Да, про него можно и так, но я все-таки хочу по-другому, потому что так уже сказано и написано.
Бабушка любила вспоминать, как они встретились. Дед был на сцене, а она сидела в первом ряду. После спектакля и актеры, и зрители пошли в сторону парка на танцплощадку.
«Можно с вами потанцевать?» – спросил он. Господи, ну конечно, можно! Она ведь весь спектакль почти не дышала, смотрела не отрываясь, как он обнимает партнершу по сцене. А потом выяснилось, что у бабушки жених, Игорь Агеев. Не знал дед только, что выходить за Игоря бабушка не хотела. «Люся, познакомься, это моя невеста!» – почти что как принцесса в фильме «Обыкновенное чудо» скажет мой дед, притянув к себе первую попавшуюся хохочущую девушку. И бабушка побежит по парку, подвернет ногу и зайдется в громких рыданиях, потому что уже успела понять, что ни с кем другим так хорошо не получится. А дед побежит следом, он ведь не дурак, он тоже все понял.
Моя прабабушка сказала: «Люся, он актер, у него будут поклонницы, а ты всю жизнь будешь мучиться и ревновать. У тебя только один выход – сделай так, чтобы ревновал он». И бабушка сделала. И он ревновал, прибегал между репетициями прямо в гриме, проверял, закрывал ее в доме, а ключ уносил с собой, принюхивался, чем от нее пахнет. А вообще, если бы я захотела, могла бы просто описать их жизнь. Как они ходили вместе на футбол, как бабушка поехала к деду в Эстонию в 1945-м, потому что демобилизовали его только в 1946-м; как бабушку обварили в бане кипятком эстонские женщины, когда услышали русскую речь; и как там чуть не родилась моя мама, но они все-таки успели доехать до дома; как дед сшил маме и тете первые платья, как готовил, потому что бабушка даже кашу варить не умела, в доме ее мамы и отчима была домработница, и когда дед принес живых раков, бабушка сунула их в холодную воду, поставила на плиту, и раки расползлись по кухне; как дед повел ее в лес за грибами, и бабушка набрала мухоморов, потому что они красивые. Я безумно любила и люблю все эти истории. Но я, их плоть от плоти, испытывая к ним безмерную нежность, невероятное чувство благодарности, я, которая даже представить себе не могла и не может, что мое детство прошло бы с какими-то другими людьми; я, та мерзкая маленькая манипуляторша, пользовавшаяся их безграничной любовью, все-таки сделаю по-своему. А иначе какая же из меня внучка актера?
«Письмо сие писано 8 июня 1945 года.
Как во первых строках моего письма я с почтением низко кланяюсь нашей матушке свет-Прокопьевне, а другой поклон кладу дочери ненаглядной моей Маргарите чадушко-Алексеевне. И послед всего, к ногам простираючись, смиренно глядючи, кладу рабский поклон царице моей Ольге свет-Никифоровне. Быстрым соколом на ноженьки вскочивши резвые, плечи богатырские распрямляючи, низко кланяюсь во четыре стороны Барнаульской всей обители.
Во письме своем сообщаю вам, что я жив-здоров веселешенький да томлюсь тоской-лихоманушкой по родным краям лучезарным. А сильней всего я по Вас томлюсь, по горлице своей свет-Никифоровне и, скорбя в душе, часто думаю: «Неужели мне, добру молодцу, не ласкать твои руки белые, не глядеть в твои очи ясные и не пить страстей с губок сахарных? Неужели в небушке закатилася и не светит мне заветна звезда?» И в ответ горит душа пламенем, в ретивом моем буря тешится. Мысли мрачные прочь бегут, очи быстрые разгораются, к небу светлому устремляются. А на небе том всем врагам назло пуще прежнего разгорается золота звезда счастья нашего.
Прочь, черна тоска-лихоманушка! Там, где гнев кипит к врагу лютому, где любовь почит ожидаючи, места нет тебе, черноликой змее. Как додавим врага, гнев уляжется, гнев уляжется, все забудется. Я примчусь домой для любви большой, прилечу стрелой я на радость всем.
Вот и весь мой сказ. Пока кончил я. Всех целую, всех горячо любя.
P. S. Дорогая моя Люсеныш, несмотря на шуточность слога, мысли в это письмо вложены очень серьезные».
Алексей по привычке свернул исписанный серый лист почтовой бумаги солдатским треугольником. Сейчас бы картошечки да с постным маслицем, но скорее всего будет опять гречка, может быть с «тушонкой» (это которая по ленд-лизу, свиная, такую только на войне и поешь, а в мирное время, как и полагается, через «ё»). Вообще, здесь кормили, конечно, получше, чем на фронте, вчера даже был настоящий борщ с мясным наваром. По случаю победы им в часть доставили водку Кубаньвинпрома с изображением товарища Сталина на фоне Красной площади и надписью сверху «Ни шагу назад!». Они и не сделали ни одного, если не считать мелких отступлений, но только чтобы опять потом напасть с тыла и уже наверняка. Вся их часть, хоть и были недемобилизованные, напилась – как у них было принято – до блевотины в узком маленьком дворе дома, где их расквартировали. За такое ведь грех не выпить, страшную гидру положили, не хуже Георгия Победоносца.
Алексей подписал адрес и протянул треугольник миловидной голубоглазой девушке в окошке. Да, давно он не отправлял писем с почтамта. Девушка достала с полки конверт, вложила в него треугольник и, слегка наклонив голову с двумя пепельно-русыми, искусно уложенными и разделенными пробором волнами, быстро сказала: «Allkirjastage palun!»[1] Эстонского Алексей не знал, но все было понятно. Вверху слева он старательно вписал адрес части, а пониже справа их домашний. Девушка взяла конверт, удовлетворенно кивнула и даже улыбнулась, обнажив кокетливые ямочки на щеках. Алексей засмотрелся на ее белую шею, полненькие маленькие проворные руки и внутренне застонал. Домой в отпуск он ездил целых два раза, и это считалось очень хорошо, но только когда это было. И ведь нет никого, кто бы мог хоть близко встать рядом с ней, кто бы красивее поворачивал голову, изящнее тушил папиросный окурок в старой пепельнице с тремя бронзовыми птахами по краю; кто бы, как она, называл по имени низким хрипловатым голосом, кто бы так же вкусно пах нутряным, сводящим с ума ароматом. Все так, нет и никогда не будет, но вдали от нее в окопно-сермяжной действительности его мужское голодное естество иногда об этом забывало.
Девушка наклеила на конверт несколько марок и выжидательно посмотрела на Алексея. Он протянул выданную в части бумажную банкноту номиналом «5 punkte». Фрицевское наследие, взять бы эти их пункты и сжечь вместе с ними в лагерных печах. Но ничего, придет и по вашу голову товарищ Сталин, мы здесь не просто так остались, а по случаю, все ваше смрадное воинство додавим! Алексей сгреб сдачу и вышел на улицу.
Тарту ему нравился. Когда после объявления о победе его направили в Эстонию, он поначалу крепко расстроился. Надо так надо, военные приказы не обсуждаются, только внутри у него как будто бы что-то истерлось и запылилось, как будто бы сильно постарело, и не было давно уже того мальчишеского задора, с которым он вступал в свои первые бои. Алексей ругал себя и даже ненавидел за равнодушное соглашательство со смертью друзей, с приказами вышестоящих. И еще громче от этого кричал: «За Родину! За Сталина!» – иногда сопровождая молитву советского солдата яростными злыми матюгами. Но внутренняя раздвоенность, холодная смертная осведомленность только росла. Хотелось домой: там садовые цветы в банке с водой, низенький проем расхлябанной двери, стук скрипучей калитки, дочка с округлым детским пузиком и веселыми глазами и Люсеныш в цветастом сарафане и босоножках на стертых в кровь ногах. И ночью он бы выцеловывал эти раночки мелкими и горячими поцелуями, залечивал бы их своим дыханием, навсегда избавляя мир от боли и прекращая все на свете войны.
После школы Алексей собирался поступать на исторический в Томский университет. Из родной Ребрихи поехал сначала к тетке в Барнаул, чтобы купить приличный костюм и новую рубашку. Выходя из «Красного» с покупками, остановились около квасного ларька попить кваса. Жара тем летом была удушливая, тетка даже отговаривать начала от костюма, мол, спаришься на экзаменах, но Алексей настоял, хотелось быть при параде. Вообще, 1936-й был годом крайностей, это Алексей понял сразу по невиданным до этого морозам, по тому, что в самом начале года сломал правую руку, а надо было готовиться к выпускным и еще матери по хозяйству помогать. Но что ему правая рука? Научился писать, резать и приколачивать левой. Так разве испугается он сопреть в костюме?
Она стояла рядом с ларьком и, закрыв глаза, пила из потемневшего от частого использования граненого стакана светлый хлебный квас. Ее длинные ресницы мелко подрагивали, и Алексею, вдруг остолбеневшему и даже на какую-то долю секунды озябшему в невыносимую жару, показалось, что это не ресницы, а присевшие на глаза мохнатые бабочки. Руки и ноги у девушки были тонкие, хотя сама она худобой не отличалась – может потому, что на ночь мама поила ее смесью растопленного свиного сала, молока и меда. Пепельно-русые волосы с рыжеватым оттенком собирались в могучую косу. Из-под яркого цветастого сарафана на плечо спускалась синяя бретелька вязаного лифчика. Допив квас, девушка глубоко вздохнула, как будто квас во рту занимал слишком много места и вытеснил весь воздух, шумно выдохнула и открыла большие горчично-карие глаза. Перед ней стоял худой, пунцовый от жары парень со свертками из магазина «Красный» и смотрел. Оля (все звали ее Люсей, но по паспорту она была Ольгой) поморщилась, отдала стакан продавщице, беззастенчиво поправила бретельку, взяла с пола бидон с молоком и пошла в сторону своего дома по улице Никитина. Она не сомневалась, что за каждым движением ее искусанных комарами и обутых в мамины вьетнамки ног следят, и старалась делать шаги как можно меньше. Авоську с буханкой и банкой разливной сметаны Оля оставила на грязном столике рядом с ларьком. Да и кто бы не оставил?
В университет Алексей поступил легко, но если раньше бы честно обрадовался и запаху свежевыкрашенных полов, и большому лекционному залу с рядами скамеек-ярусов, и Гаудеамусу, то теперь к прозрачному на просвет счастью примешивалось похожее на сумеречное как дождь чувство тоскливой досады и в то же время сладко-тягучее и тянущее предвкушение бездумного легковесного лежания, пребывания в посттемпературной эйфории, обещавшее переоткрытие всех смыслов и воскрешение всех замыслов.