После крика продавщицы «Авоську, авоську-то забыла!» Алексей, не выпуская из вида стертые в кровь пятки, отдав тетке свертки и прижав нагревшуюся сметану и теплый еще хлеб к животу, дернулся и рывками побежал за тем проснувшимся внутри ощущением накрывающего с головой божественного озноба, растопленного в гортани солнечного маслянистого света, который сменяется лунным торжественным онемением, предрассветным тяжелым восторгом и невесомым, незаметным сном.
Прождав у ларька двадцать минут и вконец взмокнув, тетка лукаво переглянулась с продавщицей кваса и, устало отфыркиваясь, побрела домой в обнимку со свертками из серой оберточной бумаги.
Алексею казалось, что письма ей он писал с самого детства, когда и писать еще не мог. Вставал утром, начинал играть с котом и писал. Мать его, совсем маленького, кормила вареной перловкой, а он писал. Засыпал вечером под перетреск буржуйки и писал. Оля, Оленька, Олюсечка, Люсеныш. Счастье мое, беда моя, как ты там, не знаю где? Жизнь моя, смерть моя, встретимся ли мы с тобой когда-нибудь? Не умею говорить с тобой, но говорю. Не умею любить тебя, но люблю. Не умею слышать тебя, но слышу.
Они поженились на первых зимних каникулах в середине января 1937 года. В день их знакомства летом 1936-го Алексей пришел домой поздно. Тетка, так и не дождавшись его и оставив на столе вареную картошку в маленькой алюминиевой кастрюле, сонно посмотрела в сторону хлопнувшей двери, пригляделась к ходикам на стене, но поскольку светать еще не начало и видно было плохо, махнула рукой, облегченно зевнула и вернулась в свой сон. Алексей толком так и не смог заснуть ни сегодня, ни завтра. В доме стояла духота, звонко и противно жужжали недобитые с вечера голодные комары, которых тетка старалась отпугнуть запахом «Тройного одеколона», чем делала воздух еще более спертым. Алексей ворочался, отбивался от настырных комарих, которым не терпелось продлить свой бесконечный род, и уходил в какое-то полубредовое состояние на грани сна и бодрствования, где становилось возможным то, чего так настойчиво требовала его мужская природа. Она, конечно, требовала уже давно, года три как, но если раньше это желание больше походило на теоретическую дисциплину, где можно в несколько действий решить ставшую со временем простой и привычной задачу, облегченно заснуть, а утром спокойно стереть все написанное за ночь и освободить место для следующих записей, то теперь началась работа в полях – у его желания появился объект.
Люся жила в большом двухэтажном доме с матерью и отчимом, и еще месяц назад у них даже была помощница по хозяйству – выписанная из деревни дальняя родственница Настена, которая быстро сориентировалась в городской обстановке и вышла замуж за какого-то шофера, так что Люсе теперь приходилось самой ходить в магазин и иногда даже стирать себе одежду. Но были в уходе Настены и несомненные плюсы: Вера Прокопьевна теперь больше занималась домашней работой и меньше приставала к дочери, про себя думая, что и так очень долго ее опекала. Люся уже год занималась в Барнаульском учительском институте, осваивая профессию словесника, тайком брала у отчима папиросы и даже один раз целовалась с Ильей с физико-математического. Разве можно после этого считать ее ребенком? Но Вера Прокопьевна все равно иногда считала, так что приходилось вразумлять и доказывать, уговаривать и отстаивать. И даже брак с Алексеем не помог. Поскольку через десять дней после похода в загс и маленького семейного торжества – от пышной свадьбы ближе к весне, по теплу, как принято, молодые отказались – Алексею пришлось вернуться в Томск, а Люся осталась дома. Вера Прокопьевна продолжала гладить Люсины платья маленьким угольным утюжком, готовить ее любимые шаньги с творогом и картофелем, лепить пельмени из трех сортов мяса и целовать ее на ночь, заботливо поправляя одеяло. Немного сдала материнские позиции Вера Прокопьевна, после того как Алексей перевелся на заочное, перебрался в Барнаул, пошел работать на паровозоремонтный завод, и они с Люсей стали жить отдельно. Поселились недалеко, в доставшемся Люсиному отчиму от дядьки маленьком убогом одноэтажном домике с низким потолком и расхлябанными кривыми дверями. Вера Прокопьевна немного поотговаривала, ссылаясь на то, что Люсенька еще учится и хозяйство ей вести сложно. Дом-то большой, они и видеться будут нечасто, но потом вспомнила первое замужество, когда жили с ее родителями, и как мать-покойница, царствие ей небесное, все с советами лезла, замечания делала и в итоге их развела. В конце концов, здесь недалеко, через три дома всего, если что понадобится, бежать недолго. А дети пойдут – так тем более. Пусть пока немного поотделяются.
Риточка родилась в марте 1938-го, так что Вера Прокопьевна как в воду глядела, ходила теперь на два дома, носила им кастрюли с едой, помогала стирать и убирать, ругалась из-за макарон с тушеной говядиной – зачем консерву есть, когда можно хорошее мясо, а Люся поправляла: не консерву, а консервы; хотя на самом деле советская тушенка была очень качественной, а сейчас она стала значительно хуже. Девочка, хоть и была спокойной, работы прибавила всем. Но и радости тоже прибавила. Алексей приходил со смены, грел себе воду, мылся в темной от времени деревянной банной лохани, ел и подолгу возился с дочкой, называя ее то птенчиком, то огрызком, то шлёпой, когда она начала пробовать вставать на ножки, то Ритатухой. Целовал в две маленькие, едва наметившиеся макушки, приговаривая, что будет счастливой, «делал шмазь» (легко сжимал ее личико с обеих сторон ладонями, приминая пухлые щечки), купал в новой алюминиевой ванночке и укладывал спать, укачивая на руках и напевая ей про гулей или «Сквозь осеннее ненастье…», а девочка цепко хваталась за его большой палец и долго не отпускала.
В сентябре 1939-го по закону «О всеобщей воинской обязанности» Алексея призвали в армию. Его часть размещалась на окраине города, и Люся ходила к нему каждый день, принося домашнюю еду и папиросы. Он приобнимал ее за бедро, жарко трогал губами шею, скулы, виски, наматывал на ладонь ее толстую косу и легонько дергал, играя маленьким перетянутым красной лентой хвостиком. Не надо, не смей, вязкий, прерывистый, смешанный с душным смехом шепот, выбившиеся пряди волос, задравшееся зеленое от травы платье, грязные локти, раскрытая пачка папирос. Курить Алексей стал из-за нее. Сказала ему как-то, что от мужика куревом должно пахнуть, а не молоком, вот он и начал, а на заводе так вообще без этого никак, в курилке вся дружба, все разговоры. Она и сама иногда покуривала, но из-за Ритки перестала. Ой, люли-люли, тихо ты, ребенка разбудишь. Выставила тут свою гузочку. Чего? Чего-чего, того. И хватал, и целовал, покусывая ее крепкие прохладные ягодицы. А она притворно отбивалась, боясь вскрикнуть. Татуха уже болтает вовсю, волосики отросли. Вчера брала ее с собой, по дороге в речке искупались. Даже не верится, что почти два года ходим, все камушки и впадинки на дороге выучила. А сегодня вот с утра объявили. Германские войска атаковали границы, начались обстрелы с воздуха, правительство призывает, наше дело правое, враг будет разбит. Татуху, еще сонную, к маме отнесла и к казармам побежала: не пустили, как ни упрашивала, как ни билась, они же меня там все уже знают, выучили, но никак, говорят, мобилизация. Отвратительное слово, тяжелое, неживое.
В траншее тесно, затекают ноги, ломит спину, ноют уставшие держать трехлинейку руки. Пахнет прелой землей. Земля везде: в носу, в глазах, в ушах, во рту; поскрипывает на смыкающихся зубах, забивается под язык, лезет в горло, и приходится глотать грязную слюну вперемешку с пылью.
Снаряды рвутся в их квадрате, кажется, что почти перед лицом, больно осыпая комьями разлетающейся почвы. Слева крик. Володька-маленький выгибается, выпускает трехлинейку, плюхает по воздуху руками, дышит широко раскрытым ртом, приваливается к задней стенке траншеи и смотрит в небо круглыми, почти ребячьими глазами с отчетливо чистыми на фоне грязного разгоряченного лица белками.
Алексей падает на дно траншеи и ползет. Стаскивает Володьку вниз. Володька кулем обрушивается рядом, взмахнув руками, как крыльями. Глаза с помутневшей, будто залитой молоком радужкой, смотрят вокруг удивленно. На груди слева и посередине под рваной гимнастеркой расползаются две кровавые звезды. Дважды герой ты, Володька. Ну, вставай давай, ну.
Алексей зачем-то закрывает Володьке рот, вспомнив слова матери: «У покойников рот закрытым надо держать, а то живых на тот свет кликать будут». Потом он наклоняется, целует Володьку в раскрытый мутный глаз и шепчет на ухо: «Малой, не открывай больше, земля попадет…» Смотрит на его податливую еще челюсть, и начинает казаться, что уголок Володькиного рта заостряется и едет в сторону.
Этот сон снился Алексею иногда по два-три раза за ночь. Он уже знал, что будет дальше, просыпался, щурил в темноте глаза, засыпал и оказывался в той же, их с Володькой, траншее.
Я помню, папа, как ты улыбался в гробу, стиснув зубы изо всех сил, чтобы никого не расстроить. Ты хотел провести этот день по-другому, но все пошло не так – я поняла это по твоей улыбке. Исправлять что-то было слишком поздно, ты уже улыбался, но никто тебе не отвечал. Я подошла ближе и улыбнулась в ответ. Я хотела хоть тогда, на похоронах, быть тебе хорошей дочерью.
Ильмар Сауга родился в 1920 году в Раквере в семье столяра. У отца было много заказов, а мать сидела с детьми и подрабатывала шитьем. Как и большинство жителей их городка, они не были ни бедными, ни богатыми. Дом есть, и на том спасибо. Никто не достигал верха лестницы одним прыжком. Так рассуждали родители Ильмара, и он им верил. В 1936-м, почти на его шестнадцатилетие, купили первый автомобиль, подержанный «Шевроле». Тихая рачительная местечковая мудрость, лубочно-патриархальный уклад, заводики, фермы, ремесленные мастерские, чужого не надо, но и своего не отдадим.
Но случилась осень 1939-го. Через Раквере потянулись советские грузовики, что совсем не вязалось с развалинами древнего замка Вазенберг и лютеранской Троицкой церковью. Хотя кого это могло волновать? А война в Польше волновала. В газетах писали, что Пятс