Проблуждав по разным станицам несколько дней и не найдя капитана Ш. с лошадьми, я направился на указанный мне ранее конечный пункт – станицу Уманскую. Шли мы прямо по железнодорожному пути. В Уманской я вошел на вокзал и увидал здесь большую группу оживленно беседующих казаков. Настроение у них было тревожное. В станице уже были наши офицеры с Аепилиным. Капитан Шемберг был найден по телеграфу в Тихорецкой и через несколько дней привел оттуда коней батареи.
Поместился я вместе с поручиками Макаревичем и Афанасьевым. Не зная, кто наши хозяева по религии, мы закурили в доме. Хозяйка – крупная пожилая казачка – просто выгнала нас на мороз и начала проветривать большой казачий дом. Хозяева оказались староверами. Мы клятвенно обещались в комнате больше не курить. Но что касается самогона, то это как будто не грех! Сам хозяин его нам доставал, и мы пили его с огурцами под шум телеги. Третий сорт его был самым ужасным.
Из батарейных офицеров я больше всех интересовался конями батареи, и когда капитан Ш. вернулся с лошадьми, то при осмотре коней полковником Аепилиным мы установили ужасное состояние конского состава. Среди лошадей не оказалось моего сибирского маштака, который был несколько раз подо мною ранен, его украли.
В Уманской станице в это время находились три батареи Марковской артиллерийской бригады: батарея полковника Изенбека – личный и конский состав, батарея полковника Лепилина – личный и конский состав. Пушки этих батарей погибли при отходе. 4-я батарея – личный и конский состав и четыре пушки. Личный состав 4-й батареи сильно поредел, и ее орудия были переданы в батареи полковника Изенбека и полковника Лепилина. В Уманской весь конский состав нашей батареи был перекован под моим надзором. Полковник Лавров из управления дивизиона явился в одной из станиц с целью переписать всех коней по именам. Хотя я был тогда и очень уставшим, все же пришлось мне полковнику помогать, так как я единственный знал всех коней по именам, а списков никаких не было.
Батареи полковника Изенбека и полковника Лепилина недолго задержались в станице Уманской. В городе Ейске произошло восстание, и батарея полковника Изенбека вместе с батальоном марковской пехоты были направлены туда для восстановления порядка. Батарея полковника Лепилина была направлена к Батайску для поддержки предполагаемого наступления на Ростов.
Батарея шла в составе двух орудий, под командой капитана Шемберга. Во время похода к Ростову мороз был исключительной силы и за батареей шли сани, чтобы подбирать отстающих и замерзающих солдат. В одной станице недалеко от Батайска поручику Прюцу было приказано присоединиться с одним орудием к пехоте. При осмотре готового к маршу орудия оказалось, что личный состав вновь набранных людей был в таком плачевном состоянии, что приказ о движении был отменен. Необученные мальчики, изображавшие ездовых, плакали, потому что им было холодно.
Батарея, не имея возможности исполнить своего задания, пошла обратно, и тогда, три дня спустя, вступил в командование подполковник Стадницкий-Колен до{231}, и 3-я батарея опять направилась в сторону Ростова. Я, поручик Прюц, с двумя конными разведчиками был выслан вперед, дабы связаться с начальством. Мой разъезд шел всю ночь. Мы продвинулись верст на 30, не встретив ни одного солдата Белой армии. Как оказалось потом, под станицей Ольгинской в это время была уже разгромлена Марковская пехотная дивизия. Здесь погибла 2-я Марковская батарея. Под станицей Гниловской погиб взвод марковской артиллерии под командой поручика Георгиевского. Последний был убит в бою.
Когда начало рассветать, я остановился, и мы начали рассматривать ровный, гладкий горизонт. Нигде не было никакого движения. Слезли с коней, закурили, дали отдохнуть коням. Мороз был незначительный.
Решил вернуться, и мы пошли обратно уже крупной рысью. Спустя несколько часов нагнали нашу батарею на походе. Она уходила в глубь Кубани. Позже командование нашей батареей принял полковник Лепилин. При отходе по Кубани 3-я Марковская батарея в боях не участвовала. Только около одной станицы была дана задача оборонять мост, но еще до соприкосновения с противником батарея была снята. Отступление было непрерывным, почти без дневок. Отношение населения к проходящим частям было сдержанным.
Приведу один эпизод. В большую станицу Полтавскую пришли поздно вечером. Я поместился с двумя офицерами батареи в доме довольно зажиточного казака. Нам отвели большую комнату. Мы пытались установить дипломатические отношения с хозяевами, но никакого интереса к нам не проявлялось, и мы сидели голодные. Вероятно, хозяева устали от квартирования войск. Опыт нам подсказал – скромно выжидать!
Действительно, картина скоро переменилась, случилось чудо. В нашу комнату вошла интересная девушка лет восемнадцати, внучка хозяев. Она присела к нам, и началась оживленная беседа. Оказалось, что она гимназистка, училась в Петрограде, где жила у замужней сестры. По Петрограду как городу пошли общие воспоминания. Конечно, мы все растаяли, встретив молодую, интересную, интеллигентную девушку. Смотря на нас, растаял и старик казак, и мы и не заметили, как появилось жареное холодное мясо, грибки, конечно – и графинчик. Затем появилось и горячее блюдо. Подсел к нам и сам хозяин и начал рассказывать про былое. Вот, у него шесть рабочих коней, а у деда был целый табун и т. д. Мирное, тихое, временами веселое собеседование было, к сожалению, прервано сообщением, что нужно идти к командиру батареи полковнику Лепилину, так как там офицеры собираются ужинать и будет самогон.
На этот раз нехотя пришлось идти, чтобы принять участие в маленькой пирушке. Когда туда пришли, то настроение там было уже несколько повышенное. Присоединились и мы, и настроение все повышалось. Во время ужина я сболтнул, какая чудная девушка у хозяев дома, где мы остановились. И – о, ужас! – кто-то проронил: «Мы все пойдем туда», – а была уже полночь. Ни слова не говоря, я, сильно уставший, немедленно вышел и пошел к дому наших хозяев. Но никто и не приходил, и я опять вернулся к пирушке. Наконец, пирушка окончилась, и мы все пошли по своим квартирам. Трудно было в темноте найти входную дверь дома, но услужливая рука старика хозяина втянула в дом и привела к какому-то дивану.
Пробуждение было неприятное; в голове шумело, и мучило сознание, что сделали что-то нехорошее. Хозяева дома отнеслись к нам так хорошо, а мы «потеряли лицо», вернувшись с трудом домой. Кто-то постучал в дверь, и опять – о, чудо! – вошла наша милая девушка, весело улыбнулась и поставила нам на стол поднос с графинчиком для опохмеления и кое-что вкусно-съедобное. К сожалению, надо было опять идти в поход! Расставание с хозяевами было исключительно сердечное, а девушка-чудо и всплакнула, а на улице, когда батарея уходила, помахала нам платочком.
Другой раз, в другой станице, был эпизод другого характера. В доме, который нам отвели при расквартировании, нас, двух офицеров, положили во что-то вроде передней и всю ночь нас будили. Шмыгали туда и обратно какие-то люди, и слышались разговоры о самогоне. Этот дом оказался каким-то самогонным заведением. В одном хуторе, где мы переночевали, хозяйка-казачка раскраивала и перешивала алый мундир мужа-конвойца на одежду для своих детей.
Однажды на походе нас перегнал шедший очень быстро пешком рослый пехотный офицер. Мы узнали в нем капитана Максимовича, командира роты одного Алексеевского батальона, с которым мы работали при наступлении в 1919 году на север, по широкой Московской дороге. Как всегда очень спокойный и уравновешенный, он нам сдержанно отвечал на наши вопросы. На вопрос: «Где ваша рота?» – он оглянулся назад, где за ним никого не было, скомандовал что-то вроде: «Рота, шагом марш» – и, махнув нам рукой, пошел дальше, несколько сгорбясь.
Остановясь на ночлег в одном богатом доме, мы были приглашены хозяином-армянином на ужин. На ужине присутствовала его дочь, молоденькая красавица армянка. Хозяин держал ее так строго, что мы не смогли за ней поухаживать. А тоска по интеллигентным женщинам была большая! В одной немецкой колонии у пожилого хозяина, бывшего гвардейского фельдфебеля, был рояль, и поручик Аенцевич{232}вечером играл нам на нем веселые мотивы. За несколько лет войны я впервые увидал в деревне рояль.
Приближаясь к Новороссийску, приблизительно в одном переходе от него, из-за страшной грязи, в которой застревали пушки, которые наши измученные кони вытаскивали с большим трудом, мы начали передвигаться прямо по железнодорожному полотну. В одном месте, где должен был пройти бронепоезд, нас заставили опять спуститься с исключительно крутого и высокого откоса полотна вниз на размытую дорогу, и опять начались мучения для коней.
Вечером добрались до какой-то станицы и здесь переночевали. На рассвете двинулись прямо на Новороссийск. Подъемы на горы были исключительно тяжелы. Я вел пушки и – да простит меня Господь – невероятно ругал ездовых, чтобы принудить их взять из конской силы все, что только возможно, и спасти орудия. На одном чрезвычайно длинном подъеме кони окончательно стали. Полковник Лепилин, ушедший вперед, прислал приказание бросить пушки. Я спустил их под гору.
Под вечер мы были в Новороссийске. Коней поставили в какой-то громадный двор. Мол был совершенно пустой. Не было ни одной лодки, ни одного парохода, кроме парохода «Маргарита», предназначенного для погрузки частей Марковской пехотной дивизии и Марковской артиллерийской бригады. «Маргарита» стояла далеко у длинного выбега – пристани. Где-то вдали виднелся английский дредноут «Император Индии».
Оказалось, что наш пароход был уже переполнен и все части дивизии и бригады, кроме нашей 3-й батареи, уже были погружены. От всех наших батарей был погружен только конский состав 1-й батареи. Полковник Лепилин приказал оставить всех наших коней. Я простился взглядом с лошадьми и погладил мерина Бука – среднего роста, очень большой силы и добросовестного работника. Я дал Буку немножко найденного мною сена.