Итак, отец посадил меня на поезд. В нашем вагоне нашлись попутчики до Айвен: четыре офицера-алексеевца, возвращающиеся в полк из отпуска, и пожилой полковник, направляющийся тоже в Ливны, чтобы занять там должность земского начальника. Кадетик, хоть и в потрепанной форме, у всех военных вызывал симпатию; поэтому они сразу взяли меня под свое покровительство, обо мне заботились, надо мной подсмеивались и меня подкармливали. Я им, конечно, рассказал о цели моего путешествия, и каждый из них обещал мне помощь и содействие.
С приближением к фронту поползли слухи, что Ливны уже заняты большевиками. В Мармыжах, где у нас была пересадка, выяснилось, что пассажирские поезда дальше не идут. Это очень расстроило меня, но не остановило: я считал, что я должен выполнить мое задание до конца, и уговорил офицеров-алексеевцев взять меня с собой. План был таков: они помогают мне перейти через фронт (само собой разумеется, перед этим я переодеваюсь). Я иду в Ливны, узнаю, что произошло с нашими, и возвращаюсь.
В направлении Ливен шел бронепоезд «Генерал Корнилов», он взял нас с собой. Земский начальник отстал от нашей компании, так как ему в Ливнах уже делать было нечего. Захолодало, подул ветер, пошел первый снег. Мы сидели в бронепоезде около железной печки, пили чай и под шум колес слушали рассказы о том, что происходит на фронте. Вести были неутешительные. Первый раз в жизни я услышал слово «буденновцы». Тем не менее все были настроены оптимистически, верили, что неудачи временны и что Ливны скоро будут взяты обратно.
На станции Студеный Колодец мы вылезли; там находился штаб Алексеевского полка. Приехавшие офицеры пошли заявить о своем прибытии из отпуска и узнать о местопребывании своих рот. С ними пошел и я. Нас встретил молодой, сухощавый, подтянутый капитан со знаком «Первого Кубанского похода». По виду ему можно было дать 27, 28 лет. К моему изумлению, это и был командир Алексеевского полка, капитан Бузун{290}. Первые его слова были: «А откуда с вами этот кадет?» Пришедшие со мной офицеры объяснили, кто я такой и что я собираюсь делать. «Что вы, с ума сошли? – было его реакцией на их рассказ. – В Ливнах сейчас идет резня всех, кто сочувствовал нам. Туда я его не пущу. Он останется с нами здесь, а потом его надо будет доставить обратно к отцу».
С Алексеевским полком
Оставление Ливен вышло и не временным и не случайным. Военное счастье изменило добровольцам. Поход на Москву не суждено было довести до желанного конца. Начался отход, который через год закончился в Крыму посадкой остатков Добровольческой армии на корабли и уходом за границу…
Во время разговора с командиром полка, когда решалась моя судьба, из соседней комнаты вышла стройная, на вид еще юная девушка в черкеске, в погонах ефрейтора и тоже со знаком «Первого Кубанского похода». Она оказалась женой командира полка, на попечение которой я и попал в первое время моего пребывания в полку. Я стал как бы членом семьи командира полка. Я ездил и ночевал вместе с ними и все время проводил с Вандой Иосифовной, так звали жену командира, которая вначале, пока это было ново, уделяла мне много времени и внимания. Но это ей довольно быстро наскучило, и мое постоянное присутствие ее даже начало раздражать. Да и понятно – какое удовольствие в 20 лет заниматься чужим мальчишкой. К тому же еще он, этот мальчишка, подчас не слушался и не всегда выказывал достаточно почтения к авторитету двадцатилетней «дамы». Отношение командира полка ко мне было более постоянным. Он проявил много отеческой, скорее братской заботы обо мне (по возрасту он никак не мог быть моим отцом). Такое отношение ко мне с его стороны сохранилось до конца моего пребывания в полку.
На второй или третий день моей «новой жизни» мы остановились на ночевку в маленьком женском монастыре, показавшемся таким уютным. Монашки, несмотря на наши уговоры, решили не уходить и не покидать свой монастырь. В этот вечер уснул я под заунывное монастырское пение женского хора, доносившееся из церкви. Это монашки служили позднюю вечерню. Утром, когда мы уезжали, они плакали, благословляя и крестя нас на дорогу.
Почему-то запомнился Тим, маленький, тихий, занесенный снегом городок, не связанный с остальным миром даже железной дорогой. Мы приехали туда поздно вечером. Была светлая, морозная ночь, снег упруго скрипел под ногами. В окнах не было огней; город казался мирно уснувшим, только по дворам истошно лаяли собаки. Но можно с уверенностью сказать, что в ту ночь в этом городе мало кто спал и каждый по-своему переживал отход добровольцев. Мы остановились в каком-то большом и богатом доме, уже оставленном хозяевами, пустом и холодном. Старая, ворчливая прислуга для нас растапливала печи, зажигала керосиновые лампы, а потом угощала всякими соленьями и маринадами, приговаривая, что «все равно все пропадет».
События на фронте развивались все более и более неблагоприятно для белых. Орел был уже сдан, и корниловцы и дроздовцы под давлением латышских полков – этой гвардии большевиков – откатывались назад. Конница Буденного около станции Касторная, на стыке Добровольческой и Донской армий, прорвала фронт. Попытки добровольцев перейти в контрнаступление и вырвать инициативу из рук большевиков оканчивались неудачей. Казачьи полки Шкуро и Мамонтова, хотя численно и превосходили буденновцев, не проявляли особенного желания сражаться. Появилась опасность окружения. В связи с этим командир полка приказал лазарету и обозам, под прикрытием офицерской роты, спешно уходить в тыл. Ввиду исключительно тяжелого стратегического положения и возможности полного разгрома полка командир решил послать офицерскую роту в более безопасное место, чтобы сохранить для будущего кадры полка. Сам командир остался с отходящим с боями полком.
У командира полка была хорошая тройка лошадей, с настоящим «старорежимным» кучером. Он умел как-то по-особенному лихо пускать тройку вскачь, выкрикивая при этом: «Пошел!», «Посторонись!», чем приводил меня в восторг. На этой тройке мы, то есть Ванда Иосифовна и я, и начали свое путешествие.
Нужно сказать, что в нашем полку у многих офицеров были очень хорошие лошади. Рассказывали, что при наступлении, кажется в Тульской губернии, наш полк отбил у большевиков табун кровных лошадей одного из известных конских заводов. Управляющий этого завода, узнав про это, приехал к нам в полк и, оставив большую часть лошадей офицерам, взял обратно только наиболее племенных. В полку говорили, что среди племенных находился внук знаменитого Крепыша, известного не только в России, но и за границей. У Ванды Иосифовны тоже была своя верховая лошадь, небольшого роста, ничем не замечательная, спокойная и довольно ленивая. На этой Кукле, как звали лошадь командирши, я получил первые уроки верховой езды.
С обозом шло и полковое офицерское собрание, которое на остановках нас довольно хорошо кормило. Общий тон задавала веселая молодежь офицерской роты. Настроение, несмотря на отступление, не было мрачным.
Молодость везде молодость – и слава Богу. Она неспособна долго мучиться. Молодость не задумывается над тем, что будет завтра. Ей естественно радоваться жизни, в самых тяжелых условиях не приходить в уныние и не терять надежды, что скоро будет лучше. И жалка та молодежь, у которой эти свойства отсутствуют или утрачены. На остановках во время общих обедов часто бывало весело. Запомнились особенно трое из тех, кто с нами обедал: молоденький поручик, еще мальчик, ему, наверное, и двадцати лет не было, но у него уже одна рука, перебитая пулей, была сухая. Он попал в Первый Кубанский поход из 5-го класса кадетского корпуса. Другой поручик был немного постарше, всегда с черной повязкой на глазу. Он потерял один глаз, пережив тяжелое ранение в голову. Третья была сестра милосердия, некрасивая, но исключительно милая и веселая.
Они всегда были вместе и изображали, что они якобы родственники: два брата и сестра, о которой они очень заботятся. Они изображали то купеческую семью, то еврейскую, то великосветскую. То они сестру выдают замуж, то, наоборот, уговаривают идти в монастырь, то вдруг их лошади увлекаются политикой и по вечерам требуют, чтобы им читали вслух газеты. Теперь все это, может быть, показалось бы не так уж остроумно, но тогда мы от души смеялись.
В одной из деревень Курской губернии мы почему-то несколько задержались. Там наши офицеры открыли крестьянку замечательной красоты, с каким-то исключительно одухотворенным и нежным лицом, похожую, как говорили, на Мадонну Рафаэля (между прочим, сомневаюсь, что тогда я точно представлял себе, какая должна быть Мадонна, да еще Рафаэля). В ее избе остановились два наших офицера, и вот, под предлогом их проведать, все ходили смотреть на нее и любоваться ею. Когда мы с Вандой Иосифовной тоже зашли туда, она кормила грудью ребенка. Увидев нас, она тотчас ушла. Возможно, застеснялась или просто ей надоели частые визитеры. В этой деревне, вообще, большинство молодых женщин были если не красавицы, то хорошенькие и как-то подчеркнуто чисто и красиво одетые. Конечно, в то время я не был большим знатоком женской красоты и теперь повторяю то, что говорили другие.
В Белгороде мы сделали остановку на три дня. Приятно было помыться в бане, очиститься от грязи и привести себя более или менее в порядок. На постой мы попали к каким-то большим любителям музыки. До одури слушали пластинки Плевицкой, Вяльцевой, Вари Паниной, Шаляпина, Собинова. Здесь, около Белгорода, я, «кацап», впервые попал в украинскую деревню. За последующий год мне пришлось пройти многие села и селения Украины и познакомиться с этой замечательной частью России.
В Харьков, как я надеялся, мы не попали, а обошли его стороной. От полка я не оторвался и не отправился на поиски отца, оставленного мною приблизительно месяц тому назад в Харькове. Можно найти много объяснений, для успокоения моей совести, почему я этого не сделал. Где мне было его искать в малознакомом большом городе, находящемся в агонии эвакуации? Искат