нею?»
Он все реже вспоминал о ней, и все же никогда не покидала мысль — когда-нибудь снова увидеть ее.
Когда-нибудь… Он и сам не знал когда: может быть, однажды летом, в дни отпуска?
«Мы, люди, чудовищно неблагодарны, — подчас думал он, — неблагодарны, забывчивы, поразительно холодны друг к другу. И, главное, считаем все это в порядке вещей.
Взять хотя бы меня: ведь я не самый плохой, сам знаю, недаром меня считают порядочным, я не украду, не возьму взятку, не наклевещу, не напишу анонимку, не подведу умышленно, одним словом, вполне подхожу под эту самую рубрику — порядочный человек.
А копни меня поглубже — и что же? Сколько лет прошло, так и не собрался к Дусе, а ведь она спасла меня, бесспорно спасла, может быть, даже знала, что рискует жизнью, и не поглядела ни на что, выходила меня, взяла к себе и заботилась обо мне. И потом, ведь мы были близки с нею, и, когда я ушел, она, наверное, ждала меня, думала: вот я появлюсь, вот приду к ней, а я словно в воду канул, ни духу ни слуху от меня…»
Он ругал себя, но понимал, что ничем уже невозможно поправить то, что произошло.
Внезапно решение, простое, единственно верное, пришло ему в голову. Он даже вскочил с постели, хотя в номере было довольно прохладно: да, только так, взять и отправиться туда, в Гусино, дорогу он знает, а если и забыл, то, как говорится, люди помогут…
Люди и в самом деле помогли. Вернее, один человек — портье гостиницы, смоленский старожил. Корсаков узнал: главное то, чего он боялся, не случилось, деревня Гусино как была, так и стояла все на том же самом месте, а ему почему-то подумалось, что этой деревни давно уже в помине нет — и тогда, ясное дело, Дуся потеряна для него навсегда, тогда уже он ее и следа не отыщет; нет, деревня оставалась все там же, только автобусом было ехать до нее никак не меньше чем часа три, потому что, Корсаков так и не понял, был там какой-то хитрый объезд или еще что-то в том же роде, он не дослушал до конца, спросил:
— А на такси можно до Гусина добраться?
— На такси вестимо, — ответил портье, любивший щеголять истинно русскими, подчас даже архаичными выражениями. — Такси довезет куда вашей душеньке угодно. И стоить будет не так чтобы уж очень дорого…
Он пошевелил губами, видимо мысленно подсчитывая предстоящий расход Корсакову, и объявил:
— Рубля на двадцать три потянет, одним словом, на четвертной…
— Осилю, — решил Корсаков.
Ехать надо было около семидесяти километров в сторону от Смоленска.
Серый осенний дождь упал на оголенные деревья, на сжатые, скошенные поля.
Шофер то и дело включал «дворники», проворно очищавшие ветровое стекло от дождя.
Корсаков искоса поглядывал на шофера. Уже немолодой, с седыми висками, клетчатая ковбойка оттеняла коричнево-кирпичный загар, как бы навсегда опаливший кожу.
Широкие, впрочем, не лишенные своеобразного изящества ладони спокойно лежали на баранке.
«Кто, интересно, старше, он или я?» — подумал Корсаков. Шофер слегка повернул голову, светлые с яркими белками глазами, выгоревшие брови, недлинные, но густые, толстогубый рот.
«Нет, я старше, — решил Корсаков. — Безусловно старше!»
Он не заметил, как заснул. Очнулся от громкого голоса:
— Приехали…
Открыл глаза, огляделся. На дороге стоял столб с дощечкой посередине, на дощечке крупные буквы, белым по красному: «Гусино».
— Да, — сказал Корсаков, — приехали.
— Подождать? — спросил шофер, заглушив мотор.
— Спасибо, не нужно, — ответил Корсаков.
Он увидел деревню на холме, всю в деревьях, ровный порядок домов на широкой сельской улице, дома, как ему показалось, добротные, крепко строенные, окруженные хорошими, прочными на вид заборами.
Нет, все было не так, как ему помнилось, да и вряд ли могло все остаться таким, каким было, ведь прошло столько лет с того самого дня, когда Дуся нашла его на опушке леса и на своих руках перетащила к себе в дом.
Он шел улицей, решительно незнакомой, куры деловито рылись в прибитой дождем пыли, деловито пробегали собаки, и большие и маленькие, впереди шагал человек, молодой или старый, со спины не разобрать.
На угловом доме к крыше был прибит красный флаг.
«Должно быть, сельсовет», — догадался Корсаков и не ошибся: на пороге сидела старуха, обирая темными узловатыми пальцами большую головку подсолнечника. В ее фартук дождем сыпались белые, незрелые семечки.
— Простите, это сельсовет? — спросил Корсаков, подойдя ближе.
Старуха подняла на него глаза, когда-то, должно быть, голубые, яркие, а теперь окончательно выцветшие, слезящиеся.
— Да, батюшка, — ответила певуче, — сельсовет, чему же еще быть, ясно, что сельсовет.
— А председатель сельсовета у себя?
Старуха покачала головой:
— Нет, батюшка, никого нонеча нет, одна я за всех осталася.
— Где же они все? — спросил Корсаков.
— Председатель в город поехал, дело у него там какое-то, а секлетарь в декрет пошла, не нынче завтра родит…
— Так, — сказал Корсаков. Старуха выжидательно глядела на него слезящимися своими глазами. — Скажите, бабушка, — начал Корсаков, — не знаете, случайно, где живет Дуся Кергетова?
— Кергетова? — переспросила старуха. — Это какая же Кергетова? — И пояснила: — У нас, почитай, все село Кергетовы.
— И все родственники? — удивился Корсаков.
— Да нет, тут вот что приключилось, — старуха, видимо, рада была побеседовать с приезжим человеком, то ли давно ни с кем не приходилось говорить, то ли хотелось показать, какая она всезнающая. — Гусиным-то мы стали надысь, недавно, может, лет с полсотни, не больше, я еще Кергеты застала, мы тогда Кергетами прозывались, а потом у нас избача убили, Гусин по фамилии, хороший мужчина был, вежливый, со всеми, бывалочи, за ручку здоровается и домой ко всем, бывалочи, придет, поговорит, обо всем как есть расспросит, а его кулаки и прикончили, аккурат когда он полем в свою избу-читальню шел. И долго найти убивцев не могли, а опосля все едино нашли, как ниточка ни завивайся, а все кончик найдется…
— Сколько лет, как его убили? — спросил Корсаков.
— Сейчас посчитаю, — ответила старуха, наверно, мысленно начала подсчитывать, потом сказала: — Мне, милок, сейчас вроде бы за восемь десятков, а тогда вроде бы под тридцатку миновало, аккурат мой старшенький тогда в школу пошел учиться. С той самой поры мы Гусином стали называться.
— Выходит, вы тоже Кергетова? — спросил Корсаков.
Старуха с готовностью кивнула головой:
— Я же тебе говорю, милок, у нас все в деревне Кергетовы, только, не думай, не родичи мы, просто, как теперь говорят, одну фамилию носим…
— Однофамильцы, одним словом, — вставил Корсаков.
— Вот-вот, оно самое. Так кого же тебе надобно? Какую такую Дусю? Ты мне скажи, где она живет?
— Где живет? Тогда, когда я ее знал, она жила неподалеку от опушки леса…
— На самом краю?
— Вроде недалеко от края села.
— Так, стало быть. Одна жила?
— Одна. Муж у нее на фронт ушел.
Двумя темными худыми пальцами старуха вытерла узкие, в сборочку, губы.
— У нас, милок, в ту годину все мужья на фронт ушли, все как есть.
— Она с мужем жила недолго, — вспомнил Корсаков, — потом он ушел от нее, уехал в районный город какой-то, к продавщице ушел, а она, Дуся, осталась жить с его родителями…
— Постой, да это никак Дуся, Савелия жена? Ну да, она самая, — старуха оживилась, выцветшие глаза ее просветлели. — Как же, она летось так их и схоронила, стариков обоих, а мужик ейный ушел тадысь на фронт…
— Где она? — спросил Корсаков, внезапно почувствовал, как часто и гулко забилось сердце.
Вот ведь как бывает: казалось бы, столько лет не виделись и каждый жил по-своему, отдельно один от другого, а тут от одной лишь мысли, что сейчас, через несколько минут он увидит Дусю, встретится лицом к лицу с нею, стало душно и трудно дышать. Должно быть, правду тогда сказал он ей:
«Ты вошла в мою жизнь и никогда из нее не выйдешь, пока я жив…»
А она ничего не ответила ему, только поглядела на него, и он понял, что он тоже вошел в ее жизнь на веки вечные, вошел до того самого часа, пока будет жить…
«Какая она стала? Наверно, изменилась, постарела? — подумал Корсаков. — Наверное, оба мы друг друга не узнаем, что она меня, что я ее. Неправда, я ее узнаю, я сразу ее узнаю, не могу не узнать…»
— Нету Дуси, — сказала старуха. — Уже, кажись, осьмой год пошел, как померла.
— Кто?.. Дуся?..
Голос Корсакова упал почти до шепота. Неужели нет ее? Так и ушла, не дождавшись его? Не дождавшись встречи с ним?..
— Осьмой год, — повторила старуха. — А может, и все девять, что ли, малость запамятовала я.
— Отчего она умерла? — спросил Корсаков.
Старуха пожала острыми плечами:
— Кто ж ее знает? От смертушки, пришла безносая, потребовала, явилась по твою душу, собирай, дескать, манатки…
— Я серьезно спрашиваю, — сказал Корсаков.
Старуха задумчиво уставилась на него.
— Да и я серьезно говорю, не шуткую. Кто ж ее знает отчего, болела небось, только вроде бы недолго, я, к слову, запамятовала, только, сдается мне, всего-то навсего с неделю, что ли, она, бедная, маялась, всего-навсего. Господь ее прибрал, кончились мученья… — Старуха грустно покачала головой. — Иногда, милок, смертушке возрадуешься ото всей души, и так случается…
— Как Дуся жила все эти годы? — помолчав, спросил Корсаков.
— Как жила? Да как все, в колхозе работала, дочку растила.
— Дочку? — переспросил Корсаков. — Вроде бы у нее дочки не было.
— Не было, — согласилась старуха. — А опосля появилась. Дело недолгое…
— А что, муж вернулся тогда с фронта?
— Вернулся, милок, как не вернуться, только, само собой, не к Дусе, а к жене своей новой. К ней и пришел тогда, с фронта. Стал с нею, как жил, снова жить поживать да добра наживать.
Когда-то Корсаков любил беседовать с деревенскими старухами. Ему была по душе их своеобразная речь, изобиловавшая неожиданными оборотами, их пословицы и поговорки, в основе которых всегда была некая жизненная, достоверная основа. Но сейчас он с горечью, с неизбывной тоской слушал рассказ старухи. Вот ведь как бывает: ехал, думал, надеялся повидать свою спасительницу, свою Дусю — не пришлось…