О взятии Касторной Буденный в своей книге «Пройденный путь» пишет: «К вечеру 16 ноября 1919 года (2 ноября старого стиля. – Ф. Е.) Касторная была полностью очищена от белогвардейцев. Ее заняли – 11-я дивизия товарища Матузенко и Отдельная кавалерийская бригада Колесова, наступавшие с северо-востока, и 4-я Кавалерийская дивизия Городовикова, наступавшая с юга. В результате Касторненской операции противник потерял: 4 бронепоезда, 4 танка, 100 пулеметов, 22 орудия, 10 000 снарядов, миллион ружейных патронов, тысячу лошадей и около трех тысяч солдат и офицеров, сдавшихся в плен. Офицерский батальон 2-го Марковского полка, пытавшегося оказать сопротивление, был почти полностью уничтожен. Генерал Постовский, бросив свой штаб, пытался на санях скрыться, но опознан нашими и зарублен». Данные Буденного о трофеях при взятии Касторной были исключительно преувеличены. В бригаду генерала Постовского входили 2-й Дроздовский и Самурский пехотные полки. Конницу же составлял только мой полк.
В 1930 году в Париже на одном многолюдном собрании казаков, где был и Шкуро, я увидел генерала Постовского. Он был брит, без усов и бороды, выглядел молодо и отлично одет. Я не стал подходить к нему, чтобы не смутить его «за камуфляж» под Касторной. Позднее, уже после победы Красной армии над Гитлером, во Франции образовались «группы советских патриотов». Одну из них возглавлял генерал Постовский, который в результате вернулся в Россию. Об этом писали русские газеты Парижа. Встретил я в Париже и генерала Губина, худого старика, и полковника Соколовского.
С. Мамонтов{307}Отступление{308}
Большое отступление началось для нашей пехоты от Орла, а для регулярной кавалерии от Севска и до реки Дон. Затрудняюсь сказать, в каком составе была тогда регулярная кавалерия. Она достигла двух корпусов, то есть четырех дивизий, но из-за потерь, болезней и походов превратилась в дивизию. Может быть, были части, которые шли отдельно от нас. Поздней под Егорлыцкой был опять корпус кавалерии. То же явление было и в пехоте. Наши четыре основных полка развернулись в четыре дивизии, но во время отступления были опять сведены в четыре полка.
Само отступление можно разбить на две резко разнящиеся части. От Севска до Лозовой был отход с постоянными боями. Отход был медленный, причем мы шли прямо на юг, то есть в Крым. Происходил он в октябре и первой половине ноября 1919 года. Морозы были редки, часты дожди, снегу совсем не было. А от Лозовой до Дона было настоящее отступление. Шли большими переходами, боев избегали, да их и не было. Направление нашего отхода изменилось на юго-восточное. Очевидно, Украину решили отдать без боев. Это продолжалось с середины ноября до середины декабря 1919 года. Погода – морозы с небольшим количеством снега. Должен отметить прекрасное состояние дорог, позволившее нам делать громадные переходы. Цель наша была – первыми, до красных, достигнуть реки Дон, не дать красным отрезать нас от Кавказа.
До Лозовой были ежедневные долгие бои под моросящим дождем, без решительной атаки и без надежды победить, что нас очень деморализовало. Вечером с темнотой мы отрывались от противника и отходили дальше на юг. Ночевали очень скученно, чтобы облегчить сбор при ночном нападении. Но ночных нападений я не помню. Красные хоть обладали большими силами, но шли с опаской. Обыкновенно они появлялись часам к десяти или даже позже, завязывался нудный бой до вечернего отхода.
Мы научились искусству отступать без суеты, будто меняем позицию. Дневки были крайне редки. Постоянные походы и бои очень изнуряли людей, но особенно лошадей. Нужно было следить, чтобы лошадей поили и кормили. Усталые люди заваливались спать и не могли встать, чтобы дать лошадям корм. А от их состояния зависела возможность нашего движения. На водопой назначался офицер, который следил за тем, чтобы все лошади были достаточно напоены.
Мы остановились под вечер в какой-то деревне. Смеркалось, и шел легкий снежок. Накануне шел дождь и была гололедица. Меня назначили к колодцу, проверять, все ли лошади напоены. Я накинул шинель и вышел. К тому же колодцу пришли драгуны. С ними был поручик Рупчев. Он раньше служил в конно-горной и затем перевелся в драгуны. Мы встали вместе немного поодаль от колодца. У Рупчева за поясом был заткнут обрез.
– Вероятно, он стреляет не точно?
– Должно быть. Но крестьяне его ценят, потому что его легко спрятать.
Люди вытаскивали из колодца воду и наливали в желоб, где пили лошади. Подъехали два всадника и стали проталкиваться к корыту с водой.
– Ишь бездельники, – ругались наши солдаты. – Мы достаем воду, а они поят своих лошадей. Слезайте, сволочи, вытащите несколько ведер. А то на готовое. Паразиты.
Поднялась ругань, но вскоре сникла. Все были смертельно усталые и даже ругаться не хотелось.
– Как называется эта деревня? – спросил один из всадников.
– А кто ее знает, – ответил мой солдат и, обращаясь ко мне: – Господин поручик, как называется эта деревня?
Всадники задергали поводьями, стараясь выехать из массы лошадей. Но это им плохо удавалось. Лошади тянулись к воде и скользили на гололедице. Мы смотрели с недоумением на всадников. Потом кто-то крикнул: «Красные!» А мы все были без оружия. Красные выбрались из массы лошадей и нахлестывали своих коней, чтобы перевести их вскачь, но лошади скользили. Рупчев схватил свой обрез и выстрелил. Один из всадников упал убитый наповал. Другой скрылся в сумерках.
– Здорово же вы стреляете, – сказал я Рупчеву.
– Это первый раз, что я стреляю из обреза.
Обращение солдата ко мне «господин поручик» разъяснило красным, что они попали к белым. Не выкажи они столько торопливости, мы бы ничего и не заметили.
Вернувшись с водопоя, я поделился этим случаем с другими офицерами. Обозненко{309} рассказал, как где-то под Льговом они взяли проводника, чтобы он отвел обе батареи в деревню Селезневку. По ошибке ли или нарочно, но проводник привел их в деревню Утковку, занятую красными. Наша батарея шла впереди. Она вошла в деревню, дошла до середины. К счастью, Обозненко, ведший батарею, понял, в чем дело, и не растерялся. Вечерело и было темновато. Обозненко завернул батарею, и так же шагом батарея вышла из деревни и отошла еще на некоторое расстояние, прежде чем уходить рысью. Конно-горная, которая шла за нашей, не вошла в деревню и повернула раньше. Когда с Обозненко заговаривал красный, он задирал плечо, чтобы тот не увидал золотого погона.
– Несмотря на то что было холодно, я был в поту, – закончил Обозненко. – Очевидно, красные так ничего и не заметили. Стрельбы не было.
Как сказано, от Лозовой наша дивизия изменила направление и пошла на юго-восток к Дону. Была, вероятно, вторая половина ноября 1919 года, погода установилась морозная с небольшим выпадом снега. Дороги смерзлись, грязи не было, шли как по паркету. Это позволило делать большие переходы. Боев не было. Красных мы не видели. Они, конечно, за нами следовали и даже старались нас перегнать, чтобы отрезать нам отступление, но мы их не видели.
Дневок не было. Все зависело от состояния лошадей. Очень важно было хорошо их поить и кормить. Но доставать фураж было трудно. Ездовые моего орудия прекрасно справлялись с этой трудной задачей, и моя чудная запряжка была в прекрасном состоянии. Другие лошади выглядели хуже. Дура была утомлена, и я старался делать походы пешком, ведя ее в поводу.
Усталость была страшная. Если колонна почему-нибудь останавливалась, то все сейчас же засыпали сидя в седле, засыпали и лошади, и, чтобы тронуться дальше, нужно было всех будить. Отступление вызвало, конечно, подавленность, но дезертирства у нас не было, может быть, один-два случая, да и то это не было дезертирство, а люди продолжали спать, когда батарея уходила, и потом догоняли. Иногда спали слишком долго и попадали к красным. Развала никакого не было. Ни в полках, ни в батареях.
В эту зиму свирепствовали тиф, холера и чума. Вначале мы боялись домов с больными и шли искать другие, но найти дом без больных было трудно. Под конец так отупели от грязи и усталости, что входили в дом и грозно приказывали:
– Больные, выметайтесь отсюда.
Потому что часто при нашем приходе крестьяне ложились в кровать и охали, надеясь, что их дом не займут. Больные перебирались в другую, нетопленую половину дома, а мы ложились на их место, не раздеваясь понятно. Стелили на пол солому и ложились. Приходилось видеть ужасных больных – на теле висели как бы спелые сливы. Оспа, что ли?
Обозненко, несколько офицеров и солдат заболели, думаю, тифом. Батарею принял штабс-капитан Скорняков, а из офицеров остались только я да Казицкий. У пулеметчиков был капитан Погодин, но он в батарейных делах участия не принимал. Это трио – Скорняков, я и Казицкий – составляло долгое время кадры батареи. На Погодина нельзя было положиться. Он был пехотным офицером, лишен всякой энергии и робок. В трудных случаях вижу сгорбленную фигуру Погодина, уходящего назад.
– Куда вы? Пулемет должен охранять этот фланг.
– Пулемет заело, – отвечал Погодин. Или: – Патронов нет.
Вольноопределяющийся Вильбуа горько на него жаловался:
– И пулемет в порядке, и патроны есть, а вот смелости ни на грош.
Скорняков был прекрасный офицер. Прапорщик Казицкий, несмотря на юность, обладал кипучей энергией. Я делал, что мог. А батарея все шла.
Мы проходили большое местечко. Скорняков сказал мне ехать сзади и не давать солдатам распыляться для грабежа. Ко мне подъехал Тимошенко, солдат третьего орудия, грабитель и насильник.
– Господин поручик, разрешите воды напиться.
– Нет, не разрешаю. Встань на место.
Батарея прошла местечко. Я проехал вдоль по батарее, чтобы убедиться, что все солдаты на месте. Тимошенко не было. Как он мимо меня увильнул, не знаю. Вдруг он появился.