Наступила пауза. Слышен был только топот коней и шум идущей батареи. Теперь одним выдохом должно было последовать отчетливо и дружно:
– Здравия желаем, господин полковник!
Но вдруг высокие ноты поросячьего визга неожиданно резко ворвались и нарушили торжественность минуты. Визг возрастал и переплетался с нестройным ответом батареи. Когда ответ уже замолк, визг, все более и более захлебываясь, дрожал в воздухе и доносился до кургана с начальством. Командир батареи поскакал к холму. Его встретил смех.
Фельдфебель, ехавший верхом сзади батареи, дал шпоры коню и поравнялся с третьим орудием.
– Черти! – прошипел он.
– Приблудился, господин фельдфебель, – извиняющимся голосом проговорил один из номеров.
В это время командир тоже уже подъехал к ним.
– Что это за безобразие опять в третьем орудии? – сурово обратился он к фельдфебелю.
– Поросенок в мешке у них оказался, господин полковник.
– Без вас знаю, что поросенок. Три наряда вне очереди виновному, и чтобы это было в последний раз! – Он погрозил в сторону злополучного орудия и поехал в голову батареи.
– Хоть бы придушили его, – ворчал фельдфебель.
– Да не успели, – объяснял один из номеров. – Приблудился, когда из станицы выходили. Мы его в мешок, чтобы под запряжками не путался. Сначала молчал. А как перешли в карьер, его растрясло и подал голос, как раз как начальство поздоровалось.
– На всю дивизию осрамили! Шляпы! – в сердцах проговорил фельдфебель, отъезжая от орудия.
Этот случай произошел в одной из станиц: Брюховецкой, Полтавской или Новостеблиевской, но в какой именно, автор не помнит, так как записей и дневника не вел. Было это по пути от Азова к станице Крымской, при отходе Дроздовской дивизии в арьергарде 1-го Добровольческого корпуса, в феврале – марте 1920 года.
Новороссийский разгром
Выступив из станицы Крымской, наша батарея, приданная 3-му Дроздовскому полку полковника Манштейна, шла в колонне пехоты по направлению к станице Неберджайской. Шли мы в арьергарде дивизии, и задачей нашей было прикрывать посадку на суда 1-го Добровольческого корпуса генерала Кутепова, который с марковцами уже находился в Новороссийске.
Это были те мрачные дни марта двадцатого года, когда неудачи на фронте уже отражались сильно на духе армии. Рос антагонизм между добровольческими частями и казачьими. Ползли слухи, что генерал Антон Иванович Деникин сложил с себя командование Вооруженными силами Юга России, что якобы отдан приказ о том, что желающие могут оставить ряды армии. Случаи дезертирства участились. Я не могу дать точную картину арьергардных боев, так как обстановка была неясна для меня, но не вполне уверен, что она была ясна и для нашего ближайшего командования.
По дороге запомнились мне отходившие конные казачьи части, которые мы пропускали вперед. Кавказцы в длинных черных бурках. Калмыки целыми семьями. На кибитках, запряженных верблюдами, женщины с яркими монистами на шее, с детьми и со скарбом. Все это поспешно уходило в горы, напоминая переселение кочевых народов во времена монгольских нашествий на Русь. А вслед за нами уже наседали разъезды первой конной армии Буденного.
Дорога начинала постепенно подниматься; еще невысокие, поросшие лесом и густым кустарником горы, повышаясь, тянулись в направлении высоких голубых вершин, видневшихся на горизонте, на юге. Неожиданно из леса с соседней горы начался винтовочный обстрел. Говорили, что это были «зеленые». «Зеленые» или красные – разобрать тогда было довольно трудно. Снялись с передков. Окатили несколькими орудийными очередями поросшие кустарниками холмы, откуда шла стрельба, немного успокоили нападавших и пошли дальше.
Под Неберджайской началось уже настоящее сражение. Тут бой шел с регулярными красными войсками, снабженными артиллерией. Наша пехота перешла в контрнаступление. Мы меняли прицел, уменьшали трубку шрапнели, в общем, все, как полагается, ничем не отличалось от обычного боя. Снаряды были на исходе. О пополнении их тут не могло быть и речи. Справа, где-то впереди, по направлению к Новороссийску, глухо ухали орудия. Предполагали, что это наши отходящие бронепоезда ведут бой под станцией Тоннельная.
Вдруг произошло что-то совершенно неожиданное. От командира батареи прискакал разведчик с приказом немедленно отвести батарею, сбросить орудия и ящики в пропасть и спасать людей, посадив номеров на уносных коней, через горный перевал прямо на Новороссийск. В дальнейшем выяснилось, что корниловцами оставлена Тоннельная и мы стояли перед неизбежным окружением.
Было похоже на какой-то кошмар. Осколком снаряда красных, уже отходивших под нашим контрударом, был тяжело ранен младший офицер 2-го взвода штабс-капитан Поздняк. Это был очень милый, маловоинственный человек, лесничий по образованию, родом из Глухова. Осколком ему сорвало нижнюю половину лица. Повязка сейчас же намокла кровью. Было проблематично, что он мог быть живым довезен до Новороссийска. Раненый уже не мог говорить и жестами просил его застрелить. Командир приказал это сделать. Из своих батарейцев ни у кого не хватало духу, все мялись. Мне не к месту вспомнилась фотография его маленькой дочурки, которую он мне накануне показал. Подошел пехотный офицер и дострелил его в голову сзади.
Дальше помню все довольно смутно. Грохот столкнутых в пропасть орудий и ящиков, невнятное мычание раненого Поздняка – все как-то слилось в памяти. Сидя на коне и обернувшись к ехавшему рядом Прокопову, я спросил:
– А что же наша пехота?
– Уйдут в горы – кто сможет, да и нам придется туда же.
Потом скачка по каменистой вьющейся дороге. Наши артиллеристы вперемежку с какими-то частями горцев в бурках. В некоторых местах дорога суживалась до тропы, где трем коням нельзя было пройти рядом. Справа обрыв. Не слышно даже звука падающих туда из-под копыт камней. Помню, что попридержал своего Вороного, протиснулся ближе к отвесной скале, стеной поднимавшейся слева. И делал это не думая, как-то инстинктивно. А общий поток все время безостановочно шел дальше.
Ночной двухчасовой привал около костра вместе с какими-то мрачными горцами, перекидывающимися между собой на своем гортанном наречии. Снова в горы, все выше и выше, в белесоватой мгле густого тумана облаков. Потом начался спуск. Белая пелена тумана разорвалась, и далеко внизу – залитое ярким солнцем, сверкающее синее море. Маленькие полоски молов и словно игрушечный корабль около одного из них. Почти отвесно под нами пламя пожара и дым – горели новороссийские склады в порту. Долгий спуск. Около порта какая-то конница – очевидно, кубанцы. Идут в сравнительном порядке. Не направляются в порт, а все дальше на юг вдоль берега. В порту вижу нашего разведчика. Кричит:
– Наши грузятся!
Через головы с шумом летят тяжелые снаряды. Стреляют с моря. Направляюсь к молам. Это не так просто. Тысячи расседланных и оседланных коней толкутся и бродят у пристани во всех направлениях. Пробиваюсь с конем через всю эту массу. Колючая проволока, пулемет и пехотный караул – кажется, корниловцы.
С конем дальше нельзя – не пускают. Слезаю, поднимаю седло, треплю на прощание Вороного. Сзади напирают всадники. Тащу седло. Опять застава. Какой-то пехотный офицер с повязкой на голове кричит:
– Дроздовец, бросай седло, клади сюда!
Вижу, лежит уже куча седел. Бросаю на кучу. Теперь потеряно все: орудие, конь, седло, остался только наган.
Боковой мол. Сплошная толпа. Малиновые фуражки – наши дрозды. Транспорт кажется теперь громадным. Это – «Екатеринодар», Российского Добровольного флота, сверху казался он таким маленьким. Сажени на две-три возвышается борт над уровнем мола. Транспорт тихо покачивается, и темная полоса воды между ним и молом то увеличивается, то уменьшается. На сходни не пропускают. Около них толпа. Продираюсь по молу дальше и смотрю на палубу.
– Гляди! Наш фейерверкер здесь, – слышу голос почти над головой.
Вижу трех ребят нашей батареи, лежащих на крыше автомобиля, стоящего над самым бортом на палубе. Когда корабль наклоняется к молу, они оказываются буквально над моей головой. Привязали себя к канатам.
– У нас тут есть лямки, мы тебя сейчас втащим, – кричит Болотов.
Через минуту конец лямки у меня в руках. Пропускаю всю руку в кожаную петлю лямки.
– Тяни, ребята!
Еще две-три минуты висения и качания между молом и бортом транспорта, и шесть сильных рук втаскивают меня на брезентовую крышу автомобиля.
– Ради Бога! Не ворочайтесь там! – слышу женский голос из грузовика. – Крышу провалите!
– Не беспокойтесь, сестра, – наклонившись, не без галантности говорит Болотов. – Мы сейчас и его привяжем к канатам и не будем шевелиться.
– Видишь, там тяжело раненные и с ними сестра – беспокоится, что мы раздавим крышу.
Прикрепляю себя к канату так, чтобы всем весом не давить на брезентную крышу.
На молу сцены из Дантова ада. Люди безумеют и рвутся к сходням. Руки сжимают винтовки. В это время к сходням направляются с носилками – несут раненых.
На мостике командир 1-го полка полковник Туркул. Что-то кричит, но не слышно. Сходит с мостика, проталкивается к сходням, с ним несколько офицеров 1-го полка. На палубе, где не было упасть яблоку, образовывается как-то место для прохода. Узнаю медное лицо Петерса, вижу и нашего командира батареи без фуражки. Туркул на сходнях. Спускается на берег. Отстегивает свой маузер и с маху бьет деревянной кобурой по голове какого-то совершенно обезумевшего пехотного офицера, который лезет на сходни. Отдельные «французские» выражения Туркула достигают нашего слуха.
– Ишь ты, как загибает! – одобрительно замечает лежащий рядом со мной солдат.
После того как Туркул и группа командиров сошла на мол, там водворилось спокойствие. Санитары по сходням вносят раненых. Погрузка продолжается в порядке. Мол понемногу пустеет. Туркул с офицерами возвращается на транспорт. Транспорт отшвартовывается. Все также равномерно, через определенные промежутки времени, шумят над головой снаряды английского дредноута «Император Индии». Доносится звук разрыва где-то в горах, а потом с другой стороны долетают зв