Комендантом «Маргариты» был марковец-пехотинец полковник Сагайдачный{233}, знакомый нашей семьи еще по Петрограду. На пароходе я познакомил полковника Сагайдачного с подполковником Стадницким-Колендо. Когда наша «Маргарита» еще стояла у пристани Новороссийска, английский дредноут «Император Индии» открыл артиллерийский огонь из тяжелых орудий по горам Новороссийска.
«Маргарита» была направлена в Севастополь. По выгрузке личный состав 3-й Марковской батареи был временно размещен в одной деревне над Севастополем. Вскоре нас перевезли в Симферополь, и началось наново формирование батарей Марковской артиллерийской бригады. В Крыму и в Северной Таврии в 1920 году Марковская артиллерийская бригада работала со своей Марковской пехотной дивизией.
В. Ларионов{234}Отступление{235}
Моросил холодный осенний дождь. На полях каркали вороны. Лошади были мокрые и грязные, напряжение последних дней сказалось и на них. Телеграфные столбы уходили вдаль… к югу. Всем было грустно. Никто не знал причины нашего начавшегося отступления: говорили, что Шкуро слишком оторвался от нас и к востоку, правее, образовался прорыв, где гуляет конница Буденного. Солдаты нашего 1-го взвода, бывшие махновцы, пели свою старую запорожскую песню: «Ой, на гори тай жнецы жнуть…»
Где-то далеко впереди слышался грохот пушек. До Ливен мы не дошли и попали в новые бои. Эти бои в лесистой местности были трудны. Красная пехота была многочисленна и, чувствуя перевес, упорно наседала на наши поредевшие цепи.
– Понимаете, – говорил молодой командир одного из Марковских батальонов, – вот вчера выкупались в Сосне… Мы пошли в наступление. Красные – навстречу. Мы: «Ура! В штыки!» Раньше они бы побежали, а теперь не тут-то было. Кричат: «Ура!» – и тоже в штыки, а их-то в четыре раза больше. Ну и выкупались… Бррр… Вода-то ледяная. Молодец командир батальона смеется, скалит ровные, белые зубы, поправляет башлык, – ему все нипочем!
Горячий бой… Я только что попал под разрыв шрапнели и удивляюсь, как остался жив. Вокруг пули взрыли землю, переранили лошадей, поломали шанцевый инструмент около орудий. Мое орудие заклинилось, и приехавший с участка 2-го взвода капитан Михно приказал отвезти орудие в управление дивизиона и выбить там, в технической части, заклинившуюся гранату. Дорога лежала на Ливны. Но когда мы пришли в Ливны, хозяйственная часть дивизиона и мастерская уже ушли на юг, и я решил вернуться к батарее.
Наступила зима. Дороги замело первым снегом. Метель слепила глаза. Фронт быстро покатился на юг, а я, не зная этого, продолжал двигаться на юго-запад, с орудием и семью номерами – махновцами – между своим и красным фронтами, в «ничьем» пространстве, ежеминутно рискуя встречей с советским разъездом. Сёла на нашем пути казались безлюдными. Крестьяне затаились, ожидая прихода красных. Мы бродили уже три дня, не встречая ни своих, ни чужих.
На третьи сутки, уже в темноте, мы пришли на какой-то «кулацкий» хутор, занесенный снегом. Крестьянин встретил нас очень хорошо, велел хозяйке приготовить курицу и долго разговаривал насчет «политики». Было видно, что курское крестьянство уже сыто большевиками: «Почему нам не дадите винтовки? Мы бы все пошли против красных». Но что я мог ему на это ответить? Хозяин вытащил фотографию своего сына в форме лейб-гвардии Преображенского полка и начал рассказывать, как и он сам когда-то служил в Российской гвардии. Нас было тогда трое: начальник 1-го орудия – я, младший офицер нашей батареи Сальков{236}, примкнувший ко мне в Ливнах, и какая-то неизвестная девушка, попросившая меня в Ливнах отвезти ее в Марковский полк, где у нее якобы брат. Мое, неискушенное тогда, сердце не выдержало, и я взял ее с собой. У крестьянина в хате было тепло. В соседней комнате жарилась курица, а соломенное ложе перед печкой манило к долгожданному отдыху после 20-верстного зимнего перехода.
Вдруг дверь в хату резко отворилась, и вошел крестьянин, такой, каким изображают Ивана Сусанина: с большой русой бородой, в овчинном тулупе и меховой шапке, весь занесенный снегом. «Что вы здесь делаете? Ведь на другом конце хутора уже буденновцы!» – пришел предупредить нас, «белых», этот «потомок Сусанина». Но курица пахла так ароматно, так уютно было в хате, так жутко завывала во дворе метель, что я решил остаться и при первом свете идти на соединение с батареей. Подали курицу, но едва мы сели за стол, как услышали топот коней и голоса: «Где они тут? Попались белобандиты!» Началась суматоха. Девушка кинулась в окошко, ведущее в клеть, и застряла там. Сальков начал тушить светильню и не мог ее потушить. Я выхватил свой огромный «смит-и-вессон» полицейского образца, взвел курок и ринулся в сени. «Пробьюсь или погибну тут же», – было мое твердое решение. Дверь распахнулась, и сквозь клубы холодного воздуха показались какие-то люди в тулупах и в серых шинелях. Я нацелился в живот первому входящему и уже нажимал на спуск, как вдруг увидел за ним знакомую бороду… Михно… В то же мгновение раздался довольный хохот Михно и Жилина{237}… Но мне было не до смеха: бедный поручик Шигорин{238} чуть было не получил в живот свинцовую пулю крупного калибра. Затеял эту «шутку», конечно, Жилин. Капитан Михно с Жилиным, Шигориным и несколькими разведчиками так же, как и я, пробирались к 1-му взводу.
Ели курицу и долго смеялись моему испугу. Настроение было такое хорошее, что про советскую конницу на другом конце хутора не вспоминали и решили спокойно спать до рассвета. Легли на пол, на солому, а Сенька Жилин все время помогал ливенской девушке стелить постель на скамейке и мешал нам спать. Вдруг в темноте раздался недовольный голос капитана Михно: «Жилин, Вы мне на бороду наступили!» Надо сказать, что были у Жилина большие американские «танки» с гвоздями, и тут уж пришел мой черед посмеяться.
Еще до рассвета мы оседлали коней, двинулись в дорогу и к обеду, наконец, догнали батальон. Стояли ясные, морозные дни, поля покрылись снегом, теперь сани заменили колесные подводы. К селу подступали красные, но марковцы как-то слабо атаковали их, – стали сказываться потери, батальон «терял сердце», – и вскоре атака перешла в оборону. Батарея красных вела огонь по нашему взводу газовыми снарядами. Облачка розоватого дыма, однако, быстро таяли в морозном воздухе и не причиняли нам вреда. Наш взвод не мог остановить своим огнем быстро наступающую широким фронтом пехоту красных, а командир батальона, полковник Агабеков{239}, бывший все время на батарее, старался нас успокоить: «Ничего… подождите… вот сейчас 11-я рота пойдет в контратаку»… Но вместо этого за цепями противника появилась конница, начавшая рысью обтекать фронт с явной целью атаковать нас с фланга и с тыла. Пехота наша стала отходить от села. Красные конные лавы, по времени, уже должны были выйти нам во фланг, хотя за перелесками и оврагами их еще не было видно. Начали мы отход только тогда, когда красные всадники выскочили к орудиям. Пехота отходила назад в панике, захватывая даже санитарные и патронные сани. Между советской конницей и батареей скоро не осталось ни одного пехотинца. Мы спаслись тем, что применили старую тактику Первого Кубанского похода: первое орудие отходило галопом, затем останавливалось, снимаясь с передка, в это время второе орудие било по коннице гранатами и шрапнелью. Когда первое открывало огонь, то второе быстро отходило назад… К счастью, советская конница выдохлась, пройдя в обход несколько километров рысью и галопом по глубокому снегу, и к моменту решительного удара и атаки на батарею кони перешли на шаг. Тем временем капитан Михно, ускакав в тыл, начал хлестать нагайкой отошедших пехотинцев, ссаживать их с подвод и строить. Старших пехотных офицеров уже не было видно – они ускакали назад. Капитану Михно удалось построить несколько десятков пехотинцев в шеренгу и начать залповый огонь по коннице. Мы тотчас же снялись с передков и начали бить по коннице в упор гранатами мгновенного действия, вздымавшими ежесекундно снежно-белые, смешанные с черноземом фонтаны. Всадники окончательно утратили пыл конной атаки и скоро осадили назад, а мы спокойно отступили на исходный пункт. На другой же день советская конница атаковала занятое нами село. Два наших орудия не смогли ее удержать, и 3-й Марковский батальон, не выдержав атаки, отошел, потеряв два пулемета. Мы отступали…
На рассвете третьего дня конница атаковала нас оружейным огнем с другого берега речки, обтекавшей с севера хутор, где мы ночевали. Спросонья произошла паника и даже бегство, но, выскочив за хутор, мы снялись с передков и быстро отогнали советскую конницу. В этом небольшом бою произошла трагикомическая сцена: наш старший офицер – поручик Андрей Соломон{240} – недооценил обстановку, вскочил в повозку батарейного повара и, укрываясь от пуль за поварской спиной, погнал повозку в тыл. Пуля все же пробила повару щеку и царапнула голову Андрея. Андрей пришел тогда в такую панику, что проскакал с повозкой километров двадцать на юг и сообщил там штабу, что наш отряд «уничтожен».
Наше отступление принимало все более определенный характер. Все чаще доходили до нас слухи о неудачах нашей конницы, генералов Шкуро и Мамонтова, под Воронежем и Касторной. Потом пришла весть об оставлении корниловцами Курска (18 ноября), затем о гибели нашего бронепоезда «Слава Офицеру» между Курском и Мармыжами, о гибели двух батальонов 2-го Марковского полка, брошенных на помощь коннице под Касторную.
1-й Марковский полк объединился под командой полковника Блейша, прозванного «Каменный гость» за свое спокойствие. С 1-м Марковским полком мы действительно отступали «победно». 1-я батарея была рядом с нами, и мы часто, в тумане и в метели, отбивали советскую конницу бешеной артиллерийской стрельбой. Полковник Блейш занял город Тим ударом с севера (20 ноября), пройдя перед этим по сове