пара, смутно блистая, маячат конные полчища Буденного. Вот оторвался эскадрон, другой. Мы видим, как всадники развертываются в длинную лаву. Лава несется, слышны крики:
– Какого полка? Что за часть? Почему молчите, товарищи?
Мы идем в молчании. Лавы остановились, открыли огонь. Тогда мы ответили. Залпами. Лавы ускакали. Загремела красная артиллерия. Конная армия Буденного громит нас всеми своими пушками, мы ответили всеми нашими. От грохота как будто закачалась земля. Конные атаки. Одна за другой. Катятся волнами. Мы отбиваемся, не останавливая марша; отбиваемся, идем перекатами, уступами; один батальон отбивает атаку, другой отходит, останавливается, а батальон, отбившийся до него, отходит к голове полка.
От залпов наша колонна зияет одной громадной молнией, и сквозь грохот пальбы все доносится реющий звон Егерского марша. Славянская уже видна, и конница Буденного обскакала нас. Станица перед Славянской занята красными; нас встретили оттуда пушечные залпы, крики «Ура!». Другой дороги нет. Мы двинулись на станицу яростной лобовой атакой, пробились, смели красных, загнали в болото, захватили пушки, пленных. Но, как темные валы, летят новые лавы. Снаряды кончаются. Вал за валом бьется о нас конница Буденного. Снарядов нет. Когда конница смоет нас, маузер к виску, конец…
И вдруг на железной дороге от Новороссийска показались дымы паровозов. Ближе, ближе, и у нас все заорало в жадном восторге:
– Бронепоезда! Бронепоезда!
Это были наши бронепоезда. Генерал Кутепов, не получая от нас донесений и слыша за собой сильный бой, приказал всем бронепоездам, которые остались на ветке от Тихорецкой на Новороссийск, немедленно идти на помощь дроздовцам. Бронепоездов прикатило, я думаю, не менее пятнадцати. Из всех своих дальнобойных и тяжелых орудий они открыли по коннице страшный огонь. Оглушенные грохотом, мы орали в восторге.
Огонь бронепоездов разметал конницу. 1-й Дроздовский полк был спасен. Наши умирающие, те, кто уже хватал мерзлую землю руками, для кого все дальше звенел Егерский марш, смотрели, смотрели на проходящие колонны, а глаза их смыкались. Так сомкнутся и наши глаза. Отойдут и от нас колонны живых, но память о нас еще оживет в русских колоннах, и о белых солдатах еще и песню споют, еще и расскажут предание. Выше голову, дрозды! Вспомним наш марш на Славянскую!
Конец Новороссийска
Фронт рухнул. Мы катимся к Новороссийску. Екатеринодар занят красными. Особый офицерский отряд ворвался туда только для того, чтобы освободить гробы Дроздовского и Туцевича, погребенных в соборе. Гробы их освобождены, идут с нами к Новороссийску. В станице Славянской, где полк заночевал после боя с конницей Буденного, я получил от генерала Кутепова приказание прибыть в Новороссийск, навести порядок при погрузке войск.
Безветренная прозрачная ночь. Конец марта 1920 года. Новороссийский мол. Мы грузимся на «Екатеринодар». Офицерская рота для порядка выкатила пулеметы. Грузятся офицеры и добровольцы. Час ночи. Почти безмолвно шевелится черная стена людей, стоящих в затылок. У мола тысячи брошенных коней; они подходят к соленой воде, вытягивают шеи, губы дрожат: кони хотят пить. Я тоже бросил на молу мою гнедую Гальку, белые чулочки на ногах. Думал ее пристрелить, вложил ей в мягкое ухо маузер – и не мог. Я поцеловал ее в прозвездину на лбу и, признаться ли, перекрестил на прощание. В темноте едва белелись Галькины чулочки.
На молу люди стоят молча, слышно только скашливанье. Какая странная, невыносимая тишина; все похоже на огромные похороны. Издали прозрачно доносится каждый звук. Вот в темноте отбивает ногу какая-то часть, все ближе. Какой ровный шаг. Слышу команду:
– Батальон, смирно!
Ко мне из темноты подходит унтер-офицер, пожилой солдат нашего запасного батальона.
– Господин полковник, вверенный вам батальон прибыл на погрузку.
В запасном батальоне у нас были одни солдаты из пленных красноармейцев. Мы были уверены, что наши красноармейцы останутся в городе, не придут. А они, крепко печатая шаг, все привалили в ту прозрачную ночь к нам на мол. Должен сказать, что мне стало стыдно, как я мог подумать о них, что они не придут. В темноте молча дышал солдатский батальон.
– Да куда же мне вас девать, братцы мои? – тихо сказал я унтер-офицеру.
«Екатеринодар» уже осел на бок, заваленный людьми и амуницией 1-го и 2-го полков. Капитан «Екатеринодара» только что кричал с отчаянием в рупор:
– Я не пойду, я так не пойду…
А я с мола кричал ему в рупор:
– Тогда мы пойдем без вас.
Транспорт забит до отказа. Все равно; надо же погрузить запасный батальон. Я приказал грузить наших солдат на корабль лебедкой. Подъемный кран гроздьями поднимал людей на воздух и опускал в темноту, куда попало, на головы и плечи тех, кто уже тесно стоял на палубе. Так я грузил запасный батальон: лебедка стучит, земляки ухают сверху.
Электрическая станция в городе работает, и как-то особенно светлы далекие огни фонарей. Изредка слышна стрельба: перекатится, смолкнет. Я все жду, когда же начнут стрелять как следует.
В темноте подходит еще часть. У меня сжалось сердце; куда грузить, места нет. Это офицерская рота 2-го полка, бывшая в арьергарде, и одиночные люди 3-го полка. 3-го полка не ждали, за него были спокойны: для его погрузки был отдан транспорт «Святой Николай». Но команда «Николая», не окончивши погрузки, обрубила канаты, и транспорт ушел.
Подходят новые группы. Тогда я прыгнул в шлюпку и, можно сказать, молнией помчался к миноносцу «Пылкий», куда был погружен штаб Добровольческого корпуса генерала Кутепова. Помню светящееся небо, ветер в лицо, сильное дыхание гребцов. На «Пылком» ко мне вышел генерал Кутепов, окатил блеском черных глаз.
– Полковник Туркул?
– «Екатеринодар» загружен, ваше превосходительство. У меня остались люди. Необходимо погрузить всех, или мы выгрузимся и уйдем пешим порядком вдоль берега.
Кутепов поскреб щеку у жесткой черной бородки, обернулся к командиру миноносца, окатил и его горячим взглядом:
– Сколько вы можете еще погрузить?
– Человек двести.
– Полковник Туркул, сколько у вас непогруженных!
– Приблизительно двести, ваше превосходительство.
– Какая часть?
– Офицерская рота.
– Грузите к нам.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство.
Гребцы примчали меня обратно. Я вгляделся в темную толпу людей.
– Господа, имейте в виду, – сказал я. – Имейте в виду, что вас всего двести человек… Понимаете, двести.
И я повел людей к молу, где был отшвартован «Пылкий».
– Здорово, дроздовцы! – раздался из темноты звенящий голос Кутепова. В его голосе был необыкновенно сильный, горячий блеск, как и в его татарских глазах. Был в его голосе ободряющий звук, точно звон светлого меча. Все дружно ответили. Погрузка началась; люди быстро шли один за другим по сходням; миноносец все глубже уходил в воду. Кутепов покрякивал, по своей привычке крепко покашливал, но молчал.
– Полковник Туркул! – резко окликнул меня кто-то из темноты.
Я узнал желчный голос начальника штаба генерала Достовалова, который позже изменил нам и перекинулся к красным.
– Сколько вы грузите?
– Двести.
– Какие там двести. Миноносец уже в воде. Разгрузить!
– Я разгружать не буду.
– Приказываю вам.
– Вы не имеете права приказывать мне. Я гружусь по приказанию командира корпуса. Извольте сами разгружаться, если угодно.
– Прекратить спор! – гортанно крикнул нам генерал Кутепов.
На «Пылком» тем временем вовсю работали фонарями сигнальщики. Сигналы, наконец, принял французский броненосец «Вальдек Руссо». Французы ответили, что могут взять людей и высылают за ними катер.
К «Пылкому» подошли еще люди 3-го полка. Катер за катером я тогда всех их загнал на «Вальдек Руссо». Генерал Кутепов смотрел молча, только покашливал. Когда на катер прыгнул последний Дроздовский стрелок, я подошел к Кутепову:
– Разрешите идти, ваше превосходительство…
Кутепов крякнул, быстро расправил короткие черные усы:
– Полковник Туркул!
– Я, ваше превосходительство.
– Хороши же у вас двести человек!
Я молча отдал честь, глядя на моего генерала. Достовалов проворчал что-то рассерженно. Кутепов круто повернулся к нему, и вдруг звенящий голос, который знала вся армия, обрушился на Достовалова медной бурей:
– Потрудитесь не делать никаких замечаний командиру офицерского полка!
На рассвете я вернулся на «Екатеринодар». Конечно, я не знаю всего об этом отходе и об этой глухонемой новороссийской эвакуации; я был занят своим делом и только позже слышал о том, как некоторые части не догрузились и ушли вдоль берега на Сочи, неведомо куда; как по веревке пришлось поднимать на транспорт чью-то пулеметную роту; как оставшиеся люди сбились на молу у цементного завода и молили взять их, протягивая в темноту руки.
На «Екатеринодар» меня опустили сверху в тесноту, как и наших красноармейцев. Я приказал трогаться. Транспорт, скрипя и стеная, стал отваливать. От палубы до трюма все забито людьми, стоят плечом к плечу. На верхней палубе мне досталась шлюпка. Я привязал себя канатом к скамье и накрылся с головой шинелью.
«Екатеринодар» идет. Море серое, туманное. Шумит ровный ветер. Светает. Я свернулся под шинелью, и мне все кажется, что надо что-то вспомнить. И вот – как странно – мне вспомнилось что-то классическое, что-то об отступлении «Десяти тысяч» Ксенофонта.
На рассвете «Император Индии» и «Вальдек Руссо» загремели холодно и пустынно по Новороссийску из дальнобойных. Мы уходим… А над всеми нами, на верхней палубе, у капитанского мостика, высятся два грузных оцинкованных гроба: Дроздовского и Туцевича. Там стоят часовые. Тела наших вождей уходят вместе с нами. Оба гроба от утреннего пара потускнели и в соленых брызгах.