Во время моего пребывания в Таганроге ко мне заехал начальник английской военной миссии генерал Хольман и просил меня прибыть в миссию для вручения мне ордена Бани, пожалованного Его Величеством английским Королем. Сговорившись и назначив подходящее для этой церемонии время, я в свою очередь пригласил генерала Хольмана на ужин ко мне в поезд. Пригласил также генералов Романовского и Плющевского. Во время ужина играл известный скрипач, украшение петербургского «Аквариума» и любимец публики, Жан Гулеско. По его просьбе я вывез его, вместе с семьей, из Харькова в своем поезде. Жан Гулеско играл русские, родные, хватавшие за сердце песни. Мы все как-то размягчились; беседа наша стала задушевной и простой. Я разговорился с Романовским, которому сильно взгрустнулось. Разговор наш коснулся, между прочим, нелюбви к нему, которая ощущалась в армии.
– Главнокомандующий одинок, – сказал мне Иван Павлович. – Со всех сторон сыплются на него обвинения. Обвиняют его даже те, которые своим неразумием или недобросовестностью губят наше дело, – ведь таких много. Все партии стремятся сделать из него орудие своих целей. Бесконечно тяжел его жребий. Но я не покину его; пусть обвиняют меня в чем угодно, я не стану защищаться; буду счастлив, если мне удастся принять на себя хоть часть ударов, сыплющихся на него. В этом я вижу свою историческую задачу. Но тяжело, ох как тяжело быть таким щитом. Чувствую, что паду под тяжестью этого креста, но утешаю себя мыслью, что сознательно и честно исполнил до конца свое назначение.
Он не удержался от слез и замолчал. Я знал, что этот умный, сдержанный и скромный человек говорит правду, ту правду, которую не высказал бы в другой обстановке. Я знал, что ему не свойственно ни хвастовство, ни желание порисоваться. Именно такова была роль этого большого и честного русского патриота, столь несправедливо и беспощадно затравленного презренными честолюбцами, поперек дороги коих он стал. Когда он пал впоследствии, сраженный из-за угла пулей убийц, бессознательно творивших дело высокопоставленных заговорщиков и реакционеров, я вспоминал не раз тот вечер; изнемогавший и чувствовавший уже за своей спиной подстерегавших его убийц, он тогда вспоминал попранную Родину и оплакивал свою мученическую долю. Покойся же в мире, незабвенный и честный Иван Павлович! Нелицеприятная история воздаст тебе должное и заклеймит позором виновников твоей мученической кончины.
На другой день в указанное время я прибыл в английскую военную миссию и был встречен там британским почетным караулом. Генерал Хольман обратился ко мне с речью.
– Этот высокий орден жалуется вам Его Величеством, – сказал он мне, возлагая на меня орден, – за ваши заслуги в борьбе с большевизмом, как с мировым злом.
Взволнованный, я ответил кратким словом благодарности за то, что моя работа оценена. Состоявший при миссии полковник Звягинцев переводил мои слова на английский язык. Были выстроены вдоль стен все наличные в миссии английские офицеры. Присутствовавшие горячо меня поздравляли. Чрезвычайно тронутый вниманием и высокой оценкой моей деятельности английским Королем, я решил никогда не расставаться с этим орденом…
Ф. Елисеев{302}Рейд на Касторную{303}
Командир 4-го Донского корпуса генерал Мамантов после своего победного рейда по тылам красного фронта выехал в Новочеркасск для доклада Донскому атаману. Он долго задержался, и генерал Шкуро был назначен командиром обоих корпусов.
События на фронте принимали угрожающий характер. 1-й корпус генерала Кутепова после тяжелых боев оставил города Орел и Курск. Буденный со своим конным корпусом перешел в наступление на Воронеж. Не имея достаточно сил для обороны города, Шкуро послал в Ставку генерала Деникина телеграмму: «По долгу воина и гражданина, доношу, что противопоставить силы Конному корпусу Буденного я не могу. Этот корпус сосредоточен в числе 15 000 сабель. В моем распоряжении находятся около 660 сабель Кубанской дивизии и 1800 сабель корпуса Мамантова. Терская казачья дивизия моего корпуса – около 1800 сабель – по Вашему приказанию отправлена для подавления восстания Махно. Завтра, 7 октября, я оставляю Воронеж».
При таких обстоятельствах я прибыл 6 октября в Воронеж, представился генералу Шкуро и назначен был командиром 2-го Хоперского полка{304}. Генерал Шкуро в своем донесении генералу Деникину преуменьшил силы нашей дивизии, хотя фактически она была слаба, имея в обозе много безлошадных казаков. Приняв полк, я нашел в нем около 250 шашек, десять офицеров (три сотника и семь хорунжих) и четыре пулемета на санях. Так было и в других полках. Да еще «Волчий дивизион» – две сотни хорошо экипированного личного конвоя Шкуро, который он иногда бросал в самое пекло боя. Итого – дивизия имела около 1250 шашек.
Оставив Воронеж без боя, дивизия сосредоточилась на западном берегу Дона. Ждем начальника дивизии, генерала Губина{305}. Перед нами проходит к северу 10-я Донская казачья дивизия. Под казаками крупные кони донской табунной породы, хорошо откормленные. Казаки в шинелях и в черных папахах. Офицеры в фуражках. Видна забота Донского атамана и правительства о своих сынах на фронте. Моросит дождь, но сотни идут стройно.
Шкуро посылал меня с полком на узловую железнодорожную станцию Касторная в распоряжение генерала Постовского. До Касторной два перехода. Ночуем в седле. В охранении сотня казаков хорунжего Борисенко. Утром он обнаружил движущуюся к Касторной конную красную бригаду.
В батальоне 200 штыков. Им командует поручик. На мой вопрос, где генерал Постовский, он указал на курганчик, где виднелись две фигуры на лошадях. Остановив полк, поскакал к ним. Там увидел двух солдат в шинелях на обозных конях. Удивленный, коротко спрашиваю, где находится генерал Постовский. «А вы кто таков будете?» – отозвалась одна «фигура». «Я командир 2-го Хоперского полка, направлен генералом Шкуро в распоряжение генерала Постовского», – отвечаю. «A-а… Здравствуйте, полковник… Я и есть генерал Постовский», – отвечает «фигура». Я был поражен. На погонах солдатской шинели едва заметно химическим карандашом наведены несколько «зигзагов», обозначающих его высокое звание генерала.
После моего рапорта о прибытии в его распоряжение слышу: «Очень приятно, полковник! А где же ваш славный полк?» – «Мой славный полк в ложбине», – в тон ему отвечаю. Он заметил, что я с удивлением рассматриваю его «генеральский» мундир. «Удивлены, как я одет? Во-первых, чтобы было тепло. Во-вторых, чтобы красные не узнали, что я генерал. Маскировка. У вас отличная лошадь, полковник. Не боитесь, что ее могут убить в бою?» – «Не только кобылицу, – отвечаю, – но и меня самого могут убить в бою».
Генерал продолжал: «Напрасно вы одеты в серебряные погоны на черной черкеске. Смотрите на меня, если поймают красные, я выгляжу, как солдат. Я даже не бреюсь поэтому». Расстался я с оригинальным генералом без сожаления и больше его не видел.
В дивизию прибыло конское пополнение – 120 необъезженных кабардинских кобылиц. Наш полк получил 25 голов. В Касторную прибыло поездом три танка. Командир полка капитан Образцов решил атаковать конную бригаду Колесова, занимавшего село Успенское в 10 верстах севернее Касторной. В его полку около 1000 штыков. Назначен в атаку один батальон. Танки шли впереди, за ними три линии стрелков. Хоперский полк на фланге. Красная бригада стояла спешенная и кормила лошадей перед походом на Касторпую. Появление танков было для них неожиданным. Всадники бросились в седла и очистили село, оставив на улицах несколько убитых и раненых лошадей с седлами. Крестьяне жаловались мне, что Колесов приказал накормить лошадей прямо на улицах, в снегу, так как пришла «народная армия», которая, разбив белопогонников, даст крестьянам счастливую жизнь.
Прибытие танков окрылило нас. Генерал Шкуро с тремя полками своей дивизии и частью 4-го Донского корпуса успешно сдерживал корпус Буденного, наступавший на Касторную с востока. Мой полк придан 2-му Дроздовскому полку. Чьим распоряжением, не знаю, но капитан Образцов, командир полка, дает мне распоряжение: выступить на северо-запад и занять село Алиса, недавно оставленное его полком.
Село мы заняли. Красных в нем не было. Село расположено за болотистой речкой с деревянным мостиком. К вечеру третьего дня поднялась метель. Не видно ни зги. Полк со сторожевым охранением на флангах идет вперед. Неожиданно сильный ветер разогнал облака. Три цепи красной пехоты, утопая в глубоком снегу, медленно шли к нашему селу. До их левого фланга было не более сотни шагов. Казаки повернули своих коней, выхватили шашки и с гиком бросились в атаку. Красноармейцы немедленно побросали винтовки в снег и подняли руки. Несколько саней с пулеметами и до десятка конных стремительно ускакали назад.
Не прошло и двух часов, как прискакал ординарец из штаба дивизии с письменным приказанием: «2-му Хоперскому полку немедленно отступать к Касторной. Буденный сбил наш фронт, который отходил на юг. Подходя к Касторной, надо быть осторожным, так как возможно, она уже занята красными». Листок помечен «тремя крестиками», что означало – «исключительно спешно». Колонной в 300 с лишним лошадей, 16 пулеметов на санях и обозом спешно отступаем на юг. Вот и Касторная. Железнодорожный узел хорошо освещен. С восточной стороны слышны редкие выстрелы. Широким аллюром пересекаем железнодорожное полотно, продолжая путь на юг. Пройдя переменным аллюром свыше 60 верст, полк вошел в село Суковниково, где сосредоточены были все три полка нашей дивизии.
В штабе генерал Губин, начальник штаба полковник Соколовский{306}и адъютант пили за столом чай. Отрапортовав о прибытии, ожидал, что генерал предложит с дороги поесть и выпить чаю. Не встав и не подняв руки, генерал Губин, человек крупный, с полным лицом, лениво говорит мне: «Очень приятно, полковник, что прибыли… Но отчего так задержались?.. Я уже волновался. Касторная ведь могла быть занята в любой час, и я боялся, что вас отрежут, – сказал генерал и хлебнул горячего чая. – Ну, идите, полковник, отдыхайте», – закончил он.