Любое врачебное предписание он старался перепроверить у заведующего отделением, потому почти каждый день являлся к Вершилову и требовал подтвердить правильность предписания лечащего врача. Когда сестра делала ему укол, он сперва требовал дополнительно прокипятить шприц, потом проверял ампулу, именно ли это та самая ампула, которая ему необходима. Любые таблетки, которые давала сестра, даже если это самая невинная таблетка пирамидона, он долго и вдумчиво оглядывал, обнюхивал, как выражалась старшая сестра Клавдия Петровна, чуть ли не пробовал на зубок.
В то же время его все жалели, и врачи и сестры: он медленно, неотвратимо погибал. У него стал катастрофически падать гемоглобин, появились одышка, головокружения.
И он сам сказал доктору Вареникову:
— Мне необходимо переливание крови.
Вареников задумчиво посмотрел на него. Ямщиков недаром столько месяцев провел в больнице, сам признавался, что понимает все свои хворобы не хуже любого доктора.
Однако Вареников попытался с ним поспорить:
— Подождем, поколем вас сперва…
Но Ямщиков перебил его сразу же:
— Нет уж, доктор, мне поможет только переливание, больше ничего!
И Вареников — хочешь не хочешь — сдался, велел дежурной сестре перелить ему плазмы.
Но и на этот раз Ямщиков, что называется, подсек его.
Мгновенно ринулся к Вершилову.
— Что же это такое? — завопил. — Старому, заслуженному человеку жалеют кровушки? Плазмой хотят отделаться?
По его изможденному, изъеденному недугом лицу катились слезы. Вершилов немедленно распорядился — перелить две ампулы крови.
Как Зоя Ярославна и ожидала, Вареников не преминул исправно и обстоятельно доложить обо всем происшедшем главному врачу.
Главный врач, грузный, страдающий астмой толстяк, молча выслушал его, потом спросил:
— Я слышал, вы вроде бы друзьями в юности были?
— Не в юности, а в детстве, — уточнил Вареников. — И не друзьями вовсе, а соседями, жили в одном доме и соответственно учились в одной школе.
— А я слышал, что вы дружили, — не сдавался главный врач. Он питал симпатию к Вершилову и старался тщательно скрыть свое душевное неприятие Вареникова.
— Нет, — повторил Вареников. — Мы не были друзьями, а вообще-то, если хотите знать, Алексей Владиславович, люди — продукт ненадежный, скоропортящийся, и потому у меня такое правило: с некоторыми старыми знакомыми поступать так же, как с переродившимися и отжившими растениями, — безжалостно отрезать их и забывать, что они были и росли.
Он полагал, Алексей Владиславович одобрит это его, казавшееся ему умным и тонким, изречение, но Алексей Владиславович только молча, задумчиво глянул на него, ничего не сказал. Так Вареникову и не довелось понять, понравились ли главному врачу его слова и наложит ли он взыскание на Вершилова за его самовольство.
Инерция делания зла бывшему своему другу толкала его на самые неожиданные поступки.
Он знал, что Вершилов живет в тесной двухкомнатной квартирке с женой и с младшей дочерью-студенткой. Вареников с беспокойством подумал:
«Неужели Витьке дадут новую квартиру?»
Он знал, начальство ценило Вершилова, отдавая должное его искреннему отношению к работе, его знаниям, безотказному и деятельному характеру. Кроме того, Вершилов уже около семи лет стоял в очереди на получение новой квартиры.
И вот перед Новым годом ему предоставили отличную трехкомнатную квартиру, с огромной лоджией, в кирпичном доме, и район хороший, в черте старой Москвы, в Сокольниках.
Все в отделении радовались за Вершилова: наконец-то будет жить как человек! Со всех сторон сыпались советы, как лучше обставить комнаты, где купить занавески, где книжные полки, как практичнее использовать лоджию.
Вершилов смеялся:
— Да у меня и денег-то таких нет, чтобы обставить все три комнаты.
— Вы хоть одну обставьте, — сказала Зоя Ярославна. — Свой кабинет, чтобы вам удобно было там работать…
Ей было тоже кое-что известно о личной жизни Вершилова, но, в отличие от Вареникова, она искренне жалела его.
Вареников с трудом скрывал досаду: все-таки сумел Витька добиться своего! Выстоял свою очередь!
Прошло совсем немного времени — и Вареников возликовал: Вершилов отказался от квартиры.
— Я могу подождать, — сказал. — Надо мной не каплет; а вот Самсонову жить негде, к тому же у него маленький ребенок…
Самсонов, молодой врач, угрюмый и длинный, словно столб на дороге, никак не мог поверить своему счастью.
— Вы серьезно, Виктор Сергеевич? — не уставал он спрашивать, и Вершилов каждый раз терпеливо отвечал:
— Совершенно серьезно.
Самсонов тоже стоял в очереди, но, во-первых, он работал в отделении всего шесть лет, во-вторых, он полагал, что сперва удовлетворят заведующего отделением и всех тех, кто стоял раньше его.
И вдруг, нежданно-негаданно…
Клавдия Петровна сказала:
— Вы поистине родились в рубашке, Федор Кузьмич, правда, надо еще заиметь такого вот завотделением, как наш Виктор Сергеевич. Это тоже особого рода счастье.
— Он просто — человек и понял, что мне жить негде, — произнес доктор Самсонов. — Мы снимали комнату за городом, но хозяева гонят нас, потому что их беспокоит ребенок…
Все эти дни у Вареникова было хорошее настроение. Еще бы, Витьке не досталась новая квартира. Правда, он сам от нее отказался, но все равно — не досталась!
Разумеется, он первый позвонил жене Вершилова и, не называя себя, доложил ей: ваш муж добровольно отказался от новой, хорошей квартиры, сыграл в благородство, старается завоевать дешевую популярность…
И радостно положил трубку. Теперь Витьке достанется на орехи, еще как достанется! И еще больше возликовал, узнав, что жена устроила Витьке скандал и теперь обе — и жена, и дочь — не разговаривают с ним.
Зайдя в очередной раз в кабинет начальства, Вареников сказал:
— На мой взгляд, наш уважаемый Виктор Сергеевич перехитрил самого себя.
— Чем же? — рассеянно поинтересовалось начальство.
— Отказаться от прекрасной квартиры! Это же надо понимать! Не иначе предполагает таким вот образом выколотить что-то лучшее и значительное, как вы считаете?
Но в тот день начальство не было расположено к частным беседам, и Вареников, быстро сообразив все как есть, решил ретироваться.
А Вершилов остался жить в своем панельном, в двухкомнатной обители до лучших времен…
Перед тем как уйти домой, Вершилов еще раз зашел в палату Астаховой. Она радостно улыбнулась, завидев его:
— Виктор Сергеевич, вот хорошо-то!
— Что хорошо? — спросил Вершилов, став возле ее постели.
— То, что меня не забываете…
— Как же вас забыть? — спросил Вершилов.
Астахова покосила на соседнюю постель, где, укрывшись одеялом с головой, спала Сережкина.
— А вот мы с Элей считаем, есть такие врачи, которые не только что забывают, а просто-напросто не помнят о своих больных, как не было их никогда в жизни!
— Ну-ну, — заметил Вершилов. — К чему такие сильные выражения?
Он прекрасно понимал, кого имела в виду Астахова. И она знала, что он понял ее, однако решила уточнить дальше:
— Возьмите, например, Владимира Георгиевича, ему все мы, кто бы ни был, до лампочки, или, как говорит Эля, до самой что ни на есть Феньки.
— Перестаньте, Вера Алексеевна, — начал было Вершилов, но она перебила его:
— Перестаньте! А почему это я должна перестать? Мы с Элей так считаем: профессия врача — самая гуманная, самая человечная и великодушная, согласны со мной?
— Допустим, согласен, — серьезно ответил Вершилов.
— Ну, так вот, стало быть, Владимир Георгиевич не отвечает этим вполне понятным требованиям, он прежде всего наплевательски относится ко всему и ко всем, разумеется, кроме своих собственных личных дел.
— Этого вы не можете знать, — возразил Вершилов. — Как он относится к своим личным делам, это, в конце концов, его личное дело.
— Но как он относится ко всем нам, это уже, простите, не только его личное дело! — отрезала Астахова.
Она разволновалась, сильно побледнела, глаза налились слезами.
— Ну вот, — укоризненно сказал Вершилов. — Этого только не хватало, довели себя до слез, перенервничали…
Сережкина, на соседней постели, сбросила с себя одеяло, приподнялась, спустила ноги на пол.
— Ну и что с того? — начала громко, сердито. — Вера Алексеевна правду говорит, а от правды куда денешься? Я вам так скажу: врач должен, даже обязан, прежде всего, всех нас жалеть, да, жалеть!
Она закашлялась, кашляла долго, надрывно, Вершилов налил воды из графина в стакан, подал ей:
— Выпейте, успокойтесь…
Но она не стала пить.
— Если хотите знать, Виктор Сергеевич, Владимир Георгиевич никого из нас не жалеет, все мы ему до лампочки!
— Перестаньте, — остановил ее Вершилов.
— А вот и не перестану! — вскинулась Сережкина. — Вот ведь про вас, Виктор Сергеевич, никто ничего не говорит, все понимают, что вы очень много работаете, и минуты свободной нету, и все-таки находите время лишний раз зайти к нам, расспросить, посоветовать, вместе подумать, что делать. А он? Ему, например, рассказываешь о себе, о том, что у тебя болит, хочешь посоветоваться, почему болит, что надо бы сделать, чтобы не болело, глянешь ему в глаза — и говорить, честное слово, уже не хочется, глаза у него словно леденцы, те самые, которые еще монпансье называют, без всякого выражения, глядят на тебя, а сами свою думу думают. Он полагает, мы не понимаем этого? Поверьте, очень хорошо понимаем…
— Просто с первой же минуты, — добавила Астахова. — С первой же минуты все становится ясно: ты ему про свои ощущения, а он тебя вполуха слушает, а сам свою думу думает: куда бы пойти по своим делам, что, скажем, купить, с кем встретиться, одним словом, сам с собой мысленно толкует, а на тебя ноль внимания, уйдет из палаты — и не успеет дверь закрыть, как уже обо всех нас и обо всем позабыл…
«Может быть, поговорить с ним? — думал немного позднее Вершилов, собирая нужные ему бумаги со стола в свой портфель. — Ведь, в сущности, так оно и есть, Володя на редкость равнодушно относится к больным и даже не дает себе труда хотя бы в какой-то степени скрыть свое равнодушие».