В этот день был убит их комбат майор Багрецов — вечером пятого декабря сорок четвертого года под Кенигсбергом. С той поры все те, кто уцелел, поклялись: пока будут живы, отмечать этот день, вспоминать о комбате, о тех, кого уже больше никогда не придется увидеть, о прошлых днях, которые минули давным-давно.
За окном живет шумная московская улица, а здесь тишина царит, слабо горит свеча, щедро исходя мгновенно стынущим стеариновым жиром.
Первым, как и всегда, начинает Лошаков:
— Вчерашний день я Ирочке звонил… Можете поздравить, уже бабкой стала.
Ирочка — дочь командира. Когда он погиб, друзья дали друг другу слово помнить о его семье и чем можно помогать. Семья была небольшая — жена Валя и дочка Ирочка.
— Даже не верится, — басит Петро Великий, — наша Ирочка — и нате вам…
— А я ждал, — возражает Сочинитель, — я еще на той неделе звонил Ирочке, а она говорит: «Дядя Вася, у меня дел по самое горлышко, дочка вот-вот родит…»
— Интересно, как назовут? — размышляет вслух Сочинитель. — Хорошо бы Антоном в честь деда.
— Вот бы сейчас наш комбат поглядел, порадовался вместе с дочкой, — задумчиво произносит Коскос. — Наверно, глазам бы своим не поверил.
— Всему свое время, — философски замечает Лошаков и тут же, невольно поддавшись настроению, говорит, вздыхая: — А ведь мог бы пожить, свободно мог…
— Еще как мог, — соглашается Петро Великий, — мы же вот, к примеру, дожили, а он почему не дожил бы? Ведь он был мой ровесник…
Им повезло — они москвичи, живут, в общем-то, не очень далеко друг от друга. Каждый раз, собираясь у Лошакова, первым делом вспоминают о комбате, о прошлых днях.
Тогда, когда это случилось, решено было: Вале ничего не писать, а рассказать лично, как оно все было. Поехал Лошаков, он в ту пору как раз из госпиталя вышел, дали ему неделю отпуска, и он отправился домой, в Москву. Но прежде чем явиться домой, пришел к Вале. Никто из них ее не видел, знали только, какая она. На фото, которое хранил комбат, она казалась обыкновенной, скорее даже невзрачной: простенькое, круглощекое лицо, полуоткрытые губы, глаза слегка улыбаются. Она открыла ему дверь, и Лошаков подивился, какая же она красивая в жизни: белокурая, карие яркие глаза. Только глянула на Лошакова и сразу же:
— Вы от Антона? Да?
— Да, — сказал Лошаков.
Он прошел вслед за нею в комнату, узенькую, с книжным шкафом, диваном, детской кроваткой и обеденным столом, боком протиснулся к столу и сел.
— Ну, давайте, — торопила Валя. — Расскажите, как он там? Здоров? Где он сейчас? Последнее письмо мы получили еще месяц тому назад, нет, точно скажу, недели три, да, ровно три недели тому назад…
Он все молчал, не зная, что ответить, потом спросил:
— Ирочка дома?
Валя улыбнулась:
— Вы про Ирочку тоже знаете? Дома Ирочка, где же ей быть? Спит вон…
Лошаков вспомнил о своих ребятах: то-то, наверное, заждались его, как же они обрадуются, когда свидятся с ним…
А Валя между тем все продолжала спрашивать:
— Как он, скажите? Не ранило его? Он писал, что все у него хорошо, что скоро дома будет. Как думаете, правда скоро?
Он низко опустил голову, боясь встретиться с нею взглядом.
Выручила Ирочка. Проснувшись, она некоторое время рассматривала Лошакова, потом спросила:
— Где же папка?.. Куда ты его спрятал?
Слова она произносила так же, как отец, отрывисто, слегка картавя: казалось, у нее во рту легко перекатывается круглый шарик. Лошаков молча погладил ее по недлинным шелковистым волосам.
— Ложись, дочка, — сказала Валя, чуть отвернувшись от Ирочки, словно бы ей было тяжело глядеть на нее. — Слышишь, пора спать…
— Хорошо, — согласилась Ирочка, характером она, должно быть, тоже удалась в отца, покладистого и добродушного от природы. Покорно легла, светлые волосы разметались по подушке, а в глазах сна ни капельки. — Когда папка приедет?
Лошаков нагнулся над кроваткой:
— Скоро, Ирочка. А теперь спи, слышишь, что мама сказала?
Валя посмотрела на Лошакова, и вдруг ей все стало ясно. Резко побледнела, так, что карие глаза ее внезапно показались совершенно черными, без малейшего просвета.
— Когда?.. — всего лишь и спросила.
И он решился, рассказал о том, как это все случилось. Было тихо в комнате, только слышалось сонное, ровное дыхание Ирочки…
Он ушел, но еще долго стоял на улице, глядя на окно, в котором горел огонь лампы. И хотя Лошакова ждали дома, хотя сам всю дорогу не чаял, когда-то свидится со своими, он все медлил, вглядываясь в окно, будто ждал какого-то условного знака.
…В тот декабрьский вечер было необычно, не по-зимнему тепло, таял снег, лужи глянцевито поблескивали при свете луны. Комбат вышел из КП, споткнулся, угодил прямехонько в лужу.
— Вот незадача, — чертыхнулся, — только-только сапоги надраил как следует.
«Охота была драить, — подумал Лошаков, который шел рядом с ним. — Кто здесь увидит?»
Но вслух ничего не сказал. А комбат обернулся к нему, спросил:
— Ты где живешь? Кажется, где-то под Москвой?
— Точно, в Куровской, это недалеко, по Казанке.
— Знаю, выходит, мы с тобой земляки.
— А вы где живете, товарищ майор?
— В Филях. Я там родился, там и живу всю жизнь… Вчера мне Валя моя снилась. Будто подходит ко мне, спрашивает: когда же ты придешь? Я же совсем заждалась. Я ей говорю: теперь уже скоро, война вот-вот кончится…
— Ваш сон к скорой встрече, — убежденно произнес Лошаков, отроду не веривший в сны и приметы.
— У нас в Филях хорошо, особенно весной, дома совсем как в деревне, деревянные, с крылечками, кругом палисадники, заборы, за каждым забором собаки лают, — снова начал комбат. — Вечером пройдешь по улице, а в палисадниках самоварный дым стелется, над яблонями и вишнями пчелы жужжат. Увидеть бы скорее…
— …Он за меня смерть принял, — говорит Коскос. — Та пуля мне предназначалась. В том бою. А он прикрыл…
— Хватит, — сумрачно замечает Петро Великий, — больше не надо об этом.
— Почему не надо? — возражает Лошаков. — Сколько будет жить, столько, наверно, и будет помнить об этом самом, разве не так?
В дверях раздается звонок. Друзья недоумевающе переглядываются. Кто же это? Вроде бы никого больше не ждут.
— Это внук, — Лошаков встает со стула, идет в прихожую открыть дверь, — позавчера приехал погостить к деду…
Снова входит в комнату, за ним идет невысокий крепыш в нейлоновой стеганой куртке, на голове кроличья ушанка, лихо сдвинутая набок.
— Знакомься, Антон, — говорит Лошаков, — это мои боевые товарищи, так сказать, ветераны, вместе воевали…
— Наслышан, — отвечает Антон, протягивая каждому широкую жесткую ладонь.
— В Тобольске живет, — с гордостью продолжает Лошаков. — Работает на нефтепроводе сменным инженером, верно, Антоша?
— Верно, — кивает внук.
Он ладно скроен, хотя и не красив лицом, чересчур широкий нос, большой губастый рот, но глаза глядят весело, на щеках смуглый румянец, то вспыхивающий, то снова гаснущий.
С любопытством оглядывает дедовых друзей. Он и в самом деле наслышан о них, знает также и о том, что, когда он родился, дед велел назвать его Антоном в память о погибшем комбате. Ему еще не приходилось никогда видеть легендарных стариков, о которых рассказывал дед.
— Почему это у вас угощенье такое бедное? Ты что, дед, неужели пожалел чего-нибудь получше поставить?
— Чудак человек, — принимается пояснять Лошаков, — у нас нынче все как сорок лет назад, как тогда на фронте было…
— Понятно, — говорит Антон.
— Мы его в первый раз в сорок пятом помянули, — вспоминает Петро Великий, — аккурат пятого декабря, только уже после войны, так с тех пор и продолжаем каждый год в этот самый день…
Антон вопросительно обводит глазами стариков:
— Что я спросить хотел: почему это у вас такие прозвища? Петро Великий, например, почему?
— Твой дед меня так и назвал, — объясняет Петро Великий. — Я самый высокий изо всех был.
— А Сочинитель почему?
— Тоже от твоего деда пошло… Василий наш — поэт, сочинитель, сколько он стихов сочинил за те годы, если бы ты знал…
— Мы их даже пели иногда, — добавляет Коскос.
— Что за стихи? — спрашивает Антон. — Хорошие?
Сочинитель чуть смущенно улыбается:
— Кто его знает, ребятам нравились.
Антон силится скрыть улыбку: очень смешно видеть старого человека, который конфузится, словно маленький. Он вглядывается в лица стариков. Какие же они счастливые! Антон не догадывается, что в эту самую минуту старики тоже думают о нем.
Сочинитель говорит:
— Постойте, я, кажется, что-то нащупал…
— Это он стихи придумывает, — тихо шепчет Лошаков внуку.
Сочинитель встает со стула и начинает гудеть:
— Нашим детям война не нужна! Пусть навеки сгинет война! Пусть навеки исчезнет с земли…
Потом обрывает себя и долго молчит, и никто не прерывает его молчания. А он наконец произносит с виноватой улыбкой:
— Помогите, ребята. Может быть, вместе досочиняем…