8 марта генерал Деникин произвел смотр нашей дивизии и, вызвав вперед офицеров, говорил о неизбежности эвакуации в Крым, где есть полная возможность защищаться.
12 марта дивизия выделила отряд для защиты Новороссийска со стороны Абрау-Дюрсо и получила для погрузки пароход «Маргарита». Разрешено было взять четыре орудия: два легких – Г.М. и две гаубицы – 7-й батарей; всем по две хозяйственных повозки и по пяти лошадей.
13 марта в городе пылают склады, полные разного добра, не выданного частям. Отовсюду слышны выстрелы. В 22 часа «Маргарита» выходит на рейд и в открытое море, беря курс на Феодосию. 14-го целый день в море, немного качало, и в 21 час – на якоре у Феодосийского мола. Переход был тяжелый, благодаря тесноте и отсутствию питьевой воды. Много больных, в пути умерли командир 1-го дивизиона полковник Иванов и 4-й батареи поручик Жуков.
Так закончился блестящий сначала и столь тяжелый, вообще жертвенный и кровавый для нас 1919 год. Год, обещавший победу и освобождение России. Развал тыла, полный хаос, шкурничество и предательство все загубили. Страшное испытание выпало на добровольцев, но они остались верны долгу, и плыли марковцы к берегам Крыма, в то же неизвестное будущее, готовые к новым подвигам и жертвам. А год ушедших страданий они сохранили в своей песне.
В Крым прибыло 246 офицеров, врачей и чиновников, около 500 солдат. Вывезено 80 лошадей, 2 пушки, 2 гаубицы, 4 походные кухни, 8 хозяйственных повозок и 16 пулеметов. Оставлено в Новороссийске, по приказу, 10 орудий и около 400 лошадей.
В. Терентьев{214}Кое-что из далекого прошлого{215}
Мудрая народная пословица говорит: «Здоровая душа в здоровом теле», а наш Суворов учил: «Солдат дорог. Береги здоровье». Все это было всем известно, как и понятно, что утомление физическое неразрывно соединено с утомлением нравственным. Тем не менее во всех войнах России вопрос медицинского обслуживания стоял не на высоте, что мы лично и испытали в дни Гражданской войны, в дни эпидемий разного вида тифа.
Вспомним далекие дни молодости и тяжелые страдания при перенесенных болезнях. Сделаем это не в суд или осуждение, а исключительно для пользы дела и необходимости бережно относиться к прекрасному строевому элементу. В батареях были приняты все меры, дабы задержать всех заболевших дольше у себя и сдать в надежные руки, что и было почти невозможно при зимнем отступлении 1919 года. Все прошли через это испытание, и только единицы избегли общей участи. Подпоручик Старосельский{216} был сдан уже перед наступлением кризиса в болезни, и поэтому в памяти его был большой пробел…
Крепкое сердце выдержало все, и в один из дней он стал приходить в сознание, ощущая состояние замерзания. Попытка слабых рук подтянуть одеяло не увенчалась успехом, а открывшиеся глаза не могли вначале пояснить весь ужас окружающей обстановки. По бокам и кругом все лежали в одном белье и в разных странных позах. И он понял, после большого напряжения, жестокую действительность: он лежал среди мертвецов в госпитальном морге…
Собравшись с силами, он закричал… Сразу упал на свое же место. Случайно бывший санитар, тоже с криком, бросился из мертвецкой, но через некоторое время прибежали санитары и доктор, немедленно вынеся его из морга. Таким чудом подпоручик Старосельский сам спас себе жизнь.
Предстояло теперь дальнейшее лечение и поправка. Опять условия в госпитале или лазарете были несносные, и начались конфликты с персоналом, который обратился к коменданту с просьбой воздействовать на беспокойного и недовольного больного. Полковник-комендант решил начальнически воздействовать и, что хуже всего, запугать: «Потрудитесь, – стал он кричать, – или я вас немедленно вышлю по этапу в Дроздовскую дивизию».
Подпоручик Старосельский попросил забывшегося полковника не кричать, а затем сказал: «Если для негодяев и дезертиров служба в доблестной Дроздовской дивизии есть наказание, то для порядочного человека – великая честь. Но я – марковец и поэтому настаиваю на немедленной выдаче мне всех документов и средств для отправки больным на фронт, где немедленно подам рапорт как о порядках в госпитале, так и о полученном от Вас оскорблении строевого офицера».
Последние слова имели огромное влияние, и подпоручик наш был снабжен всем необходимым, доставлен на вокзал и закончил свое лечение в хозяйственной части батареи, где набирались сил все выздоравливающие.
Погруженные на платформы орудия 1-й генерала Маркова батареи прибыли только до ст. Доля, совершенно забитой эшелонами с потухшими паровозами. Орудия уже были свернуты на Крым, а конский состав батареи двигался на Ростов. В момент захвата ст. Доля команде при орудиях, во главе с поручиком Терентьевым, пришлось отходить походным порядком. Через Керчь утром 10 января 1919 года пароход прибыл в Новороссийск. Надо было добираться до бригады.
«Пошел в город в комендантское. Там я увидел странную картину. Поперек большого помещения, как в синема, стояли в затылок ряды стульев и скамеек, и все они были заняты. Сидело много генералов, штаб-офицеров и хорошо одетых штатских господ. Перед ними впереди стоял длинный стол, за которым сидело трое штаб-офицеров, а перед ними стояли цепочки в десяток человек.
Когда я попробовал обойти эти ряды и приблизиться к столу, на меня зашикали и загудели на разные голоса. Один генерал очень назидательно мне сказал, что если я желаю обращаться к коменданту, то должен занять место в очереди, и посоветовал прийти пораньше завтра утром. В очереди было человек 80, и я, обескураженный, увидел, что я здесь дела не сделаю».
Вернувшись на вокзал, В.М. Терентьев узнал, что эта очередь есть лица, желающие смыться за границу, прося места на пароходах.
«Утром, поднявшись, сразу отправился в комендантское, где увидел вчерашнюю картину. Обходя ряды сидящих и не обращая внимания на их возгласы, подошел к столу почти вплотную. Кто-то из обойденных крикнул на меня, в ответ на что я непристойно выругался. Поднялся общий крик около стола. Комендант, привстав и опираясь на руки, закричал: «В чем дело?!»
Я подошел вплотную к столу и сказал: «Вот в чем дело, господин полковник. Со мной здесь до полусотни голодных людей, которых я не могу вывезти к своей части из Новороссийска в Уманскую. Я марковец. Если буду ждать, то у меня послезавтра будет полсотни покойников. Сделайте им предпочтение перед дезертирами и дайте бумажку на выезд из города».
Бумажку я получил и указание идти к этапному коменданту. Выходя, слышал, как кто-то негромко сказал: «Эти цветные схожи с большевиками». В Ясноватой я с Баяновым{217} за такие слова немного проучили одного капитана, здесь же пришлось не обратить внимания. Направился к этапному коменданту и получил наряд на два вагона. Пришлось опять делать большой конец и маршировать на вокзал. Там меня уверили, что вагоны будут и поезд отойдет в 21 час. Вечером надо было идти на погрузку, но я сам едва мог двигаться, и меня вел под руку фейерверкер Васильев. Вагоны были поданы, но оказались без печей, а на дворе, после вчерашней мокроты, стало морозить. В вагонах с солдатами остался подпоручик Поддубный. Из Доли он вышел в великолепном полушубке, но во время движения он где-то его бросил для облегчения. Солдаты, взявшие орудийные панорамы, тоже их растеряли, а в Новороссийске освободились и от винтовок. С этим приходилось мириться, так как люди за более чем месячную голодовку ослабели и едва двигались. Я отправился к дежурному по станции узнать об отправке и там у стола упал без сознания.
Меня перенесли в вагон и положили на голый пол в углу, где я пролежал на морозе трое суток. Поезд тронулся и шел очень медленно, простаивая на каждой станции по много часов. Как он шел: на Екатеринодар или на Тимашевку, я не знаю, но так или иначе прибыл в Тихорецкую, где я не надолго приходил в себя. На станциях все уходили греться, а со мной оставляли караульщика, так как я в бреду часто порывался выпрыгнуть из вагона. Нескольких больных солдат оставили на станциях. В их числе шестнадцатилетний кадет Потемкин. Гловацкий и Поддубный настаивали, чтобы сдать где-либо на станции и меня. Но, спасибо Улановскому, он воспротивился этому, говоря, что хоть мертвым, но привезет на батарею.
На какой-то станции, все время страдая от боли в ногах, на которых замерзли, с Новороссийска мокрые, портянки, я выпрыгнул из вагона и побежал. На короткий момент ко мне вернулось сознание. Я увидел себя ночью лежащим на снегу. Вдали светились фонари станции и падал снег. Мимо проходили кубанцы в бурках, закутанные в башлыки. Один сказал: «Вот еще одного мертвяка выкинули из поезда». Я попытался крикнуть, я еще живой, но голоса не было, и я опять потерял сознание.
Наши солдаты нашли меня и перенесли в вагон. На ст. Уманскую прибыли утром, но подводы прибыли к станции лишь вечером. К приходу подвод почти все были больны. Заболели и Гловацкий, и Улановский. По прибытии в станицу кое-кого прямо сгрузили в лазарет, а остальных разместили по казачьим хатам. Все были голодными, холодными, вшивыми и измученными, почти за 6 недель нашего пути. От Изюма не раздевались ни одного раза и имели вшей все и много, а в каждом вагоне и на каждой станции разживались новыми, которых везде была гибель.
Меня сгрузили в убогую хату к иногороднему. Он просил не оставлять меня, дабы не обвинили его, если я умру. Солдаты сказали, что он все равно доходит, и с тем оставили. На мое счастье, мой хозяин оказался евангелистом и хорошим человеком. Сразу же разул меня и растер ноги снегом, а потом втер гусиного сала. Постелил овсяной соломы, покрыл рядном и, раздев меня, положил и укрыл всем, чем только было возможно.
Однажды ночью я пришел в себя и осмотрелся. В хате было 2 маленьких окошка, расписанных морозными узорами. Одно у меня в головах, другое с левой стороны, и через оба проникал лунный свет. Справа в углу я разобрал, что это русская печь, занимающая одну четверть хаты. Мне было жарко, и меня давила тяжесть наваленной на меня одежды. Непосредственно меня покрывал овчинный тулуп. В хате было холодно, и когда я откинул с себя покрывало, от меня повалил пар, как от хорошей тройки лошадей.