы застукают…
— И то правда…
Он улегся поудобнее на своем сеннике.
— Буду тих и нем, обещаю тебе…
Как-то она спустилась к нему, сказала:
— Половина немцев двинулась, куда, не знаю.
— Но еще кто-то остался?
— А как же, конечно, остался.
Он вздохнул.
— Стало быть, мне еще долго томиться здесь. А ведь я, хочешь знать, уже здоровый.
— Так уж здоровый? — усомнилась Дуся.
— Здоровый. Пора уходить, Дуся…
— Как знаешь, — сказала она негромко.
А вечером пришла снова, спросила:
— Когда думаешь уходить?
— Завтра рано утром.
— Тогда собирайся.
— Мне что собираться, — усмехнулся он.
Приподнялся, встал с сенника, стал рядом с нею. Вдруг ощутил себя здоровым, сильным, словно и не был ранен вовсе. Будто ничего никогда с ним не случалось, ровным счетом ничего.
— Завтра рано утром, — повторил снова, — больше ни минуты…
Она кивнула. Он обернулся к ней, положил обе руки на ее плечи. Долго вглядывался в ее лицо, смутно белеющее в темноте, стараясь разглядеть выражение глаз. Но так и не сумел разглядеть.
— Что, уже зима? Неужели так рано?
— Нет, — ответила она. — Просто снег раньше выпал и уже растаял.
Он рассеянно, думая совсем о другом, кивнул головой.
«Что это со мной? — мысленно спросил он себя. — Да что же это такое? Почему?»
И, уже не думая ни о чем другом, обнял ее, мягко, но настойчиво потянул к себе.
— Зачем? — только и спросила она, он не ответил, потянул ее к себе еще ближе, губами отыскал ее губы.
Потом она убежала, быстро, он не успел произнести ни слова, метнулась в сторону, и нет ее, как не было. А он заснул крепко, совсем как, бывало, в детстве, без снов, очень спокойно, словно никакой войны и в помине нет.
Она разбудила его. Явилась рано, еще ночь была на дворе, в руках миска щей.
— Поешь, — сказала. — Пока горячие…
Он взял миску, поставил возле себя, но есть не стал, схватил Дусину руку, поднес к своему лицу.
Она не вырвала руку, только сказала еще раз:
— Ешь, пока горячие, тебе нынче в дорогу…
Он хотел спросить, не сердится ли она на него, не обижена ли, попросить у нее прощения, сказать какие-то самые на всем свете нежные слова и молчал.
Она тоже молчала. Он опустил лицо в ее ладони, как бы окунулся в них, вдыхая чистый, слегка горьковатый запах молодой кожи…
Перед рассветом они вышли из дома. Темнота кругом, вдалеке угадывается лес, тот самый, в котором Дуся нашла его. Кое-где на ветвях деревьев слабо светлеет медленно тающий снег.
— Постой, — сказал Корсаков, — дай надышаться.
Стал рядом с калиткой, поднял голову к темному, беззвездному небу.
Внезапное ощущение счастья пронзило его мгновенно. И в самом деле: вот оно, счастье, не что иное, давно неиспытанное, почти забытое — стоять на земле, под небом, распростершимся над землею, над голыми, промерзшими деревьями, вдыхать в себя осенний воздух, так долго недоступный ему, в котором чувствуется уже близость недалекой зимы с морозами, метелями, бесконечными вьюгами, снежными заносами, коснуться рукой влажной от недавнего дождя калитки, ответившей ему тихим скрипом…
— Пора идти, — прервала Дуся его мысли, — самое время.
Он приблизился к ней, стал вглядываться в ее лицо, уже успев привыкнуть к темноте, и теперь ясно различал ее глаза под негустыми бровями, тугую округлость щек, плотно сжатые невеселые губы…
— Дуся, — сказал он, слезы подступили к его глазам, но он пересилил себя, не заплакал. — Дуся, поверь, ты вошла в мою жизнь навсегда.
Вдруг стало совестно: что за выспренние слова? К чему это?
«Но ведь это правда, — оспорил он самого себя. — Это же так и есть, она по-настоящему вошла в мою жизнь».
Очень тихо, почти шепотом он произнес:
— До того трудно уходить от тебя…
Она повторила еще раз:
— Надо идти, сейчас самое время…
Он крепко схватил ее за руку, и рука ее дрогнула в его ладони.
— Иди, — скорее почувствовал, чем услышал ее слова, — иди, пора…
— Да, — бросал он. — Иду, еще минуту, подожди…
И не двигался с места. Потом, решившись, шагнул вперед, пошел все быстрее, обернулся, она стояла на том же месте, возле своего дома. Хотя он не мог видеть ее лица, ему показалось, глаза ее с печалью, с тревогой глядят ему вслед. Может быть, она хочет сказать еще что-то напоследок? Да разве он все сказал ей, что хотел, о чем думал? А теперь он уже далек от нее и будет еще дальше, скоро она и вовсе скроется из его глаз, кто знает, суждено ли им повстречаться еще раз, снова?..
И вдруг он повернулся, побежал обратно, не думая о том, что вот-вот станет светло, его могут увидеть, кругом враги, впереди опасность, ни о чем не думал, только одного хотел: снова быть с нею, хотя бы ненадолго, хотя бы на одну лишь минуту.
Подбежал, обнял ее крепко, слезы хлынули ему в глаза, он не стеснялся слез, а Дуся стояла, не шевелясь, не говоря ничего, и щеки у нее были влажные, то ли от его, то ли от ее слез.
Медленно, постепенно начало светлеть небо, у яблони возле калитки задрожали ветви, сбрасывая на землю последние, еще сохранившиеся со вчерашнего вечера капли дождя.
— Иди лесом, — сказала Дуся, слегка оттолкнув его от себя. — Вон тем, дальним, все время держись правее, а после, как выйдешь на большак, нырни в рощу, пережди до вечера и опять иди, только уже не большаком, ищи лесную дорогу…