уки выстрелов с дредноута.
– В кого он стреляет? – философствует Болотов. – Ведь ни черта, наверно, не видит!
– Дух нам поддерживает, – объясняет солдат, лежащий около меня.
– Какой там дух – орудия потеряли, коней потеряли, а где наш третий полк? – печально говорит другой.
Начинают гудеть машины – транспорт набирает скорость. В это время, совершенно неожиданно, духовой оркестр 1-го полка грянул на палубе «Над волнами».
– Видишь, полковник Туркул свое дело понимает! Значит, чтобы ребята, которые живые, не печаловались, – решил первый солдат.
И невольная улыбка появилась тогда на многих задымленных и запыленных лицах измученных и близких к отчаянию людей.
Б. Пылин{288}С Алексеевским полком{289}
При добровольцах
В конце лета пошли слухи о приближении добровольцев. В начале сентября по вечерам можно уже было видеть зарницы беззвучных орудийных вспышек. Семья коммуниста, живущая рядом, начала спешно паковать вещи. В ночь перед приходом белых она исчезла. Через город в беспорядке проходили красные обозы. Население начало громить склады, которые почему-то были завалены махоркой. Народ растаскивал ее мешками. А муки и вообще каких-либо съестных припасов на складах не оказалось, хотя Ливны в старые времена были известны своей мукомольной промышленностью. Ливны большевики оставили без боя.
Помню теплый сентябрьский день, под вечер; солнце только собиралось садиться. На мосту через Сосну-реку, по дороге, идущей в город, показалась стройная колонна долгожданных добровольцев. То были марковцы; они пели: «Смело мы в бой пойдем за Русь святую!» Песню эту мы слышали в первый раз. Население забрасывало их цветами, многие плакали.
Встречать добровольцев я снова надел припрятанные мною погоны нашего корпуса. В нашей жизни начался новый период: наша семья связала свою судьбу с Добровольческой армией.
Вечер в день прихода добровольцев принес еще много новых впечатлений. В доме, где мы снимали квартиру, на ночь остановились три молодых офицера-марковца. Хозяин дома в их честь устроил ужин. Мы с хозяйским сыном, хотя и не были в числе приглашенных, устроились в углу комнаты и наблюдали за всем происходящим. Офицеры были очень молоды, старшему по виду было немногим больше двадцати лет, наверное, только со школьной скамьи. Мы смотрели на них влюбленными глазами: для нас они были героями. Они верили в победу и были убеждены, что через месяц, через два будут в Москве.
Думаю, что они были одними из тех, кто боролся и отдавал свою жизнь не ради каких-то выгод для себя, не ради возвращения к старому; они просто пошли бороться против зла, за лучшее будущее своего народа. Эти трое юношей, какими я видел их в тот вечер, остались на всю жизнь в моей памяти, как олицетворение лучшего, что дало Добровольчество. И не их вина, что по тылам, за их спинами, творились часто темные дела, пачкавшие и позорящие идею Белой борьбы; и не их вина, что советская пропаганда пришила им ярлык черносотенцев и реакционеров.
С приходом добровольцев наш город нельзя было узнать, все выглядело как-то по-праздничному. На базаре было небывалое оживление, откуда-то появились сахар, мука, масло, яйца. Крестьяне опять повезли продукты в город.
На дворе нашего дома остановилась полевая кухня одной из рот Марковского полка. Повар – толстый, флегматичный, всегда добродушный хохол – стал любимцем нашего дома. С раннего утра дымила его кухня, разнося раздражающие аппетит запахи борща, кулеша и других соблазнительных блюд. Варилось всего много, и солдаты всего не съедали. Остатки повар раздавал обитателям нашего двора.
О существовании большевиков мы как-то даже забыли; поверив в силу добровольцев, мы поверили и в то, что большевики ушли навсегда и больше никогда не вернутся. Но через несколько дней опять стала слышна приближающаяся орудийная стрельба, шел бой за Ливны, только теперь наступали красные. Рота, расквартированная на нашей улице, была спешно вызвана на фронт. Красные на этот раз были отбиты. Но безмятежное настроение первых дней пропало: снова появился страх, что большевики могут вернуться и что об окончательной победе говорить еще рано.
В Ливнах, где мы были случайными гостями, нас ничто не задерживало. Поэтому, чтобы неожиданно опять не оказаться у большевиков, наша семья решила переехать в глубь занимаемой добровольцами территории; там, мы предполагали, жизнь будет более налаженная и спокойная. Отец надеялся устроиться на службу. Как я уже упоминал, он был учителем гимназии. Его служба, как у большинства нашей интеллигенции, была единственным источником дохода для существования семьи.
Чтобы финансировать наш переезд, решено было спешно распродать оставшиеся у нас вещи. Пришлось вынести все на базар, так как главными покупателями, конечно, были крестьяне. Как ни странно, вел торговлю главным образом я; остальные члены нашей семьи не проявляли к этому ни малейших способностей. Помню, я никак не мог продать чудом у нас сохранившееся, роскошно изданное на меловой бумаге полное собрание сочинений Гоголя. Зато дешевые издания на паршивой бумаге были нарасхват: мужики покупали на ощупь, что годится на цигарки.
Мы с отцом выехали первыми, как бы квартирьерами. Сестра с младшим братом и мачехой должны были ехать через несколько дней, вслед за нами. Сговорились встретиться в Харькове, где мы должны были оставить записку у начальника станции с указанием нашего адреса.
В Харькове в конце 19 года внешне жизнь била ключом. Улицы были переполнены нарядной толпой, магазины и базары, как нам казалось, ломились от товаров. Правда, все это было для нас не по карману. Мы должны были очень экономить, чтобы растянуть на более долгий срок наши скудные «капиталы». В это время в Харькове находилась ставка печальной памяти генерала Май-Маевского, командующего армией, шедшей на Москву. Оглядываясь назад, можно только удивляться, как могли назначить именно его на эту ответственную должность. Неужели не нашлось более достойного человека, чтобы возглавить этот высокий и ответственный пост? Его кутежи и дебоши были предметом сплетен и анекдотов, циркулировавших по всему городу. Последние раздувались и перевирались врагами и служили отличной «антипропагандой» добровольчества.
Власть, как мне теперь представляется, настоящим хозяином положения в городе не была, большим авторитетом не пользовалась, и особой веры в ее силу у населения не было. Каждый день газеты сообщали о грабежах и убийствах. Помню, при нас была поймана одна большая шайка грабителей. Они работали одетыми в форму Дроздовского полка, причем действовали почти открыто. Приезжали вооруженными на автомобиле, звонили в богатые квартиры, предъявляли якобы ордер на обыск, не спеша перерывали всю квартиру, забирали драгоценности и спокойно уезжали. В организации подобных налетов, возможно, была рука большевиков. С одной стороны, добывались средства, с другой, что было еще важнее, подрывалась вера в законность и честность белых властей и накладывалось позорное пятно на один из лучших полков Добровольческой армии.
Однако не надо думать, что в городе из-за всего этого преобладали пробольшевистские настроения. Еще висели на заборах обрывки снимков многочисленных жертв большевистского террора, изуродованные трупы которых были найдены в подвале харьковской Чека. Еще не выветрились воспоминания о хозяйничавшем здесь три месяца назад чекисте Исаенко, специализировавшемся на снимании так называемых «перчаток». Руки пытаемого опускали в кипяток, а потом сдирали кожу с рук, как перчатки. Обыватели с ужасом думали о возможности возвращения большевиков, и тем не менее, желания бороться и жертвенности с их стороны заметно не было; все надеялись, что кто-то другой спасет и защитит их, сами же предпочитали критиковать, спекулировать или, в лучшем случае, надев военную форму, без дела фланировать по Харькову.
Помню торжественный благодарственный молебен и парад на главной площади по случаю взятия Петрограда генералом Юденичем. К сожалению, позднее выяснилось, что сведения о взятии Петрограда были ошибочными, генерал Юденич действительно был в это время на подступах к Петрограду, но взять город ему так и не удалось. На площади были огромные толпы зрителей, войск же было довольно мало, в то время как Харьков был полон людей в военной форме. На меня этот парад произвел большое впечатление; отец же от всей этой картины был далеко не в восторге. Вообще, он остро и болезненно переживал многое из того, что происходило вокруг. Теперь мне ясно, что отец видел то, в чем я тогда еще не разбирался.
Прошло больше недели, а наши все не приезжали. Начало закрадываться беспокойство за них, не случилось ли что-нибудь с ними. У отца опять открылась его старая язва желудка, появились сильные боли. Я предложил съездить в Ливны, чтобы выяснить, что с нашими. Другого выхода не было, и отец, больной и как-то уже привыкший пускать меня одного, согласился. Перебирая в памяти прошлое, мне теперь кажется, что у меня с отцом, может быть из-за смерти матери, создались не совсем обычные, скорее товарищеские отношения. Он всегда говорил со мной обо всем откровенно, обсуждал свои планы, решения и приучил меня очень рано к самостоятельности. Прощаясь с отцом на вокзале, я не думал, что вижу его в последний раз…
Побывать в Ливнах мне так и не пришлось. Вне зависимости от моей воли, моя жизнь пошла по совершенно непредвиденному и невероятному пути. Я был подхвачен волной отступающей Добровольческой армии, прошел с ней весь Юг России и через год вместе с ней очутился за границей.
Вспоминая впоследствии это время, я часто обвинял себя в том, что я, может быть, не приложил тогда достаточно усилий, чтобы вернуться к ждущему меня отцу. Ведь иногда, когда мне этого хотелось, я умел быть и находчивым, и энергичным. Но таким я себя на этот раз не показал, а оказался, как почти все в моем возрасте, и легкомысленным, и эгоистичным. То, что произошло со мной после моего отъезда из Харькова, было мне и интересно, и отвечало мечтам тринадцатилетнего мальчика. А мечтал он, этот мальчишка, о героических подвигах и о том, как он вернется к отцу героем, с Добровольческой армией, в победу которой он верил. Кто мог предполагать тогда, что события разовьются так стремительно, так бесповоротно и совсем не так, как мечталось.