Нас направили на фронт не просто, как мы всегда ходили, а в составе дивизиона со вновь сформированной 8-й конной батареей. Восьмую я впервые видел. Шли мы из Брюховецкой в Батайск. Там мы, конечно, опять вошли в дивизион с конно-горной. То есть дивизион был составлен, только чтобы доставить обе батареи на фронт. Командир восьмой, полковник Сапегин{313}, оказался старшим. Не желая ему подчиняться, Шапиловский сказался больным. Нашу батарею повел Обозненко.
Меня послали квартирьером в станицу Уманскую. С несколькими солдатами мы на рысях опередили батарею. Я выбрал, конечно, лучшие дома для нашей батареи, а другие, на той стороне площади, для восьмой, послал солдата навстречу дивизиону, а сам заказал самовар, снял сапоги и надел туфли.
Вскоре прибыли батареи. Из любопытства посмотреть на восьмую я надел фуражку, шинель внакидку и в туфлях вышел на громадную площадь. Сапегин и Обозненко выравнивали орудия в парке. Я остановился поодаль. Вдруг я увидел, что Сапегин и следом за ним Обозненко направляются ко мне. Сапегин остановил коня передо мной, приложил руку к козырьку и сказал:
– Рапортуйте.
У нас ничего подобного не бывало. Тем не менее я подтянулся и, несмотря на туфли и шинель внакидку, взял под козырек и отрапортовал:
– Господин полковник, квартиры в станице Уманской для сводного конно-артиллерийского дивизиона выбраны.
После чего я замолк, не зная, что еще прибавить. А Сапегин, видимо, ждал продолжения, потому что все держал руку у козырька. Из-за его спины Обозненко ворочал глазами и беззвучно мне что-то подсказывал. Я молчал. Видя, что он продолжения не дождется, Сапегин спросил:
– Сколько людей в вашей батарее?
Я не знал, но без запинки ответил:
– Шестьдесят два, господин полковник.
– А лошадей?
«Тут ты меня не поймаешь, – подумал я, – есть подручные лошади в упряжках. Лошадей должно быть больше». Рассчитывать было некогда, и я уверенно выпалил:
– Семьдесят три, господин полковник.
Я видел, как Обозненко вздохнул с облегчением, значит, попал. Сапегин повернулся к нему:
– Это правильно?
– Так точно, господин полковник, – не задумываясь подтвердил Обозненко.
– Я вижу, что вы не привыкли к рапортам, – сказал спокойно Сапегин. – Но я этого требую. До свидания.
И он не спеша удалился.
Сдерживая смех, мы вошли в дом и там дружно расхохотались. Наши офицеры, оказывается, издали следили за моим рапортом. Никто из нас не знал ни количества людей, ни лошадей. Но каждый из нас мог бы переименовать всех людей и всех лошадей.
– Подите все же пересчитайте лошадей, – сказал мне Обозненко.
Я вышел на крыльцо, постоял, потом вошел без улыбки, встал во фронт.
– Господин полковник, счет людей и лошадей окончен. Во второй конной генерала Дроздовского батарее в данное время находятся 62 солдата и 73 лошади.
Все прыснули от смеха, и Обозненко первый. Но так как он был человек очень добросовестный, то он сам пошел считать. Другие полагали это излишним. Числа все время менялись.
– Знаете, – сказал мне Обозненко, – вы ошиблись всего на два человека и только на одну лошадь.
На следующее утро мы с ужасом увидели, что та батарея поставила в орудийный парк часового, а мы об этом не подумали. 8-я батарея делала перекличку. А у нас даже списков не было. Сапегин сделал вид, что не заметил отсутствия переклички. Во время похода он считал наших лошадей и, видимо, остался доволен. Решил, вероятно, что сам ошибся в счете на одну лошадь. Конечно, у нас не было зарядных ящиков. Но и у 8-й их тоже не было. Значит, заимствовали наш опыт и, видимо, он оказался не так уж плох.
Должен сказать, что полковник Сапегин был прекрасный и энергичный офицер. В Новороссийске мы только благодаря ему влезли на пароход. Был январь 1920 года. Был лютый мороз, а снегу мало.
Мы вернулись на фронт в Батайск и присоединились к конно-горной батарее. В наше отсутствие бои не прекращались, и с нашим прибытием мы приняли в них живейшее участие. Красным никак не удавалось перейти через Дон, несмотря на превосходство сил, на высокий берег и на то, что Дон замерз и не представлял препятствия. Героем этих многочисленных боев можно смело назвать полковника Кузьмина с его 1-м Офицерским конным полком. Чуть что, он бросался в атаку, прорывал фронт, брал пленных и орудия. Был он необыкновенно счастлив, имел всегда успех и мало потерь. Люди его обожали. Но и все остальные полки и батареи были на должной высоте.
Ночью 8 февраля 1920 года наша корниловская пехота заняла внезапно станицу Гниловскую, вышла во фланг Ростова и заняла город. Наш кавалерийский корпус ввели в Ростов и разместили там. Но на востоке на Манычском фронте донцы не смогли остановить многочисленную конницу Буденного, которая пыталась охватить широким обходом с тыла всю Добровольческую армию у Ростова. Укрепления на Маныче были рассчитаны на лето, а морозы сковали воды и болота и сделали укрепления недействительными. Да и донцы были не те, что прежде. Глубокой ночью в лютый мороз – все скрипело кругом – нашу кавалерию вывели опять из Ростова в Батайск, чтобы идти навстречу Буденному на Сальск. Мы покинули Ростов без боя и без нажима со стороны красных.
За два дня похода к Мечетенской значительно потеплело. Снег сошел, стало почти тепло. Дождя не было, бывали туманы. Сальские степи, куда мы шли, – холмистая местность без деревьев. Тут находятся Донские конные заводы и живут калмыки.
Чтобы противодействовать охвату нашего тыла Буденным, сосредоточили всю нашу кавалерию у станицы Мечетенской. Наши силы состояли из регулярного корпуса кавалерии под начальством генерала Барбовича. Корпус насчитывал примерно 5000 шашек с пятью конными батареями и был в прекрасном состоянии. Но массу нашей конницы составляли казаки: донцы и кубанцы. Они были в плохом состоянии. Донцы были деморализованы потерей своей территории и были небоеспособны. Они потеряли дисциплину, бросали пики и винтовки, чтобы их не посылали в бой. Во всяком случае, они не были нам, добровольцам, явно враждебны. Они исполняли приказы нехотя. Было их по всей армии, вероятно, от 4000 до 5000 шашек.
Совсем иначе вели себя кубанцы. Они были сплочены, собирали кинутые донцами винтовки. У каждого всадника были две, иногда три винтовки за плечами. Но они были к нам определенно враждебно настроены. Драться с красными не желали. При дальнейших походах нам отсоветовали идти теми же дорогами, которыми идут кубанцы. Открытых столкновений как будто не было, но где-то на реке Кубани казаки перегнали все лодки на другой берег и намеренно обрекли 4-й батальон Корниловского полка на гибель. Недалеко от Екатеринодара на совещании кубанцев и донцов было принято решение не следовать приказам командующего генерала Деникина, не ехать в Крым, не отходить на Тамань, а идти в Грузию. Потом же казаки плакались, что будто бы русские части покинули их в Новороссийске.
Конечно, не все донцы и кубанцы поддались красной пропаганде, были и такие, которые держались за добровольцев. Но большинство митинговало. Кубанцы поверили, что красные признают их независимое государство, как только они порвут с нами, добровольцами. Кубанцев было примерно столько же, сколько донцов, то есть от 4000 до 5000 шашек. Были терские казаки, немного лучше сохранившиеся, под командой нашего знакомого генерала Агоева. Но их было не много, от 2000 до 2500 шашек. Были калмыки, вполне нам верные, но их было всего шашек 500–600. Всего с нашей стороны было собрано от 15 до 18 тысяч шашек. Грозная сила, если бы казаки были прежние. Мы же знали, что весь удар придется вынести только нашему корпусу.
Как всегда у бюрократов, на бумаге все обстояло отлично. Командование наивно надеялось, что казаки будут драться. Лучше бы они нам дали полк дроздовцев или корниловцев с двумя батареями, и мы Буденного бы раскатали.
У Буденного были массы конницы. Говорили про 100 тысяч, но это преувеличено. Конечно, можно ошибиться, но вот то, что видел своими глазами: у красных было, по-моему, от 25 до 30 тысяч шашек. Огромное количество. Но все это были новые формирования без хороших офицеров, да и сам Буденный был только вахмистром. У нас же каждый всадник участвовал уже в большом количестве боев и были прекрасные начальники. Наша артиллерия хоть уступала красной в количестве батарей, но по качеству оказалась много выше. У нас было пять батарей: две гвардейские, две наши и 8-я конная. 7-я присоединилась поздней.
В станице Мечетенской нас построили в громадное каре. С одной стороны регулярная кавалерия, с другой донцы, с третьей кубанцы, с четвертой терцы. Прилетел на самолете генерал Деникин и обратился к нам с речью. Но был ветер и плохо слышно. Кроме того, он говорил долго и вскоре это стало утомительно и скучно. Тут нужен был бы Врангель, в черкеске на чудном коне, осадивший коня и кинувший, как под Спицевкой, несколько слов. Это могло бы зажечь казаков. А не сутулая пешая фигура Деникина и длинная малопонятная речь.
Нас, регулярных, пропагандировать было не нужно, мы были в прекрасном состоянии, а вот казаки были небоеспособны, и речью их боеспособными не сделаешь. На бумаге было нас от 15 до 18 тысяч, а на деле дрались только 5 тысяч. Лучше бы вместо речи дали бы нам Корниловский полк и все было бы в порядке. А казаков можно было увести в тыл, от них никакой пользы, а мог быть и подвох. Не знаю, кто командовал операцией под Егорлыцкой, наверное, сам Деникин, лучше бы был Врангель. Но Деникин не любил Врангеля. А казаки его любили. К сожалению, играли роль симпатии и антипатии, которые вредили делу.
После речи наш регулярный корпус пошел к станице Егорлыцкой, но в станицу не вошел, а встал возле, построившись в резервную колонну. Не ввели нас в станицу, вероятно, из-за двух причин: во-первых, чтобы скорей быть готовыми к бою, а во-вторых, из-за недоверия к кубанцам: напасть на расквартированных легче, чем на стоящих в строю. Так в резервной колонне мы простояли всю ночь. К счастью, было не очень холодно и не было дождя. Донцы остались в Мечетенской, а где находились кубанцы, не знаю. Думаю, в Егорлыцкой – видел небольшие кубанские части, отходящие из станицы. В дозоре находился полковник Кузьмин со своим 1-м Офицерским полком. Под вечер он прислал донесение: