{268} и, обращаясь к нашему командиру батареи, сказал:
– Оставьте и думать, отсюда во всяком случае не погрузитесь.
Тогда наш командир протискался стороной на транспорт и вскоре провел и нас туда же. Тут новое несчастье: офицеров еще кое-как пропустили на транспорт, но солдат наших категорически отказывались брать. Это было уже свыше всяких сил, настолько тяжело было это и неприятно слышать. Они шли все время с нами, и вдруг их бросить?.. Никогда!
Мы достали веревку и стали их вытягивать незаметно через борт и таким способом втащили всех наших. 3-й Дроздовский полк, который прибыл позже нас в город, уже не имел совсем возможности погрузиться на транспорт. Полковник Манштейн предпринимал все возможное, чтобы найти выход из этого положения, чтобы куда-либо погрузиться с полком, но ничего не мог поделать. Часов около 8 14 марта погрузка на «Екатеринодар» была прекращена».
Чтобы дополнить картину того хаоса, который царил во время эвакуации Новороссийска, обратимся к воспоминаниям генерала Туркула и советским источникам, но также нужно указать и на то, что даже большинство больных и раненых не было своевременно погружено. Их забыли и бросили на произвол судьбы. Под видом же строевых чинов частей пролезали даже и те, кто дезертировал с фронта, а ими был наводнен Новороссийск, всякого рода ловчилы, тыловые крысы. Под вечер 13 марта кем-то были подожжены склады с патронами и на фоне зарева бродили брошенные и голодные лошади, а у набережной и пристани толпился уже отчаявшийся, но еще что-то ждущий, на что-то надеющийся военный люд. Взять их с собой на транспорты мы не могли, так как транспорты были заполнены до отказа.
Все грандиозные запасы всего, что имелось в Новороссийске, орудия, бронепоезда, танки, бронеавтомобили, снаряды, патроны и лошади были брошены. Все это было результатом той нераспорядительности и паники, которые имели место в штабах. Строевые части пришли в порядке, способные к боевым действиям. При том количестве артиллерии, бронепоездов, бронеавтомобилей, танков и судовой артиллерии, а также и при наличии природных условий можно было организовать отлично оборону Новороссийска и задержаться в нем до полной планомерной эвакуации всего и всех. Забыли погрузить даже, как необходимый балласт, и бросили новые орудия и снаряды. Короче говоря, всего и трудно перечесть, так как там, в Новороссийске, осталось громаднейшее имущество сильной армии и все те большие запасы всего и всяческого, что доставлялось нам англичанами и хранилось в складах. Брошены были и все лошади, которые собирались в течение двух лет борьбы и пополниться которыми в Крыму уже эвакуированные туда части не имели возможности.
После наступления темноты можно было наблюдать и отлично видеть в лучах прожекторов с военных судов, по временам освещавших горы, вереницы конных, уходящих из Новороссийска в горы, потерявших всякую надежду попасть на транспорты.
На рассвете 14 марта загруженные до отказа транспорты стали уходить в море. На пристани творилось что-то ужасное. Описать всего нет слов. Взрослые люди молча стояли, плакали от отчаяния, некоторые бросались в море, иные стрелялись. Были счастливчики, которые, раздобыв лодки, уходили на них в море. Этих принимали к себе транспорты и военные суда.
Там, в Новороссийске, остались не только чины добровольческих частей, но и много донцов, которые и сдались красным. Часов в 10 утра 14 марта вошли в город передовые части красных, и к 11 часам город был окончательно занят ими.
Некоторые части и отдельные чины, в том числе и часть 3-го Дроздовского полка, Черноморский конный полк, двинулись берегом моря в направлении на Туапсе. Возле Кабардинки черноморцев и дроздовцев подобрал к себе французский миноносец.
А. Туркул{269}Дроздовцы в огне{270}
Дмитриев – Льгов
Красные наступают. Оставлен Севск. 2-й и 3-й Дроздовские полки и самурцы под напором отходят. Мне с 1-м полком приказано отходить от Комаричей на Дмитриев. На марше прискакал ездовой нашей полковой кухни. Он едва ушел из Дмитриева. Там красные.
Верстах в двух от города, на железнодорожном переезде, в сторожке мельтешил огонь. Мы вошли обогреться. Старик стрелочник, помнивший меня по первым Дмитриевским боям, сказал, что рано утром в городе был 2-й Дроздовский полк и самурцы, оттуда доносился гул боя, а кто там теперь – неизвестно.
От мороза звенела земля. Впервые никто не садился в седло: шли пешие, чтобы согреться. На рассвете 29 октября 2-й батальон подошел к городской окраине. Все было мертво и печально под сумеречным снегом. Дмитриев раскинут по холмам, между ними глубокий овраг. Над оврагом курился туман. Никого.
Головной батальон наступал цепями, впереди 7-я и 8-я роты поручиков Усикова и Моисеева. Первые строения; все пусто. Цепи тянутся вдоль заборов, маячат тенями в холодном тумане. Площадь, на ней темнеют походные кухни, у топок возятся кашевары – обычная тыловая картина. Может быть, наши, может быть, нет.
Но вот у кухни засуетились, глухо застучал пулемет – на площади красные. Город проснулся от боя. Красные нас прозевали, но отбиваются с упорством. Оба командира головных рот, поручик Моисеев и поручик Усиков, убиты. К вокзалу, где ведет атаку 4-я рота, тронулся 1-й батальон полковника Петерса{271}. Пушки красных открыто стоят на большаке к Севску и бьют картечью по нашим цепям.
У меня захватило дыхание, когда я увидел, как цепи 4-й роты по мокрому снегу и грязи вышли на большак, прямо на пушки. Я видел, как смело картечью фельдфебеля роты, как капитан Иванов заскакал впереди цепи, размахивая сабелькой, как рота поднялась во весь рост, с глухим «Ура!» побежала под картечь. Пушки взяты. Конь под капитаном Ивановым изодран картечью. К вокзалу подошел весь полк.
Красные отдышались, подтянули резервы и перешли в сильную контратаку. А наша артиллерия уже расстреливает последние снаряды. Единственная гаубица 7-й батареи, выпустив последнюю гранату, под напором красных спустилась в овраг, разделяющий город. Красные наседают. В овраге столпились обозы. У нас ни одного снаряда.
Обмерзший, дымящийся разведчик подскакал ко мне с донесением: у вокзала на путях брошена санитарная летучка с ранеными и вагоны, набитые патронами и снарядами, целый огнесклад. Случай – слепая судьба боев – спас все. Рота 2-го батальона кинулась к вагонам, стала там живой цепью, передавая снаряды из рук в руки. Мы вывезли из огня санитарную летучку. Раненые, голодные и измученные, с примерзшими бинтами, плакали и целовали руки наших стрелков.
Гаубица загремела снова. Гаубичный огонь великолепен и поразителен: вихри взрывов, громадные столбы земли, доски, камни, выбитые куски стен, а главное, адский грохот. Наша артиллерия, накормленная снарядами, на рысях, под огнем, проскочила овраг и открыла пальбу. Цепи 1-го и 3-го батальонов перешли в контратаку. Красные замялись, потом стали откатываться. Мы выбили их из Дмитриева. Уже в третий раз занимали мы город. На постой размещались по старым квартирам. Отряхивая с шинели снег, я позвонил у дверей того дома, где уже не раз стоял штаб 1-го полка. На улицах еще ходил горьковатый дым боя, смешанный с туманом. За городом стучал пулемет. Мне долго не отворяли. Наконец позвенел ключ в замке, и я услышал знакомый и милый женский голос:
– Вот видишь, я говорила… Не может быть, чтобы 1-й Дроздовский полк, если он в городе, прошел мимо, не освободил нас…
Мы связались справа со 2-м Дроздовским полком, но слева, с частями 5-го кавалерийского корпуса, связи не налаживалось. На третий день прибыл поезд с командиром Добровольческого корпуса генералом Кутеповым и начальником Дроздовской дивизии генералом Витковским.
А на четвертый, подтянувши свежие силы, красные снова перешли от Севска в наступление. Это были беспрерывные атаки на 1-й полк, занимавший холмы вокруг города. Атаки разрозненные; они кидались на нас день за днем, на правый, на левый фланг, в лоб. Мы всегда успевали подтянуть полковые резервы и отбиться. Красные, наконец догадавшись, в чем слабость их ударов, поднялись с трех сторон одновременно, а их обходная колонна успела отрезать у нас в тылу железную дорогу. Тяжелый бой. Весь день огонь, все более жестокий. Позже мы узнали, что тогда на нас наступало 14 красных полков.
Подскакал ординарец – железнодорожный мост в тылу занят красными. У меня в резерве офицерская рота, 7-й гаубичный взвод и две молодые, необстрелянные роты из нового 4-го батальона. Я повел их на мост. Там кишат густые цепи красных; за мостом дымятся броневые башни серого бронепоезда. Это наш «Дроздовец». Я приказал телефонистам включить провода в телеграф, ловить бронепоезд.
– Алло, алло, – услышал я в аппарат. – Здесь бронепоезд «Дроздовец». Кто говорит?
– Полковник Туркул. Командира бронепоезда к телефону.
– Я у телефона, господин полковник.
– Немедленно пускайте поезд на мост.
– Разрешите доложить: мост занят, красные возятся у рельс. Путь, наверное, разобран.
– Нет, еще не разобран. Красные только что вышли на полотно. Ход вперед.
– Господин полковник…
– Полный ход вперед!
– Слушаю, господин полковник.
Как из потустороннего мира доносится спокойный голос капитана Рипке{272}. Он такой же холодный храбрец, каким был Туцевич{273}. Невысокий, неслышный в походке и движениях, с очень маленькими руками, светлые волосы острижены бобриком, пенсне, всегда сдержанный, не выбранится, не прикрикнет, а все замирает при виде его, и команда, действительно, предана до смерти своему маленькому капитану.
Железнодорожный мост загремел; «Дроздовец» полным ходом врезался в толпу большевиков, давя, разбрасывая с рельс, расстреливая в упор пулеметами. Гаубичная открыла по ним ураганный огонь. Мои молодые роты поднялись в атаку. Все с моста сметено. «Дроздовец», грохоча, выкидывая черный дым, вкатил на вокзал; низ серой брони в пятнах крови. На броневой площадке в английской шинели стоит капитан Рипке. Он узнал меня на перроне. Поезд стал замедлять ход.