Перед Ростовом несколько стоящих один за другим бронепоездов вели обстрел Батайска. Название одного было «Товарищ Троцкий». Имя главковерха, организатора Красной армии, в то время знала вся Россия, и его имя в коммунистической иерархии стояло тогда наравне с Лениным. Как всем известно, теперь в Советском Союзе его заслуги перед советской властью забыты и даже его имя вычеркнуто из «Истории Гражданской войны».
В Ливнах за несколько дней до прихода добровольцев мне пришлось видеть Троцкого. Он говорил речь. Стоя на крыше броневика, он кричал охрипшим от частых выступлений голосом, призывая на борьбу с приближающимися добровольцами. Поскольку могу теперь судить, митинговый оратор он был блестящий. Я протиснулся и стоял в нескольких шагах от него. Никакой особой охраны у него не было. Человек, попытавшийся произвести покушение, мне кажется, мог бы скрыться без особенных трудностей. Но среди присутствующих тогда не нашлось нового «Бориса Савинкова». Террористических актов подобного рода почти не знает история Белой борьбы того времени. В чем дело? Неужели не находилось людей, готовых пожертвовать собой? Объяснение этому, как мне кажется, нужно искать в несколько консервативном, вернее, романтическом воспитании и психологии той части русского народа, которая выступила против большевиков. Готовы были в открытом бою умирать, но на индивидуальную борьбу террориста были неспособны и психологически неподготовлены. Да кроме того, и условия для такого рода борьбы совершенно изменились. При «царизме» брат Ленина, Александр Ульянов, за покушение на Александра III был повешен, в то же самое время Владимир Ленин спокойно, с золотой медалью, кончал гимназию. В 18 же году за покушение на Ленина были расстреляны десятки тысяч, а может быть, и сотни тысяч совершенно ни в чем не повинных заложников.
Проходя мимо советских бронепоездов, я с интересом разглядывал их, стараясь запомнить все, что мне казалось важным, ведь начиналось выполнение моего задания. Выскочивший из одного бронепоезда человек в кожаной куртке и галифе, верно комиссар, заинтересовался, кого ведут, и стал нас расспрашивать. Мои ответы его удовлетворили, но сбивчивые речи перепуганного казака ему не понравились. Он начал кричать, пересыпая свою ругань площадной бранью. Казака отвели в сторону и начали избивать. Потом красноармейцу сказали, чтобы он вел меня дальше, а что казак останется с ними.
В штабе полка меня опять допрашивали. Расспрашивали о количестве войск белых в Батайске и их расположении. Я давал неопределенные и бестолковые ответы, изображая, что в этом ничего не смыслю. Однако и здесь меня не отпустили, сказав, что у них есть приказ всех перебежчиков препровождать в штаб дивизии и что там меня наверняка отпустят и дадут документ.
Штаб дивизии находился уже в самом городе. Красноармеец, ведущий меня, не спешил. Он по дороге заходил к знакомым, где-то пил чай, а я его ждал в подворотне. Я мог бы убежать, но был уверен, что меня и так отпустят, а главное, хотелось получить документ, с которым я бы чувствовал себя более уверенно в Ростове. Но мои надежды не оправдались: в штабе дивизии меня тоже не отпустили. Может быть, я показался подозрительным. Мое настроение сильно упало. Тот же красноармеец повел меня дальше, в комендантское управление города Ростова. Оно находилось в центре города, на Садовой улице.
Уже наступил ранний зимний вечер. Среди сутолоки, которая творилась в комендатуре, мой страж долго не мог найти человека, которому он мог бы меня передать. Какой-то человек в буденновке, вероятно комиссар, заявил, что у него сейчас нет времени мною заниматься и что мое дело разберут завтра. Меня отвели в подвал этого дома. Большая комната, в которой я очутился, была до отказа набита. После морозного свежего воздуха одуряюще ударило вонью переполненного людьми помещения. Тускло горела, почти не освещая, электрическая лампочка. Мебели не было никакой; все сидели или лежали на полу. Казалось, что мне места уже нет и что придется стоять, но как-то потеснились, и я, подложив свой полушубок, тоже прилег. На душе было невесело. Закрадывался страх, что будет дальше, к тому же хотелось есть. Наконец, усталость от всех переживаний и возраст взяли свое и я уснул.
Проснулся рано, в сумраке начинающегося дня. Соседи тоже стали просыпаться. Группами под конвоем нас начали водить в уборную. Несмотря на все волнения, я с любопытством разглядывал население нашей комнаты. Публика была самая разношерстная: державшиеся вместе бородатые казаки, давно не бритые люди интеллигентного вида, бывшие офицеры, которых можно было узнать по выправке, вертлявые и нахальные воришки. Мой сосед меня информировал, что все ждут вызова к следователю и что некоторые оттуда не возвращаются. Как он выразился: «Их отправляют дальше – в штаб Духонина». (В то время ходкое выражение, обозначающее расстрел.) Перспектива не из веселых.
Принесли хлеб, на человека получилось по небольшому куску, и протухшую семгу. Это была еда на весь день. Хлеб съел сразу. Попробовал семгу, но, несмотря на голод, есть не смог. Подвальные окна нашей комнаты выходили на какую-то улицу. Слышен был шум города, но посмотреть в окно было невозможно, так как окна находились под потолком. Началась уборка комнаты; состояла она в том, что все встали со своих мест и кто-то, поднимая страшную пыль, начал подметать пол; чтобы проветрить комнату, конвоир принес высокую табуретку и открыл окно. С улицы доносились женские голоса. Мне сообщили, что это торговки со съестным. Сосед сказал, что, если конвоир разрешит и у меня есть деньги, я могу купить себе что-нибудь поесть. Режим в этой тюрьме, как видно, был еще либеральный. Мои деньги были спрятаны у меня в валенках, при всех я достать их оттуда не мог. (Кстати, валенки у меня были уже другие, а не те, что я чуть не потерял в кущевской луже.) На мое счастье, у меня в кармане нашлось две «керенки» и за них я получил пригоршню рожков.
Вызовы к следователю шли весь день и первую часть ночи, но меня не вызывали. Не вызвали и на следующий день. Только под вечер на третий день я услышал свою фамилию; с трепетом в сопровождении вооруженного красноармейца отправился на верхний этаж. Следователь, вопреки рассказам, мне показался совсем не страшным, еще довольно молодым человеком; встретил он меня скорее ласково. Я ему повторил мою затверженную биографию, что я подводчик, бросил лошадей и возвращаюсь в село Салы. Нервы мои не выдержали, и я немного расплакался. Не знаю, поверил ли следователь в мою, белыми нитками шитую, биографию. Ведь не мог же я сразу превратиться в стопроцентного деревенского паренька. Конечно, при желании меня можно было легко вывести на чистую воду. Но следователь этого желания не проявил. Может быть, на самом деле поверил, а может, я попал в его добрую минуту и он просто по-человечески пожалел мальчишку. Ведь сколько таких, как я, потерявших дом, металось в те времена по всей России в поисках своих родных. Так или иначе, но он меня отпустил, выдав бумажку, что я возвращаюсь домой.
Был уже вечер, и мне некуда было деваться, не возвращаться же было в камеру. Следователь меня опять пожалел и устроил спать на столе в одной из канцелярий. Ночью меня разбудили пришедшие уборщики, которые с шумом начали передвигать столы и стулья и подметать. Потом они откуда-то принесли ящик консервов фаршированного перца и хлеб и устроили пиршество, на которое пригласили и меня. После трехдневной голодовки все было необычайно вкусно. Утром я проснулся с головной болью и ломотой во всем теле. «Начинается какая-то болезнь. Только этого не хватало», – думал я мрачно. Это совсем расстраивало мои планы. Решил, пока еще окончательно не разболелся, отправиться в станицу Гниловскую, к казачкам, у которых провел Рождество, может, они приютят. К счастью, это было не так далеко, около семи верст от Ростова. Спросил дорогу и пошел.
В Гниловской меня встретили как родного, уложили в кровать, дали какой-то настойки, малины с чаем. Перед этим, узнав, что у меня насекомые, заставили раздеться на веранде, дали мне одежду отсутствующего хозяина, обещав мою выпарить и вымыть. Казачка ухаживала за мной, как за вернувшимся сыном. Я им сказал, что при отступлении отбился от полка и все это время скитался. Половина их дома была занята красноармейцами. Казачка им объяснила, что я их племянник.
Вечером пришла Ася. Ее нельзя было узнать; от прежней Аси ничего не осталось: грустная, бледная, подозрительно сухо кашляющая. Во время отступления добровольцев она тоже решила уходить. При переходе через Дон лед проломился, и она по пояс провалилась в воду, простудилась, и ей пришлось вернуться домой. Услышав, что я в Гниловской, она встала с кровати, чтобы проведать меня, а вернее, чтобы узнать от меня, что с ее поручиком. Пролежав три дня с высоким жаром, я начал выздоравливать; слава Богу, оказался не тиф.
За это время в Гниловскую пришли новые войска; видно, красные готовились к наступлению. В наш дом вселили еще человек десять. Хозяйку, ее дочку и меня уплотнили в одну комнату, пришлось нам троим спать на одной широкой кровати поперек, подставив стулья. Красноармейцы же валялись по всему дому на соломе, целый день ничего не делая. Большинство из них было мобилизовано, вид у них и настроение были совсем не воинственные. От них удалось узнать, какие полки стоят в Гниловской.
Наконец, набрался сил и отправился на разведку в Ростов. Бродил там три дня, возвращаясь в Гниловскую спать. Побывал на вокзале, видел там еще бронепоезда, обошел окраины города в сторону Батайска. Старался запомнить виденную мной артиллерию и занимаемую ею позицию. Артиллерии было много. Относительно количества войск было сложнее: прикинуть на глаз трудно, а расспрашивать опасно. К жене офицера из штаба Кутепова я так и не попал. Потом, не желая его огорчать, я ему соврал, что я был у нее, но не застал дома.
Вечером после моего третьего похода в Ростов хозяйка мне рассказала, что старший из красноармейцев расспрашивал ее обо мне и что она боится, что кто-нибудь из соседей разболтал ему что-нибудь про меня. Решил, что надо на следующее утро уходить обратно в Батайск. Имей я возможность остаться там дольше, конечно, я мог бы раздобыть больше сведений, но и то немногое, что я узнал, как мне кажется, представляло уже кой-какой интерес.