С печи я услышал женский голос: «Хома… А, Хома… Глянь… Солдатик никак шевелится». С печи стал слезать мужчина, и я спросил его, где я. Он ответил, что в Уманской станице. «А кто здесь… Белые или красные?» – «Нету тех барбосов. Марковцы – здесь». Дал мне напиться воды и полез на печь. Я же стал исследовать свое тело. Откинув покрывало совсем, обнаружил, что мои ноги от колен каждая толщиной в хорошее бревно. Это меня удивило. Несмотря на боль в ногах, я стал пытаться встать на колени, а потом на четвереньки. Когда же я попробовал встать как следует на ноги, то повалился на спину и двинуться уже не мог. Хозяин опять слез с печи и уложил меня на место, сказав: «Ты, браток, приморозил себе ноги».
Осознав свое положение, я не удержался и заплакал. Так я пролежал еще большую часть февраля, до приближения фронта. У меня было еще два приступа возвратного тифа. Хозяин все время ходил за мной и по два раза в день растирал мои ноги гусиным салом. Он был бывшим шахтером из Доли, а здесь в станице работал машинистом на казачьих молотилках. Был он исключительно бедным. Имел двух сыновей лет 12–14. Все они ютились на печи, а вся их одежда лежала на мне. Хозяйка стряпала не каждый день, а когда имела что-либо, то кормила и меня.
Когда я еще не совсем пришел в себя после первого приступа, ко мне стали заходить кое-кто из офицеров, сестра Домна Ивановна.
Батарея с марковцами выступила на Ейск, а после ушла под Ольгинскую. Перед ее уходом меня хотели перевезти в лазарет, но мой хозяин запротестовал: «Мне оставляли умирающего, и я просил у меня его не оставлять, а теперь, когда он оживает, вы хотите везти в лазарет, откуда каждый день вывозят мертвяков. Нет, он останется у меня, поколь не встанет».
Мне были выданы деньги, жалованье за три месяца. Каждый день приходил канонир татарин Мелитгастинов, которого я посылал за продуктами, и он мне приносил: табак, то курицу, то утку, то мясо. Я страшно стал страдать от голода. Из приносимого татарином хозяйка обычно варила суп, и, хотя я мог курицу съесть в один прием, делился с хозяевами. Они тоже делились.
Иногда в хате собирались старики казаки, заказчики моего хозяина, и вели беседы, и ни от одного из них я не слышал того, о чем кричала Рада от их имени. Когда же пришел в станицу 2-й Уманский полк, в полном составе, то старики кляли и Раду, и своих сынов. Отношение к добровольцам было благожелательное. Иногда собирались евангелисты и тогда пели псалмы, вроде того:
Скажите мне, братья и сестры,
Куда вы хотите идти…
Терновник колючий и острый
И камни, и мрак на пути…
9 февраля наши взяли Ростов. Эту весть принесли старики казаки. Один говорил: «Хорошо было бы, если бы опять толкнули красных до Орла». Другой заметил: «Где там, кум! Али не знаешь, что наших сукиных сынов не заставишь теперь воевать ни за что. Умные люди позабивали им головы почище, чем в семнадцатом году, будь они трижды прокляты». – «Да, все расписывали, что при Николае тяжелая была жизнь. Гляди, какой легкой жизни теперь добились. Вот сломят добровольцев, жизня нам станет еще легче, да много ли нас жить останется». – «Это, что и говорить, кум. Ты смотри, как людей в зверей переделали. Бьются, режутся, от тифа мрут, поди уже половину России перевели, а все свободу ищут. Уж большей свободы убивать, поди, и быть не может. Ставь крест на нашу былую жизнь. Теперь и похожей на нее не будет»… Такого рода беседы велись почти каждый день, а потом, все чаще и чаще, стали говорить о плохих делах на фронте и его приближении к Кубанской области.
По ночам я стал пытаться вставать на ноги, но они еще меня не держали. Но вот одним утром я оделся и попробовал встать и, к моей великой радости, смог сделать несколько шагов. Хозяйка, глядевшая на меня, подошла ко мне, обняла, стала целовать и расплакалась от радости.
На следующий день, опираясь на палку, я вышел на двор и услышал артиллерийскую стрельбу. Фронт приближался. Назавтра стрельба стала еще ближе. Из батареи приехал офицер с приказом поручику Жеромскому{218}, оставленному в Уманской за старшего: «Немедленно собрать всех здоровых и выздоровевших чинов батареи и по железной дороге с ними отправиться к батарее». В исполнение приказа, Жеромский на подводах перевез всех на станцию, оставив тяжелобольных в станице. Среди них остался юнкер Маншин, в тяжелом состоянии. Его брат, при отходе, был точно так же оставлен в Ростове.
Жеромский поместил всех здоровых в стоящий под паровозом состав, который почти сейчас же тронулся. С Жеромским уехали и Гловацкий, и Улановский. Для слабосилки, с которой остался я, дано два вагона, но в них из-за холода находиться было нельзя. Сутки провели в станционном здании, среди тифозных, лежащих там, и помороженных донских казаков. Паровозов не было, и мы дождались бы прихода красных, если бы утром следующего дня не пришел на станцию паровоз с вагонами донского генерала Калинина{219}. Я самостоятельно не мог идти, и меня под руки солдаты повели к генералу, который согласился забрать наши вагоны, но мы должны взять обмороженных казаков. Он довел наши вагоны до Сосыки, где их отцепили.
Светило ярко солнце, и снег быстро таял. Мимо станции, насколько можно было видеть в обе стороны, в несколько рядов, по жидкой грязи, шли обозы. Тут были войсковые обозы, между которыми шли повозки, запряженные верблюдами. Шли табуны лошадей и гурты скота. Верхами ехали калмыки и калмычки. Проходили конные донские части.
Здесь опять пришлось стоять долго и ожидать возможности двинуться дальше. Случайно на станции оказался отец одного из наших солдат, приехавший из станицы. Он долго беседовал в сторонке с сыном. После этого сын стал горячо толковать с солдатами. Наговорившись с ними, подошел ко мне и сказал: «Господин поручик. Мы решили здесь остаться. Оставайтесь с нами без страха, Вас никто не выдаст». Я ответил: «Оставайтесь, воля ваша. Я вам верю, что вы меня не выдадите, но вам самим неизвестно, что вас ждет. Я же не останусь и при гарантии самого Ленина. Может быть, среди вас найдется двое, которые помогут мне добраться до Екатеринодара. Один я не могу».
Через некоторое время этот солдат подошел ко мне и сказал, что «на подошедшем бронепоезде есть офицер, который Вас знает; я говорил с ним, и он обещал прицепить наши вагоны». Действительно, наши вагоны прицепили и довели до Тихорецкой. Здесь нас отцепили и оставили. Солдаты были все налицо. Здание самого вокзала и окружающие его были сожжены и разрушены. Говорили, что большевиками был произведен взрыв склада снарядов. Выбраться на Екатеринодар надежды было мало.
Перед вечером наши вагоны прицепили к какому-то составу и притянули на станцию Кавказская, где царила паника. Говорили, что хутор Лосев, что недалеко от станции, уже занят красными. Комендант сказал, что на Екатеринодар поездов больше не будет, а будет лишь на Армавир. На мои слова, что мне в Армавире нечего делать, он ответил: когда спасают голову, то тут разбирать нечего. На стенах станции стали расклеивать воззвания красных. Вдруг со стороны Армавира подлетел пассажирский поезд. Мои солдаты помогли мне залезть в тамбур одного из вагонов. Поезд сейчас же тронулся. Когда подошли к Усть-Лабин-ской, узнали, что Кавказская уже взята большевиками.
В Екатеринодаре пришлось провести более двух суток на перроне, так как внутрь вокзала нельзя было войти, до такой степени он переполнен беженцами и больными. Была страшная грязь и вонь, а вши просто трещали под ногами. Увидел на перроне гуляющего поручика Маслова. Он следовал в штабном поезде со своим зятем генералом Романовским. Просил его помочь мне и нашим солдатам выбраться из Екатеринодара, с помощью генерала. Он в этом отказал. К поезду же охрана никого не подпускала.
Пошел дождь, и задул сильный ветер. Положение стало совсем невыносимое. Стало темно. Со станции отправился бронепоезд, а за ним должен был отходить его вспомогатель. Солдаты помогли мне влезть в вагон 4-го класса, а сами устроились на открытых платформах. Вагон оказался пустым. На скамейках были солдатские котелки с остатками какой-то бурды. Я подкрепился, доев из нескольких котелков остатки, а на следующий день был в Новороссийске, где уже оказались мои солдаты. На станции нашли вагоны хозяйственной части батареи, куда меня и перевели. Здесь заправлял подпоручик Поддубный. В вагонах был хлеб, подсолнечное масло и соленая хамса. Я пролежал в вагоне несколько дней, до подхода батареи, до изжоги наедался хлебом и хамсой. Когда пришла батарея и стала грузиться на «Маргариту», забрали и меня. Потом оставался на излечении в Симферополе, откуда 15 мая выехал в батарею на Перекоп.
Каждый из нас болел и перенес весь этот ужас по-разному, но при отходе по Кубани к Новороссийску условия были очень тяжелые. Начать с того, что казачье население было в большинстве своем враждебно, и в бригаде был случай, когда одного из офицеров, даже тяжелобольного, избили. Казак, это сделавший, расстрелян по приказанию генерала Кутепова.
Вдоль железнодорожного пути через Тимашевскую и Крымскую шел бригадный лазарет в вагонах, где возможен был уход посильный и, главное, усиленное питание для поправляющихся. Правда, что последние почти сразу же схватывали тиф возвратный. Кто в эти вагоны попал, тот смог со временем поправиться и снова стать в строй. Большинство же оказавшихся в других местах пропали без вести, а точнее, умерли. Кто и где – неизвестно…
Н. Прюц{220}При отходе{221}
Осень 1919 года. Добровольческая армия, вышедшая весной этого года на широкую Московскую дорогу, с успехом продвинулась на север и вошла в пределы Орловской губернии. Здесь наступление захлебнулось. Причин тому было очень много. Задачей настоящего очерка является только описание наблюдений и переживаний автора в пределах той части, где он служил.