На крыльце, освещенном лампочкой, встречает Надя.
– Сумасшедший, идите скорее, храни вас Бог!..
Медленно кружась, падают снежинки при свете фонаря.
Опять гулко отдаются шаги в мертвом, темном городе. Где-то на окраинах слышатся одинокие выстрелы…
Теперь Болотов идет около меня по дороге, наполовину занесенной снегом. Он прерывает мои воспоминания. Сквозь порывы ветра долетают его слова:
– Видел оставленные эшелоны на путях? А эти пьяные горланят песни – сволочи.
Я не отвечаю, знаю, о чем он говорит. Когда мы проходили в темноте вдоль путей, то там стоял эшелон базы какого-то авиационного отряда. Потухший паровоз. Классные вагоны в огнях, занавески спущены, и глухо слышны пьяные голоса: «Пей до дна, пей до дна!» А кругом степь, метет поземка – пир во время чумы.
– Сам бы их порасстреливал, – продолжает Болотов. – Когда приезжал в Харьков из-под Камаричей, видел, сколько офицеров околачивается в тылу. По Сумской нельзя было пройти. Сейчас, говорят, Ростов забит людьми, а в ротах все те же, что были в Донецком бассейне или на Кубани.
Последнее время Болотов какой-то озлобленный, да и немудрено – у многих старых добровольцев такое настроение.
Приходим, наконец, в селение Мокрый Чалтырь – армянская деревня верстах в семнадцати северо-западнее Ростова. Здесь наш 3-й полк. Опять появляется уверенность. Говорят, нас отведут в резерв в Ростов, а сюда придут какие-то другие части.
Завтра – Рождество. Белоусов, от нашего орудия, получил разрешение поехать в Ростов, закупить что-нибудь к празднику. Он, пройдоха, из-под земли достанет. Возвращается утром на санках – привозит ящик вина, закусок. Купил, обменял, раздобыл – понять трудно. Первое предположение отпадает, так как привезенное значительно превосходит по ценности те деньги, которые ему дали. В подробности не вдается, говорит, что помог «ликвидировать» какой-то склад. Рассказывает, что в Ростове, как полагается, то есть «в городе все спокойно, население в панике» (так анекдотически доносил начальству какой-то расторопный комендант).
С утра возимся с орудиями. Приводим в порядок, смазываем.
К вечеру у нас пир. После нескольких рюмок начинаются песни.
– Вот, Митрофан, – говорю Болотову, – ты теперь и нас готов будешь расстреливать, как тех офицеров авиаотряда.
– Нет, это другое дело. Во-первых, праздник, во-вторых – мы здесь со своей дивизией, а тех же большевики, как миленьких, там сцапают.
– С горя они, Митрофан, запили. Ну, чокнемся еще по одной.
Щоб наша доля нас не цуралась,
Щоб краше в свити жилося! —
поют наши екатеринославские и харьковские хуторяне.
Входит в хату командир нашего взвода капитан Камлач. Его пригласили на пиршество, но он просил не ждать, а садиться за ужин без него.
– Откуда вы все это раздобыли? – кивает он на заставленный стол.
– Белоусов промыслил, господин капитан.
– Ну, этот действительно может «промыслить», – смеется Камлач.
Белоусов отличается какими-то необыкновенными способностями и изобретательностью в смысле доставания всяких продуктов. Он даже был психологом. Помню, зашли мы еще в Донецком бассейне с ним к какой-то «титке», хотели напиться молока.
– Нема, ридные, усе забрали!
«Титка», как кремень, на «колокольчики» (деньги Добровольческой армии) даже не смотрит.
– Кто же забрал – белые или красные? – не угомоняется Белоусов.
– Да чиж мене ни усе и едно чи билые, чи червоные – солдаты позабирали!
В это время на улице села оглушительный разрыв большевистского тяжелого снаряда. Хата вздрагивает. Стекла дрожат.
– Видишь, тетка, все равно убьет, лучше продай нам перед смертью молока, – каким-то задушевным, сочувственно-проникновенным голосом говорит Белоусов.
– Бачу, ридные, так и так смерть, уж сидайте, може шось и знайдеться.
На столе появляется «гарнок» с молоком.
– Как ты можешь так? – спрашиваю Белоусова, выходя из хаты.
– Да я уже сделал разведку – у ней две дойные коровы.
Оживление и песни, нарушенные моей командой: «Встать! Смирно!» в момент прихода капитана, опять возобновляются.
Украинские песни чередуются с залихватскими:
Скачет, несется седьмая батарея,
Пушки на солнце зловеще блестят.
Гаубицы выкрашены в защитный цвет, на конце дула чехол, и поэтому блестеть никак не могут, но из песни слова не выкинешь.
Красавица, твоя коса – длиннее шнура боевого,
А черные твои глаза сведут с ума и ездового.
Несмотря на то что ездовой, согласно песне, оказывается кем-то, кого с ума свести очень трудно, так как, очевидно, не с чего сводить, но и ездовые с азартом подтягивают.
Празднование затянулось глубоко за полночь.
Спал я на широкой скамье. Просыпаюсь от сильного стука в окно. Старший разведчик верхом. Кричит:
– Батарея выходит на позицию!
Что за история? Выскакиваем из хаты, по дороге застегивая ремни. Уже влезаем на орудия на ходу. Из деревенских домов выбегает пехота, надевая сумки, и бежит строиться к окраине села.
– Товарищи пожаловали! – говорит разведчик Прокопов, перегоняя верхом орудие.
На окраине села местность поднимается и далеко видна занесенная снегом степь. Снег блестит и сверкает огнями под ярким зимним солнцем. Сильный мороз, но ветра нет.
От горизонта к нам, как черная змея, по дороге движется колонна красных. Снимаемся с передков и открываем по ней огонь. После первых же разрывов видно, как их пехота разбегается в цепь по обе стороны. Видны и артиллерийские запряжки также по сторонам дороги. Большая, черная, сплошная колонна конницы идет на фланг. Все происходит на глазах, как на какой-то игрушечной панораме.
Около орудия пробегает наша пехота. Очевидно, никто не ожидал такого скорого похода красных. Впереди, сначала редко, потом чаще и чаще начинают стукать ружейные выстрелы. Стреляем и мы – по коннице, по батареям, накрываем шрапнелью пехоту. Видимость очень хорошая.
Большевики стараются флангами охватить селение. К полудню уже весь 3-й полк принимает участие в бою. Пехотная связь и телефон командира полка недалеко от нашего орудия. Очевидно, у красных большой перевес. Подъехав верхом, соскакивает с коня безрукий командир полка полковник Манштейн. Лицо – бледное, перекашивается судорогой. У Манштейна всегда так, когда он взволнован. Долетают до слуха его слова в телефонную трубку:
– Бросил в бой свой последний резерв – офицерскую роту. Большие потери. Жду подкреплений.
Ружейный обстрел батареи усиливается. На шинели подносят к орудию нашего младшего офицера – поручика Войцеховского{286}. Молодое, красивое лицо бледно. Крови не видно.
– Несем на санитарную подводу, – говорят ездовые.
– Оставьте, я умираю, – последние слова, что я услышал.
Он умер через несколько часов. Чувствую сильный удар, как камнем, по правой руке. Боли сначала нет, но перчатка быстро намокает. На снег капает кровь. Совсем как на зимней охоте на зайцев. Последний раз дергаю за шнур левой рукой. На мое место становится Болотов. Отхожу к санитарной двуколке – она в нескольких стах шагах при входе в село. На белый снег все больше падают, сворачиваясь, красные сгустки. Фельдшер заливает йодом, ловко забинтовывает руку и делает повязку через шею.
– Скользящее ранение, кость не задета. Можем отправить вас в Ростов. Сейчас будут отвозить раненых.
Мысль о госпитале, чужих людях, нежелание оторваться от своих – от батареи было для меня решающим.
– Я чувствую себя хорошо, останусь при батарее, буду приходить на перевязки.
Опять иду к орудию. Оно уже снимается с позиции. Вышли все снаряды, и нажим красных становится все сильнее. Батарея идет вниз по широкой деревенской улице.
Около середины села навстречу нам поднималась стройно шедшая большая колонна пехоты. Впереди, немного переваливаясь, шел полковник Туркул. В это время оркестр его полка грянул Дроздовский марш: «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк, для спасения народа нес он свой тяжелый долг». Все мы, остановившись, не ожидая никакой команды, затянули – «Ура!». Туркул шел со своим полком на выручку Манштейна. Несколько наших танков, с характерным металлическим тарахтением гусениц, выползали из села навстречу красным.
Через час бой решился в нашу пользу. Красные были отброшены на несколько десятков верст. А ночью пришел приказ отходить на Ростов. Мы недоумевали: «Почему отходим? И еще после такого удачного боя».
– Начальство лучше знает, – смеясь сказал Болотов.
– Наш участок занимают какие-то другие части, но что-то не видно этих частей, – говорили между собой добровольцы.
Погода начинала портиться. Пошел мокрый снег. Ветер нес его навстречу, и на полушубке получалось что-то вроде ледяного панциря. Рука на перевязи сделалась такой тяжелой, как полено, и ныла. Впереди батареи на маленьких санях ехал командир, полковник Соловьев, с одним из офицеров. Пехота шла за батареей. В конце колонны шел Туркул с первым полком.
Рассветало, когда мы начали приближаться к городу со стороны его предместья Тимерника. Видны были какие-то фабричные корпуса и рабочие поселки. Ну наконец, перед нами Ростов. Навстречу показалась группа всадников, около полусотни. Когда расстояние между нами было несколько сот шагов, они, не спешиваясь, открыли ружейный огонь по батарее. Командирские сани оказались около орудия. Снялись с передков, сделали два выстрела по всадникам, поскакавшим назад в город.
Подъехал Манштейн. Некоторое время командиры совещались. Одна из подошедших рот рассыпалась в цепь впереди, прикрывая колонну. Всезнающий разведчик Прокопов подъехал к орудию:
– Ростова брать не будем. Манштейн не хочет слишком больших потерь в уличном бою. Отходим прямо на станцию Гниловская.
Повернув под прямым углом в направлении на юго-запад, мы пошли через балки, тянувшиеся в сторону Тимерника. Пехотная цепь, отстреливаясь, также отходила вместе с нами.