Начало теплеть. Новый командующий советскими войсками, талантливый Тухачевский, сменил незадачливого Клима Ворошилова. Обозначился прорыв на правом фланге, под станцией Ольгинской. По Кубани, в сторону Новороссийска, начали отходить белые части. 1-й Добровольческий корпус генерала Кутепова прикрывал отход. В арьергарде корпуса шла Дроздовская дивизия. Дивизию прикрывал 3-й полк с приданной ему артиллерией. Красные шли непосредственно за отступавшим полком. Временами ввязывались в бой. Часто шли параллельными дорогами на виду отходивших белых частей. Добровольцам приходилось вести бой или выбивать из станиц уже заскочившие туда конные разъезды.
Сперва еще мороз держал. Потом потеплело. Темной полосой, среди местами покрытых снегом полей тянулась размешанная отступающими частями и обозами дорога. Глубок кубанский чернозем. По дороге видны были павшие кони, застрявшие повозки, двуколки и брошенный фураж.
К вечеру одного из этих унылых, похожих один на другой дней завязалась перестрелка с наседавшими красными. Справа и слева лежали непроходимые плавни, и бой шел на узкой косе. Орудия отходили уступами. Одно стреляло, другое бралось в передки и отходило. Со стороны красных строчили пулеметы и велся редкий винтовочный обстрел. Пехотное прикрытие батареи отошло. Фельдфебель уже несколько дней как заменял заболевшего тифом наводчика. Орудие стреляло прямой наводкой. Конный разведчик, присланный командиром батареи, приказал сниматься. Подбодряемые свистом пуль, кони дружно взяли и повезли увязающее в грязи орудие. Номера почти бегом устремились по дороге обочиной. Через несколько сот шагов дорога опускалась вниз за холм. Там пули красных могли идти только высоко над головами.
Фельдфебель хотел снять панораму с ехавшего орудия. Ноги завязли в липкой грязи, которая, захватив, как клещами, замедляла его движения. Он оказался между колесом передка и орудия. Сделал отчаянное усилие, поскользнулся и упал лицом вниз на дорогу. Прежде чем ездовые заметили, орудие переехало ему обе ноги. «Глупый конец», – мелькнула мысль.
– Наводчик убит! – как сквозь сон услышал он издалека.
Делал усилия приподняться, но руки только глубже погружались в густое месиво, ног же своих он уже не чувствовал.
– Где, где фельдфебель? – услышал он крики опять где-то близко.
Через несколько минут две сильные руки немного приподняли его. Наклонившись над ним, стоял Чугунов:
– Можете стоять?
– Не могу – ноги!
Не говоря ни слова, широкоплечий буденновец взвалил фельдфебеля себе на спину. Винтовочный обстрел сзади опять усилился. Увязая в грязи со своей тяжелой ношей, Чугунов скоро догнал остановившееся за холмом орудие и свалил фельдфебеля на лафет. Батарея продолжала отход. На север, навстречу красным, с протяжным криком высоко летели из плавней косяки гусей.
Станицы кубанские
Неприветливо провожала Кубань Добровольческую армию, отходившую в неизвестность в начале 1920 года. Что же так повлияло на перемену отношения кубанцев к делу, за которое они сами боролись плечо к плечу с добровольцами почти два года? Была это усталость от войны, какую-то роль сыграла агитация самостийников, с которыми так резко расправился генерал Петровский, не последнее значение имели непорядки добровольческого тыла, но главное, по-моему, заключалось в боязни, продиктованной чувством самосохранения, боязни, которая охватила население, остающееся на территории, занимаемой большевиками. Опасались попасть на заметку местным большевикам, высказывая симпатии к белым, и подвергнуться жестокой расправе победителей. Часть кубанцев, верных своим знаменам и командирам, отходила вместе с Добровольческой армией.
Откатывающаяся армия и волны беженцев саранчой прошли по богатому краю, и когда отходившие в порядке части Дроздовской дивизии, под командой генерала Витковского, входили в станицы, прикрывая отход армии, то уже нельзя было ни получить, ни купить провианта. Если что и имелось, то было спрятано, – нужно было для себя или для встречи победителей, приход которых также никого не радовал.
А людей батареи как-то кормить надо. Надо раздобыть провиант, «не раздражая местного населения», как определенно и безапелляционно приказал фельдфебелю боевой части командир батареи. Наши фуражиры возвращались с пустыми руками, ругая кубанцев на чем свет стоит.
– Проклятые куркули, вот придет Буденный и покажет им кузькину мать!
Но от этих словоизлияний котел ничем не наполнялся и оставался пуст.
Фельдфебель помещался в просторной хате. Сейчас он сидел на скамье под образами. Рядом на скамье лежала высокая рыжая папаха. Размышления были невеселые. Ему пришлось слышать разговоры добровольцев:
– Наверно, интендантство давно уже погрузилось на пароходы, а мы здесь, защищая «родную Кубань», видно, сдохнем от голода.
– Разговорчики! – оборвал он говорившего, но в душе сам не мог с ним не согласиться.
В хату вошел дежурный, сухопарый юнкер Ленька Белоусов.
– Что задумался? Где жратву раздобыть? – Небольшие карие глаза юнкера смеялись, смотря на фельдфебеля.
– Иди к черту, – мрачно сказал тот вошедшему.
Оба были старыми добровольцами и приятелями, вместе воевали уже два года.
– Грабиловку разводить нельзя, приказ командира слышал, а в котле варим «шрапнель» (так солдаты называли перловую крупу), а вас, бугаев, разве ей накормишь?
– Вот я к тебе по этому самому делу и пришел потолковать. Выйдем из хаты, а то тут это «местное население», которое обижать нельзя, кругом лазит.
– Отстань! – упрямо повторил фельдфебель.
– Выйдем поговорим, имею блестящий проект, – продолжал настойчиво юнкер.
Зная «гениальность» Белоусова по части раздобывания провианта и находясь перед неразрешимой задачей, фельдфебель надел молча шинель, пояс с кобурой револьвера, папаху, которой он сразу достал до потолка, и, низко нагибаясь у притолоки, вышел вслед за юнкером.
День был солнечный. Снег уже совсем сошел, и посередине улицы была черная сочная грязь, если не по колена, то, во всяком случае, по щиколотку. Две громадных свиньи с негромким похрюкиванием переходили медленно с одной стороны улицы на другую. Дойдя до большой лужи, они погрузились почти целиком в жидкое месиво, и одна из них улеглась, получая, очевидно, полное наслаждение.
– Идем в парк (место, где стоят орудия), – предложил Белоусов.
Вдоль плетней были проложены местами бревна, местами доски, а кое-где настланы мостки. Балансируя по погружавшимся в грязную воду бревнам, они шли один за другим.
– Видишь, – продолжал юнкер, – перед тобой задача: точно выполнить приказание начальства и наполнить едой котел. Знаешь, какой приказ отдан дежурным и дневальным по коновязи и парку? Стрелять ночью после предупреждения в каждого, кто приблизится к коням или орудиям. У легкой батареи увели пять коней. Опасаются саботажа и подосланных большевиками людей. Да и эти «зеленые» (отряды, пополнявшиеся дезертирами Белой и Красной армий, нападавшими как на тех, так и на других) пошаливают.
– Знаю это.
– Ты фельдфебель боевой части, хоть и не командир батареи и не старший офицер, но все же начальство. Прикажи дневальным, если какой-нибудь кабан приблизится к орудиям или коновязи, чтобы солдат его три раза окликнул. Свинтус, конечно, и ухом не поведет, тогда пусть стреляет ему прямо за ухо. Покойника мы мигом отправим в котел. Приказание начальства будет выполнено точно – охрана парка и коновязи на высоте, а вопрос с провизией наладится. Если будут утром жалобы, объясним бестолковостью дневального, а «местному населению» заплатим сколько они потребуют, ведь так они не хотят принимать денег.
Фельдфебель несколько колебался. Но потом решил идти на компромисс:
– Ладно, вали, только смотри, чтобы кабанов больше чем нужно не накрошили. Одного в котел, другого с собой, и баста. И больше чтобы кабанов не окликали!
– Слушаюсь! – вытянулся с подчеркнутым усердием Белоусов.
На другой день с утра кухня дымила и батарейцы ели обильный обед. Второй кабан лежал осмоленный, прикрытый соломой на подводе. Хозяева свиней вообще не появлялись, и никаких жалоб не поступало. В станичное управление артельщик отнес деньги, но там никого не нашел, кроме сторожа. Оставил ему деньги и написал записку следующего содержания: «За двух кабанов, ворвавшихся ночью в расположение батареи и убитых дневальными, рублей столько-то».
Командир нахмурил брови, когда ему принесли пробу, и спросил, откуда мясо. Дежурный доложил, что ночью дневальный, выполняя приказ, чтобы никто не приближался к парку, по ошибке застрелил кабана, а что деньги уже отнесены в станичное управление. Случай с кабанами, угрожавшими в лунную ночь безопасности Дроздовской батареи, был исчерпан. Но впереди предстоял еще инцидент.
На следующий день было назначено выступление дальше. При выходе из станицы начальство решило устроить смотр отдохнувшим частям. Группа начальства расположилась на холмике. Дорога тут, за станицей, уже просохла. Выделялась на холме фигура полковника Туркула. Был, кажется, и начальник штаба дивизии. Пехота, рота за ротой, проходила мимо холма, с которого слышались приветствия начальства. Следовала пауза, и, дружно «печатая», под левую ногу отвечала проходившая рота.
Командир батареи – полковник Соловьев – отличался всегда тем, что умел, как говорили, «показать товар лицом». На всякого рода смотрах он, действительно, был артистом. Не доезжая до начальства, он остановил батарею так, чтобы получился интервал с пехотой. Когда пространство, отделявшее нас от пехоты, было значительно, то, выехав на своем вороном англо-кабардинце вперед, он обнажил шашку и подал команду:
– Рысью марш!
Не доезжая до кургана, перешел в короткий галоп, грациозным движением вскинул шашку и отчетливо и резко скомандовал:
– Батарея смирно! Равнение направо! – и опустил клинок.
Люди замерли на передках орудий и ящиков, головы повернулись в сторону группы начальства.
– Здорово, молодцы-артиллеристы! – поздоровался Туркул зычным голосом.