denselbigen Zinss undersuchunge thun и den Tinss undersocken соответственно.
Теперь игра слов в новгородском договоре меняла его смысл до неузнаваемости. Согласно немецкому тексту, предполагалось, что дерптский епископ исследует поднятый русскими вопрос о дани и в третий год перемирия отошлет результаты своего расследования в Москву. Если же он этого не сделает, то следствие должна будет провести вся Ливония. А в русском тексте договора стояло, что ливонцы обязуются собрать и через три года выплатить дань, а в случае неисполнения этого условия русский царь сам пойдет собирать ее, то есть начнет войну! Откровенная угроза объявления войны превратились под пером переводчика Мельхиора в миролюбивое пожелание царя самому принять участие в юридических «разысканиях» через своих послов.[167]
Перед нами ошибка переводчика или умысел русских или ливонских дипломатов? Для средневековых договоров вообще-то характерна подобная терминологическая двусмысленность. Послы больше всего боялись навлечь на себя гнев своих монархов, поэтому нередки случаи, когда каждая сторона писала в своем варианте договора то, что им велел государь, а не то, о чем договорились с участниками переговоров. Разница текстов договоров устраивала всех. Русские дипломаты Адашев и Висковатый отчитались перед царем Иваном Грозным, что дело сделано — Ливония обещала заплатить. Ливонские послы по возвращении могли заявить, что они отвергли страшные и необоснованные претензии московского варвара и согласились только на «расследование» вопроса о дани. В любом случае это было на руку обеим сторонам, и 24 июня 1554 г. в Новгороде они скрепили договоры печатями.
7 июля 1554 г. ливонское посольство, подписавшее роковой мирный договор с обязательством уплаты Юрьевской дани, вернулось в Ливонию. Первый отклик на это событие содержится в письме Кристофа Штурца, канцлера архиепископа Вильгельма, к своему патрону от 8 июля.[168] Он пишет, что теперь уже ни чума, ни татары не будут преградой к русскому вторжению в Ливонию. Надо воспользоваться предоставленной трехгодичной отсрочкой и за это время достичь договоренностей с татарами, Польшей или Швецией, которые помешают Москве реализовать ее агрессивные намерения. Георг Таубе призывал на помощь Польшу, Швецию и Данию. Выходит, Ливония платить изначально не собиралась (никто не говорит о необходимости сбора дани), а рассчитывала на свою принадлежность к «христианскому миру», на заступничество Европы. В ней, несомненно, понимали, что послы слукавили и что ситуация складывается не столь замечательно, как хотелось бы побывавшим в Москве дипломатам. Как показал М. Маазинг, среди ландесгерров были страх перед «русской угрозой», опасение, что неплатеж дани может привести к войне. Магистр обвинял дипломатов в превышении полномочий.[169] Но дни шли за днями, ничего страшного не происходило.
Даже когда в 1555 г. новгородский посланник Келарь Терпигорев прибыл в Дерпт для подтверждения соглашения, ливонские политики утвердили договор, но с «протестацией». Под ней понималось право оспорить договор в камерном суде Священной Римской империи. Сразу же обнажилась пропасть между юридической культурой европейски образованных ливонцев и дипломата московского царя. Терпигорев понятия не имел, что такое «протестация». Канцлер Дерптского епископа Юрген Гольцшуер на переговорах советовал не делать громких заявлений и как бы признать договор, но просить рейхскаммергерихт объявить дань незаконной и тем самым перенести спор в плоскость столкновения России со Священной Римской империей. Он утверждал, что «уж император поставит московитов в границы». Однако реакция русского дипломата Терпигорева на подобные заявления была равнодушной: «А какое дело моему государю до императора!»
Дерптский епископ в начале 1556 г. обсуждал с ливонскими сословиями, как ему дезавуировать проблему выплаты русской дани. Платить ее он не собирался. Рюссов свидетельствует, что среди ливонцев бытовали настроения: «Лучше мы сто талеров провоюем с московитом, чем хоть один талер дадим ему дани».[170]
Вместо сбора денег ливонцы занимались архивными изысканиями, результатом которых стали пять старых договоров: два из городского архива Дерпта и три — из епископского, в которых о дани не было ни слова. Посчитав, что они таким образом «сыскали дань», дерптский епископ и магистр направили в начале 1557 г. посольство в Москву, снабдив его обнаруженными документами.
Аргументы послов не произвели на царя никакого впечатления: он посоветовал им «отставить их безлепичные и непрямые речи» и исправиться во всех делах. Напрасно орденские послы убеждали Ивана Висковатого, будто магистр «…и вся ливонская земля поняли тот пункт, который записан в последней грамоте, не иначе как "расследование, наведение справок" (нем.: nachforschung, erkundigung), а не "собирание" (samlung), как это толкует царь и государь всея Руси: поэтому это недоразумение, будто дерптский епископ обязан давать царю всея Руси подать или дань…»
В марте 1557 г. послы были «бездельно отпущены с Москвы». Ливония занервничала, и было от чего — призрак войны приблизился неожиданно близко. «А теперь из-за глупого недопонимания одного слова все зашло так далеко», — говорилось в инструкции новым дерптским послам в Москву в сентябре 1557 г.[171] Только теперь ливонская дипломатия решила начать торг о сумме выплат. Но было уже поздно: в ноябре 1557 г. при дворе Ивана Грозного выйдет русская грамота об официальном объявлении войны Ливонскому ордену,[172] а в январе 1558 г. поместная конница перейдет границу и начнется война…
Кто первый хотел захватить Ливонию — русский царь или польский король?
К началу 1550-х гг. становилось все яснее, что орден представляет собой легкую добычу. В сентябре 1552 г. на тайной встрече Сигизмунда II с герцогом Альбрехтом Прусским в Крупишках и Брайтенштайне король поручил ему разработать план инкорпорации Ливонии по образцу присоединения Пруссии 1525 г. Главным мотивом будущей интервенции было нежелание уступить русским: Ливония должна быть превращена в лен Ягеллонской монархии, чтобы «не достаться Московии». Историк А. Н. Янушкевич также считает, что Ливония оказывалась выгодным плацдармом для военного противостояния Великого княжества Литовского с Россией, не говоря уже об экономических выгодах от этой инкорпорации.[173]
И польские, и прусские, и ливонские политики отдавали себе полный отчет, что Ливония не сможет противостоять Московии в случае серьезного военного конфликта. Причем, как и Россия, Польша апеллировала к очень древним, забытым и никогда не исполнявшимся договорам: в 1366 г. император Священной Римской империи Карл IV Люксембургский признал за польским королем Казимиром Великим и его наследниками титул протектора Рижского архиепископства. Теперь Сигизмунд II «вспомнил» об этом ягеллонском наследстве и напомнил, что является протектором и покровителем Вильгельма, рижского архиепископа.
Вильгельм в декабре 1552 г. горячо убеждал магистра фон Галена, что только Королевство Польское и ВКЛ в состоянии противостоять силе и мощи великого князя московского. Поэтому как было бы замечательно, если бы польско-литовская армия собралась бы около ливонской границы. Правда, фон Гален на призыв появления чужой армии у границ Ливонии отреагировал сдержанно и указал на необходимость соблюдения принципа нерушимости границ. В ответ Вильгельм отправил очень взволнованное письмо, что нет никаких свидетельств, будто бы литовские войска собираются нарушить границу, они не захватчики, а защитники. Король Сигизмунд И, справедливый сосед Ливонии, будет соблюдать все достигнутые соглашения.[174]
Таким образом, уже в конце 1552 г. был фактически продекларирован план вовлечения Ливонии в орбиту политики Короны, план предоставления военной помощи в обмен на политический союз. «Страшилкой», в значительной мере спекулятивной, здесь выступала Россия. И Вильгельм, и магистр искали контактов с Сигизмундом II. Со стороны архиепископа это было поручено его канцлеру Христофору Штурцу, со стороны магистра — советнику Иоганну фон Бокхорсту. При этом Вильгельм хотел вести переговоры с польским королем отдельно от магистерского посла. Рижскому архиепископу помогал Альбрехт, выступавший посредником.
В апреле 1554 г. на переговорах орденского канцлера Кристофера Буттихера с датским королем Христианом III обсуждался вопрос о претензиях Копенгагена на ливонские земли. Орден хотел получить зафиксированные в договоре гарантии отказа датской короны на территориальные претензии, а Христиан III с разными отговорками затягивал принятие подобного решения. Он требовал от магистра предоставления документальных свидетельств о правах ордена на Северную Эстландию. В результате желаемые для рыцарского государства договоренности достигнуты не были, Дания сохранила для себя возможность ставить под сомнение территориальное единство Ливонии. Звучало также требование передачи Нарвы в виде обеспечения старинных денежных займов ордена у датской короны. Магистр надеялся только на мирный ливонско-датский договор 1544 г., гарантом которого выступал император Священной Римской империи. Это соглашение могло удержать Христиана III от попыток решить территориальный вопрос военным путем.
Эти ожидания в какой-то мере оправдались: в 1554–1556 гг. Дания формально не вмешивалась в разгорающийся конфликт вокруг Ливонии, несмотря на все попытки, предпринимаемые Польшей и Пруссией, вовлечь Христиана III в антиливонский союз. Датский король считал, что Ливония должна оставаться частью Священной Римской империи и никакого передела власти и тем более подчинения отдельных частей орденского государства другим странам быть не должно. В то же время Дания была заинтересована в решении вопроса о взимании дани с провинций Гарриен и Вирланд и неоднокра