Сильный военный флот западных держав находился в бухте. Несколько очень крупных английских судов, одно французское, одно итальянское и даже одно американское. Нам казалось, что под охраной столь могучего флота ничего неприятного с нами произойти не может. У этого флота ведь такая могучая артиллерия, и в случае нужды он мог взять свободно 10 000 человек и даже больше… Он взял 500–800 человек, чтобы сохранить видимость и не очень загрязнить свои светло-серые палубы.
Я спал беспросыпно и без сновидений всю ночь. Утром меня разбудили орудийные выстрелы. Две красные трехдюймовые пушки, очевидно взвод конной батареи, обстреливали бухту. Конечно, их внимание привлек самый большой дредноут, которому их снаряды никакого вреда причинить не могли. Их притягивала светлая окраска и элегантные формы «Императора Индии». Это было наше счастье, потому что для простых транспортов их снаряды были бы гибельны. Но мы были темные, неказистые, и они на нас не обратили внимания.
Снаряды, падая в воду, поднимали высокие столбы воды, как на старинных картинах. Я с интересом наблюдал это зрелище, удивляясь как артиллерист, что они в суда не попадают. Должно быть, страшно волнуются. Эта стрельба вызвала на нашем пароходе «Лю-Даг» короткую панику среди стиснутых людей. Но властный голос капитана ее успокоил.
– Я прикажу выкидывать за борт всех, кто волнуется. Стойте неподвижно, чтобы пароход не перевернулся.
Палуба была нагружена сверх меры, а трюм недостаточно. Несколько снарядов упало поблизости «Императора Индии», и, к на-тему изумлению, громадный дредноут задымил и пустился наутек, увлекая за собой весь военный флот. У нас, конечно, нашлись специалисты.
– Подождите, они только отходят, чтобы открыть огонь, который опрокинет горы.
Но флот просто и постыдно бежал перед двумя красными трехдюймовками. Два года спустя этот же флот так же бежал перед турецкими пушками Кемаль-паши.
Это неожиданное бегство посеяло панику среди транспортов. Все подняли якоря. Два пустых транспорта только что вошли в бухту. Они тоже стали заворачивать. Крик отчаяния поднялся из толпы на пристанях. Как живая река, толпа устремилась вдоль берега, в направлении Туапсе. Но уже на южной оконечности бухты застрекотал красный пулемет. Дорога на Туапсе была отрезана. По бухте плыли гребные лодки. Некоторые смельчаки пытались добраться до пароходов вплавь. Наш пароход «Лю-Даг» бежал, как другие. Он вел на буксире баржу. Кабель лопнул, и, несмотря на крики людей на барже, он продолжал бегство.
Я думаю, что было бы лучше для нас, если интернациональный военный флот вовсе не приходил бы в Новороссийск. Мы слишком надеялись на его защиту, и его неожиданное бегство посеяло панику среди пароходов. Роль этого могучего флота осталась для меня тайной. Почему он стрелял накануне, без всякой видимой надобности, по Туннельной и почему он не стрелял сегодня, когда это было необходимо? Не могу поверить, что флот испугался двух трехдюймовок. Тогда зачем он находился в Новороссийске? Чтобы бежать при первом выстреле и уничтожить легенду «могущества Запада» и у русских красных и белых, и у турок, и у многих других, кто раньше в него верил? Хороший залп этого флота мог оживить в нас надежду, заставил бы задуматься большевиков и даже мог изменить ход истории. Но страстно нами ожидаемый, этот залп так и не последовал.
Только один маленький черный миноносец не пустился бежать. Это было единственное русское военное судно. Он вышел на середину бухты и своими пулеметами заставил замолчать красные орудия. Потом прошел к югу и обстрелял красный пулемет, который преграждал дорогу в Туапсе. Он вернулся в бухту, остановил пустые убегающие пароходы. Одного пустого заставил взять часть людей с перегруженного парохода, другого направил на Туапсе. Капитаны исполняли его приказания, потому что он был очень решительным.
– Возьмите баржу на буксир, иначе я вас торпедирую.
Одним словом, капитан миноносца внес некоторый порядок в общий ералаш. Мне кажется, он был единственный, который не потерял головы. Другие начальники – а ведь их должно было быть порядочно – никак себя не проявили. Нам очень повезло – море было спокойное и ни одно из перегруженных суден не опрокинулось.
Впоследствии обвиняли главное командование в том, что оно брало русские части и отказывалось брать казаков. Это не совсем справедливо. Не думаю, чтобы было злое намерение, а просто неспособность. Никто посадкой не руководил. Части садились сами. Те части, которые сохранили дисциплину, могли погрузиться, потому что они представляли силу. Казаки же, в большинстве случаев, потеряли свои формирования, дисциплину и митинговали. Они явно выразили враждебность главному командованию, и вполне понятно, что командование не желало ввозить заразу в Крым. Теперь это с возмущением отрицается казаками, но тогда было именно так.
Кроме того, не все казаки митинговали, и было немало частей казачьих, переехавших в Крым. Так, наши обе батареи работали в Таврии сперва с Волчьим Кубанским полком. Затем ходили в десант на Кубань с Кубанской первой конной дивизией генерала Бабиева. С донцами мы не работали, но встречались в Крыму. Знаю, что там дрались донцы генерала Фицхелаурова{317}: 5-й Калмыцкий и 18-й Донской полк. Генерал Врангель послал пароход с оружием и вывез с боем интернированных кубанских казаков из Грузии. Это было сделано с риском дипломатических осложнений не только с Грузией, но и с западными державами. То есть я хочу сказать, что немитингующих казаков брали охотно, а митингующих брать не хотели, и правильно делали. В нашей батарее было порядочно линейных кубанских казаков, и все они переехали в Крым и остались в батарее до конца.
Новороссийск был катастрофой Белого движения. Мы потеряли громадную, плодородную и густонаселенную территорию, весь материал и, вероятно, две трети нашей армии. Сколько офицеров, оставленных в лазаретах, застрелилось? Сколько было расстреляно и сколько утоплено в бухте? В Новороссийске погибли результаты двухгодичной славной борьбы. Союзный флот пристутствовал при этом как зритель. Никогда наша армия не переживала такой катастрофы в боях с красными. И вот эта катастрофа была ей причинена своим же собственным Генеральным штабом. Генерал Деникин должен был отказаться от командования, его принял на себя генерал Врангель. Мы направились в Крым, чтобы продолжать борьбу с большим опытом и меньшими иллюзиями. Это произошло в конце марта или начале апреля 1920 года.
Д. де Витт{318}Миниатюры прошлого{319}
Наше поколение видело могущество России и блеск ее Императорской армии, мы были свидетелями их крушения и ужасов Гражданской войны. Живя теперь в чужой нам обстановке и оборачиваясь назад, неизвестно почему, но с полной ясностью рождаются вновь в нашей памяти события давно минувшего.
Лето 1916 года. Жестокие кровопролитные бои нашей Гвардии на Стоходе. В ближайшем резерве, небольшом лесу Кроватки и окрестных хуторах сосредоточено четыре кавалерийские дивизии, в ожидании прорыва неприятельской позиции. Мой полк в лесу стал смежно с коновязями буланых лошадей ахтырских гусар. Беспрерывно все усиливающийся гул артиллерии сотрясал воздух. Сотни тяжелых орудий громили позиции и ближайшие резервы. Здесь намечался главный удар нашего Юго-Западного фронта. Конница, тем временем подведенная к тылам пехоты, бездействует, выжидая событий.
Несколько офицеров нашего полка встретили друзей по выпуску среди ахтырских гусар, я же своего друга П-го, с которым в корпусе много лет просидел на одной парте. Час спустя уже играют трубачи и поют песенники; все рады встрече и стараются не думать о бойне, происходящей в 4–5 верстах от нас, сознавая каждый, что не сегодня завтра мы будем призваны принять участие в общем кровавом пире войны.
Сегодня, в дружеской беседе, – корпус, училище, война… Картины прошлого проходят перед глазами; беззаботно мы смотрим вперед, верим в победу… День клонится к вечеру, и мы расходимся по своим бивуакам. Вдали пылает деревня, подожженная нашей артиллерией. Часа два спустя, в полной темноте, приходит приказание:
– Седлать!
При свете догорающих костров люди выводят лошадей, повсюду слышны команды и окрики, на дороге поэскадронно собирается полк. Мы идем на участок 3-й Гвардейской пехотной дивизии, которая после сильной артиллерийской подготовки перешла в наступление… Друг мой подошел попрощаться, мы крепко пожали друг другу руку, поцеловались и расстались, чтобы никогда уже больше не встретиться. Много позже он погиб на фронте…
В октябре месяце того же года, проезжая верхом через одну из деревень, в тылу нашей позиции, я неожиданно столкнулся с другим приятелем по корпусу и выпуску, теперь поручиком лейб-гвардии Волынского палка Алексеем Рацулом 2-м{320}; грудь его украшал белый офицерский Георгиевский крест. Встреча была радостная, я горячо поздравил его с высокой наградой – мечтой каждого офицера. Отдав лошадь вестовому, я зашел к нему в дом, и за стаканом вина он мне поведал свой подвиг (насколько я сейчас помню), – взятие на Стоходе в летних боях действующей неприятельской батареи.
Встретились мы с ним вторично, почти два года спустя, в Киеве, во времена гетманщины, накануне его отъезда в Добровольческую армию; он был полон жизни и энтузиазма…
Месяц спустя в газетах, в траурной рамке, среди имен офицеров Гвардейского Отряда, павших осенью 1918 года в бою под Армавиром (Сев. Кавказ), я нашел и его…
В Гражданскую войну на Юге России я, в течение почти года, служил в рядах Чеченской Конной дивизии, где впоследствии командовал эскадроном.
Моя дивизия, в составе крупного сводного отряда, пересекла безводные степи и повела наступление на Астрахань, имея справа от себя Каспийское море. После первых успехов боевое счастье нам изменило и обстановка создалась чрезвычайно тяжелая, вследствие высадки красного десанта у нас в тылу. С утра мы вели тяжелый спешенный бой, неся большие потери. Под вечер нас сменили доблестные пластуны и мы отошли в резерв, где сосредоточены были обозы казачьей бригады и большинство раненых, лежавших на настланной соломе вдоль домов. Проходя по улице, я услышал слабый оклик: