— Это еще что такое?
Он молчал. Она вгляделась, внезапно отпрянула от него.
— Настенька! — крикнула. — Настенька, погляди, он же пьяный…
Настенька выскочила из своей комнаты, хмурая, но свежая, сна ни в одном глазу, как и не спала вовсе, сказала сурово:
— Отойди, я с ним сама справлюсь…
Увела его в ванную, там раздела, умыла, он молча подчинялся ей, потом уложила спать в своей комнате, сама перебралась к Веронике, прикорнула на диванчике, рядом с постелью Вероники.
Ночью она проснулась, прислушалась: Вероника тихо всхлипывала, уткнувшись лицом в подушку.
Настенька присела на постель, силой заставила Веронику оторвать голову от подушки.
Вероника окончательно разрыдалась в голос, перестав сдерживаться.
Такое случилось впервые. Настенька не на шутку испугалась, решила звонить, вызывать неотложку, потом все-таки одумалась, не стала вызывать. Вероника немного успокоилась, хотя и повторяла все время:
— Что же делать? Что же теперь будем делать?..
Утром Арнольд клятвенно пообещал: больше никогда, ни единой капли. С грустью признался:
— Если не сменят у нас главного — уйду из театра, он мне все равно не даст жизни…
— Чтобы больше никогда это не повторилось, — строго приказала Вероника, он закивал головой:
— Клянусь, больше никогда в жизни!
И снова, спустя несколько дней, пришел домой, как сказала Настенька, на одних бровях, больше ни на чем…
И снова Вероника не спала всю ночь, плакала, захлебываясь, кляня себя, неудачливую, кляня Арнольда, к которому постепенно стала испытывать презрение, не жалость и, разумеется, не ненависть, а презрение, сама себе удивлялась, но ничего не могла поделать. А он окончательно распустился и уже чуть ли не каждый вечер являлся домой пьяный, а однажды и вовсе не явился ночевать.
— Все, — сказала Вероника Настеньке. — На этом все. Надо с этим делом кончать…
Голос ее звучал решительно, лицо вдруг окаменело, стало казаться старше, упрямее, даже злее.
— Да ты что? — испугалась Настенька. — Ты это всерьез?
Настенька сама о себе говорила не раз: «Я — простая русская баба, из-под Ярославля…»
И, как всякая русская, деревенская баба, сама никогда не пьющая, она сочувствовала Арнольду, непритворно жалела его, непутевого, даже всплакнула, услышав решение Вероники — расстаться с Арнольдом.
Она попыталась было уговорить Варю — повлиять на Веронику, пусть хорошенько подумает, прежде чем решать такой жизненно важный вопрос, Варя наотрез отказалась:
— Это дело Веронички (она привыкла звать Веронику только так — Вероничка), не нам ее переубеждать и уговаривать…
И вскоре Арнольд исчез из дома, исчез, как не было его никогда, забрал немногие свои вещи, попрощался с Вероникой, с Настенькой, Настенька заплакала, обняла его на прощанье, у Вероники — ни слезинки в глазах, молча протянула ему руку.
— Будь здоров, — сказала спокойно.
Он вышел из подъезда, привычно поднял голову, глянув в последний раз на окна квартиры, в которой прожил около двух лет, на всякий случай помахал ладонью, как бы приветствуя кого-то, скорей всего конечно же Веронику, которая, как ему думалось, хотелось думать, провожает его взглядом. Но ни одна занавеска ни на одном окне не дрогнула, никто не смотрел ему вслед…
В тот вечер в театре у Вероники был прогон, она волновалась, палевое шелковое платье сидело плохо, два раза его переделывали, ушивали, распускали, а платье по-прежнему сидело не так, как хотелось, кроме того, партнер, игравший Василькова, раздражал ее, казался староватым для этой роли, ему бы Телятева играть, а он взялся за Василькова, ко всему еще кружевной зонтик, который Лидия не выпускает из рук, внезапно сломался, пришлось срочно искать новый, а чуть ли не через десять минут выходить на сцену…
Но все кончилось превосходно, лучше и придумать нельзя. В конечном счете портнихи добились полной и абсолютной гармонии. Платье сидело как влитое. Потом помреж быстро отыскал другой зонтик, партнер разыгрался, вошел в роль и даже в конце спектакля сорвал не многим меньше аплодисментов, чем она, Вероника.
Домой отправились, как и всегда, втроем — Вероника, Настенька и Варя. Вероника была оживлена, все время что-то напевала про себя, потом оборвала пение, сказала:
— Умираю, хочу чаю! Полцарства за стакан чаю погорячее…
— Сейчас будешь пить чай сколько хочешь, — сказала Варя, Настенька, помедлив, спросила:
— Как, не скучаешь по Арнольду?
— Кто? Я? — удивилась Вероника, удивилась так искренне, что не верить ей было невозможно, сразу было видно, не играет, не притворяется, так оно и есть на самом деле. — Да ты что, Настенька?
Настенька вздохнула, ничего не ответила. Нет так нет, стало быть, Верочку все, что случилось, вполне устраивает, а это самое главное. Ни о ком она не страдает, ни из-за кого не рвет сердца. И все-таки жаль, жаль Арнольда, бедолагу, бывает же так, и частенько: не может мужик сам с собой справиться. И рад бы не выпить, да не может, сил не хватает, воли, старания…
Но вслух Настенька ничего не сказала. Ни к чему. Так и дошли до дома быстренько, говоря о чем-то, о чем после и не вспомнить, шагали в ногу, друг возле друга — Настенька, Вероника и Варя…
Годы прошли с той поры, без малого тридцать семь лет. Многие перемены случились за это время: Вероника отметила юбилей, получила звание народной, хорошую пенсию, ушла на заслуженный отдых. В сущности, по своей воле никогда не ушла бы, но в театр пришел новый главный, не жаловавший стариков, сам говорил:
— Мне одного-двух старцев на все про все хватит…
Вероника Алексеевна первая подала заявление, знала, ей не откажут, проводят на пенсию с помпой; так и вышло, было множество речей, поцелуев, прочувствованных, словно бы от самого сердца идущих слов, вроде бы все жалели, даже сам главный промолвил, как бы вскользь:
— Жаль расставаться с вами, дорогая наша Вероника Алексеевна…
Однако это все были слова, она знала, одни слова, ничто другое…
Веронике предложили на выбор — вести драмкружок на заводе по ремонту машинного оборудования или на текстильной фабрике. Она выбрала текстильную фабрику, там много женщин, а женщины обязательней мужчин и, как ей думалось, обладают большим честолюбием: если у кого-то дело пойдет, уже не откажется, будет упорно заниматься в кружке…
Кроме того, она вела курс сценического мастерства в театральном училище, в том самом, в котором училась некогда сама.
Денег хватало, Настенька, сильно постаревшая за эти годы, однако не желавшая никому уступить вести хозяйство, по-прежнему являлась единственной, полноправной домоправительницей. Порой Варя помогала ей; как и прежде, так и теперь Варе были присущи две самые сильные привязанности ее жизни: Вероника и туризм. Она раньше Вероники ушла на пенсию, почти каждый день навещала Настеньку и Веронику, а по воскресеньям отправлялась в походы с неизменным рюкзаком за спиной, в кедах и смешных, не по ней сшитых брюках. Настенька втихаря подсмеивалась над нею, никак не угомонится баба, пора бы уж свои походы запереть, да подальше, а Вероника с неподдельной жалостью смотрела, как Варя бодро вышагивает по улице, одетая в ветхий, некогда подаренный Вероникой японский свитер, кепочка на голове козырьком назад, в разношенных, удобных для похода мальчиковых ботинках, тощая, со спины совершенная девочка, старенькая Варя…
Случалось Веронике за эти годы не раз влюбиться, как же иначе, однако она не только быстро увлекалась, но и умела быстро остывать. Иногда говорила Настеньке:
— Наверное, я уж такая родилась, мужики для меня в общем-то мало что значат…
— И это очень даже хорошо, — отзывалась Настенька, предовольная: Верочка душу свою не ранит, ни о ком не тоскует, не сохнет — лучшего и желать не следует…
Вероника работала много, бывало, с раннего утра до самого вечера. Из Дома культуры текстильной фабрики мчалась в театральное училище — читать лекцию, потом в консерваторию или в театр, слушать и смотреть своих учеников. Она не ожидала, что будет так переживать за всех этих мальчиков и девочек, еще недавно совершенно чужих и незнакомых. Сама себе дивилась: каждый экзамен ее учеников в училище стоил ей немало здоровья. Зато бывали и радости, например тогда, когда любимая ее ученица была принята после окончания училища в тот самый театр, в котором раньше служила Вероника.
И первая роль, однажды порученная ей, была роль Маши в «Трех сестрах».
В день премьеры Вероника вдруг поняла, что волнуется, пожалуй, даже сильнее, чем некогда, когда выступала сама. Сидела в третьем ряду партера, вся подавшись вперед, сжав ладони, невольно тихо шевеля губами, повторяя про себя слова роли, которую знала до сих пор назубок, ночью разбуди, не собьется, не позабудет ни одного слова…
Ученица, рыхлая, большеглазая, невозможная каприза, однако, безусловно, талантливая, за талант ей прощали многое, держалась на сцене хорошо; когда прощалась с Вершининым, плакала настоящими слезами. Зал бешено аплодировал, Вероника горделиво поглядывала на зрителей: ведь это была ее ученица, это она научила ее позабыть обо всем бытовом, наносном, жить на сцене жизнью той, чью роль приходилось исполнять. И все-таки одной только Настеньке Вероника не могла не признаться:
— Я была другой Машей, помнишь? Растрепанней, искренней, что ли…
— Известное дело, никого нет лучше тебя, — ответила Настенька, само собой не видевшая и не знавшая ученицу Вероники на сцене, но зато хорошо помнившая Веронику во всех ролях.
Вероника привязалась так же и к своим кружковцам на текстильной фабрике. Особенно одаренных среди них не было, однако она стремилась научить их любить театр, понимать и ценить подлинное искусство.
Однажды, под Новый год, сумела для них раздобыть билеты на новогоднюю премьеру в свой бывший театр.
Это оказалось далеко не легким делом, пришлось долго уговаривать администратора, неподатливого, известного всей Москве толстяка, внешне добродушного, как и все толстяки, а на самом деле кремень-мужик, однако все-таки уговорила, выцыганила у него семь билетов, шесть своим кружковцам, один для себя, вещь неслыханная: семь билетов — да еще в день премьеры!