Движение состояло из сплошных толчков, но все же легче, чем по грязи.
Тут-то нас обогнал князь Авалов. Как-то никто его не заметил, кроме меня.
– Батарея смирно. Равнение налево. Господа офицеры! – гаркнул я, хотя как солдат не имел никакого на то права.
– Здорово артиллеристы! – поздоровался Авалов, и мы ответили ему плохо.
Он меня узнал и сделал мне, конечно, какое-то замечание.
– Слушаюсь, Ваше Превосходительство. Я передам ваше замечание начальнику орудия.
– Как, разве не вы начальник орудия?
– Никак нет. Я на должности замкового номера.
Авалов некоторое время смотрел на меня с изумлением, потом поднял руки к небу.
– Какая батарея?! Ничего у вас не поймешь.
И уехал.
Это был последний раз, что я встретил Авалова. Через несколько дней в станице Натухайской он был убит вместе с Пселом. Граната ударила в хату, где они сидели.
Дивизия пошла опять к реке Кубани. Видимо, пытались организовать фронт по реке. Но боеспособность частей сильно уменьшилась. Настоящий бой был только у станицы Натухайской. Бой долгий, нудный и неудачный. Красные прошли уже к Анапе на нашем фланге. Я пошел взглянуть на реку Кубань. Шел через камыши. Вдруг наткнулся на совещание кубанских казаков, это был третьеочередной Уманский полк. Все сидели кругом и на меня не обратили внимания. Но от них веяло нарочитой самостийностью, и я поспешил вернуться в батарею.
Дивизия пошла к Новороссийску. Эвакуация была очень плохо организована. Мы сели на пароходы (верней, взобрались) только благодаря энергии полковника Сапегина и нашим карабинам.
Дура пришла со мной в Новороссийск. Когда я убедился, что взять ее немыслимо, я вытащил револьвер. Но я не мог убить Дуру, рука не поднималась. Я отыскал сад с травой и бассейном воды, расседлал, разнуздал, поцеловал, закрыл калитку и не оборачиваясь ушел. Мой чудный корень и ездовой Юдин тоже остались там. Седло свое я бросил в Черное море.
Новороссийск… при одном имени содрогаюсь. Громадная бухта, цементный завод, горы без всякой растительности и сильный ветер норд-ост. Все серо – цвета цемента. В этом порту Черного моря закончилось наше отступление от Орла через весь Юг Европейской России. Уже давно было известно, что наши войска могут эвакуироваться только из этого порта на Кавказе, чтобы переехать в Крым, который еще держался. Остальная Россия была для нас потеряна.
Это знали… и все же необъятные ангары были набиты невывезенным добром. Ничего для эвакуации не было приготовлено. Дюжина пароходов, уже до отказа набитых частным имуществом, тыловыми учреждениями и беженцами. Лазареты же переполнены ранеными и больными, без всякой надежды на выезд. Измена? Нет, не думаю. Генерал Деникин был хорошим генералом, но, видимо, из рук вон плохим организатором. С эвакуацией он не справился. На бумажных рапортах, вероятно, все обстояло прекрасно.
Обессиленная, усталая и морально подорванная армия дотащилась с таким трудом до Новороссийска, чтобы увидеть переполненные пароходы и забитые народом пристани. Сколько нас пришло? Никто точно не знал. Может быть, и сто тысяч, а может, и двадцать. Русские части лучше сохранились, чем казаки. Большинство казаков потеряли свои части, дисциплину и боеспособность. Потому нашу дивизию расположили фронтом на возвышенностях вокруг города.
Вечером подожгли ангары. Мы наблюдали с горы этот грандиозный пожар. Столб огня, в версту в диаметре, поднимался прямо к небу. На уровне вершин гор схваченный норд-остом дым ломался под прямым углом и уходил в море. Зрелище потрясающее, но жуткое. Ангары горели несколько дней.
Вначале у нас была уверенность в организации эвакуации. Потом появились сомнения и вскоре убеждение, что никто эвакуацией не руководит. За эти несколько дней, что мы были в Новороссийске, пароходы могли бы легко сделать два рейса и, выгрузив беженцев в Керчи, вернуться за нами. Нет, они все стояли почему-то неподвижно, перегруженные народом. Почему? Мы решили поехать и посмотреть сами. Втроем – Мильчев, Астафьев и я – направились в город. Необъятные пристани были буквально забиты повозками, лошадьми и людьми. Пробраться к пароходам было немыслимо. Никто не распоряжался. Пароходы, насколько можно было видеть издали, были набиты людьми впритык. Мы были сильно обеспокоены.
Проезжая мимо горящих ангаров за бетонной стеной, я решил посмотреть, что там. Было место, где люди влезали через стену и возвращались с пакетами. Я отдал Астафьеву держать Дуру и полез за другими. Там были составы вагонов. В одном из первых вагонов было английское обмундирование. В это время раздались орудийные выстрелы. Нас, мародеров, охватила паника. Я схватил пачку английских штанов и полез обратно. На стене толкались, и я едва не выпустил своей добычи. Оказалось, что самое большое английское судно, «Император Индии», стреляло из бухты в направлении Туннельной, за 18 верст. Стреляло самыми большими орудиями, вероятно шестнадцатидюймовыми. Разрывы были едва слышны. Мы тут же скинули свои старые и вшивые штаны и надели новые. Остальные я роздал людям своего орудия.
Я пошел к Шапиловскому, где застал Колзакова и других полковников. Я рассказал, что мы видели в порту.
– Пароходы переполнены, места больше нет. Никто не распоряжается. Если мы хотим сесть на транспорты, то должны рассчитывать только на самих себя и действовать нужно немедленно. Если мы будем дожидаться распоряжений, мы рискуем остаться у красных.
Мои слова явно обеспокоили полковников, чем я остался доволен. Теперь они что-то предпримут, а не будут сидеть сложа руки и ждать, чтобы кто-то взял их и посадил на пароход. Питались мы консервами «корнед-биф», которые кто-то достал так же, как я штаны. Запивали чудным вином, взятым в Абрау-Дюрсо. Интендантство ничего для нашего прихода не приготовило. Оно все бросило и удрало на пароходы. Вот такими тунеядцами и наполнились транспорты. А нам, армии, места нет!
Наконец, утром на третий день, дивизия пошла в порт. Дорога шла мимо лазарета. Раненые офицеры, на костылях, умоляли нас взять их с собой, не оставлять красным. Мы прошли молча, потупившись и отвернувшись. Нам было очень совестно, но мы и сами не были уверены, удастся ли нам сесть на пароходы. Столько прошло времени, и не эвакуировали раненых офицеров! Грех непростительный. Батарея остановилась на небольшой площади. Полковник Шапиловский приказал:
– Распрячь. Испортить орудия.
Это исполнили молча.
– Расседлайте и разнуздайте. Мы оставляем лошадей.
– Что?! Покинуть лошадей?
– Невозможно будет их взять.
– Может быть, только Дуру и моих коренников?
– Немыслимо. Нету достаточно места для людей. Будет счастье, если нам всем удастся влезть на пароход. Посмотрите на эту толпу.
Я отвел Дуру в большой сад покинутой виллы. Там была трава и неглубокий бассейн с водой. С тяжелым сердцем я присоединился к цепочке наших, которые с седлами на плечах следовали гуськом за полковником Сапегиным. Пройти к пароходу было невозможно из-за толпы. Пришлось идти вдоль горящих ангаров. От них полыхало жаром. Мы прикрывались седлами. Юдин, ездовой, заступил мне дорогу:
– А коренники?
Что ему сказать? Ведь он их так любит.
– Веди их. Может, все же удастся.
Он повел их за мной. Наконец мы достигли пристани и увидели пароход. Жуткий страх и беспокойство сжали сердце. Конечно, нечего и думать погрузить лошадей. Пароход был маленький, и люди стояли на нем впритык друг к дружке.
– Юдин, оставь коренников. Напрасно тащить их дальше.
– Как, их оставить?
– Ты же сам видишь, что делается.
Юдин разнуздал лошадей, погладил и заплакал. Я отвернулся, чтобы скрыть свои слезы. Он пошел за мной рыдая, потом махнул рукой в направлении парохода и вернулся к своим коренникам. Больше я его не видел. Мы дожидались на пристани около парохода весь день. Настал вечер.
– Я больше не могу никого взять. Нет места! – крикнул в рупор капитан.
– У меня тут шестьдесят артиллеристов, – ответил Сапегин. – Вы их всех возьмете, даже если места нет.
– Невозможно. Судно перевернется. Вы же видите.
– Вы нас всех возьмете, – повторил Сапегин очень решительно. – А если места нет, то я его создам.
Он снял свой карабин из-за спины. Сейчас же мы все положили седла и с карабинами в руках сгруппировались вокруг Сапегина, стоявшего на груде мешков. Кругом воцарилось молчание. Защелкали затворы. Несчастный юнкер у сходен съежился, что он мог сделать?
– Я даю вам три минуты на размышление. Потом я буду стрелять, – очень спокойно, но твердо сказал Сапегин.
Мы бы стали стрелять. Дело шло ведь о жизни и смерти. Кроме того, на пароходе набились всякие тыловики, эгоисты и трусы, из-за которых мы войну проиграли. И эта сволочь хотела уехать, а нас, армию, оставить! Так нет же! Конечно, если были бы войска или раненые, то стрелять не стали бы, но эти тыловые крысы не возбуждали в нас никакого сожаления.
Прошла томительная минута молчания.
– Ладно… Возьмем артиллеристов, но без седел и багажа.
– В добрый час… И смотрите, без предательства. Я буду следить.
– Артиллеристы, бросьте седла в море… Без колебаний. Я вам приказываю… Но сохраните карабины – они могут вам пригодиться.
Один за другим мы входили на баржу и потом на пароход. Наконец, настал мой черед. По доске я добрался до баржи, так наполненной людьми, что пришлось идти по плечам, чтобы попасть на пароход. Там меня подхватили на руки, как пакет, и передавали друг другу. Мелькнула мысль: не сбросят ли они меня в море? Но нет. Меня опустили на палубе у противоположного релинга. Я за него схватился и мог поставить одну ногу на палубу. Для другой места не было. За плечами был карабин и на плече переметные сумы, которые я снял с седла. В это мгновение я был эгоистически счастлив: спасен!!! Или почти… Конечно, ужасно, что столько народу не может уехать и попадут к большевикам. Катастрофа Белого движения непоправима. Потеря батареи, Дуры и моих коренников – большое несчастье… Но я на пароходе, и это главное… Я облокотился на поручни и, сдавленный соседями, крепко заснул, стоя на одной ноге.