[2] и Ээнпалу[3] пошли на уступки советскому правительству. Этому радовались только эстонские коммунисты. Что с них взять? Тибла![4]
Ильмар покрутил затекшей шеей, поудобнее устроил на ящике левое колено, проверил затвор, выставил планку, припал щекой к прикладу. Девяносто восьмой его никогда не подводил. Одно качество сборки чего стоит. Ильмар держал в руках и русскую «мосинку» – забрал у одного из убитых – и даже пострелял из нее по русским же (пусть гибнут от своего меча, брюхо огня велико), а потом разобрал. Сделана просто и надежно, ломаться нечему. Но по сравнению с ней «маузер» – высокое искусство. Гнутый стебель затвора, трехпозиционный предохранитель, обойма выбрасывается сама, не надо руками лазить, время терять. Все аккуратно и удобно, целься да стреляй.
Ближе к весне 1940-го жители Раквере немного успокоились. Фермеры готовились к лету, Ильмар уже два года как работал вместе с отцом в мастерской. В Таллине, конечно, было тревожно, и Ильмару часто приходилось слышать дома о том, что два короля не смогут усидеть на одном троне; но то, что беда может докатиться и до их размеренно-упорядоченной, натруженной, благостно-счастливой жизни, казалось ему невозможной несправедливостью. Они никогда ни о чем не просили, сами много работали и делились с ближними. Кто два года назад помог отстроить дом хромому Мартину? А курятник после пожара Расмусу кто за один день сделал? А сколько раз они выручали одиночку Лауру? Да дело даже не в них, здесь вообще все живут по совести. Оставляй на завтра хлеб, а не дела. Это отец так говорит. И все здесь думают так же. Почему тогда они должны уступать свое, отдавать себя другим, пришедшим на дармовщину, да к тому же не первый раз? Ильмар, Ильмар, мы хоть и находимся по другую сторону этого заграждения, называемого российско-эстонским конфликтом, мы с читателем тебя в чем-то понимаем. Но судьба знает больше нас. И еще: все-таки не по совести вышло с «Бронзовым солдатом» в 2007-м. Как думаешь?
В июне 1940-го границы Эстонии были закрыты, старое правительство разогнано. Ильмар тогда еще отметил про себя, что трон действительно не может выдержать двоих, как старая, уставшая от неспокойной жизни и плохой пищи лошадь. А коммунисты поспособствовали тому, чтобы с лошади были сброшены именно Пятс и Ээнпалу. Остальное уже можно считать следствием. И то, что в конце июля Эстония вошла в состав СССР, Ильмара, как и отца с матерью, расстроило, но не удивило. У них лежала кое-какая сумма в банке, но обналичить ее они не успели. В доме на всякий случай хранилась винтовка, которую под нажимом новой власти пришлось сдать. Еще ввели комендантский час, и теперь они все старались возвращаться как можно раньше, а мать и младшие дети вообще перестали выходить.
В ноябре 1940-го вывели из оборота кроны. Чтобы обменять их на рубли, приходилось вставать ночью и, рискуя быть пойманным патрулем, занимать очередь в банке с пяти утра. Кто рано встает, тому Бог подает. Так все время говорила мать, когда Ильмар не хотел утром просыпаться. Но что-то советское правительство, несмотря на его, Ильмара, ранний подъем, ни разу не расщедрилось; выручать каждый раз удавалось настолько мало, что после банка надо было идти на черный рынок, а курс там, стыдно сказать, сорок-пятьдесят советских копеек за крону. В банках все-таки давали восемьдесят, но не больше двухсот пятидесяти советских рублей в одни руки. Что ни говори, но это ведь их страна. Неужели они не имеют здесь права даже на то, что честно заслужили, тяжело заработали? И ведь никто ему не ответит. Некому отвечать.
Ильмар закрыл левый глаз и посмотрел в треугольное сечение мушки. На чердаке тронутого бомбежками дома по улице Соола он дежурил уже шестой час. От голода громко урчал желудок. Сейчас бы домашнего мульгикапсада[5] – не того, который они однажды ели в штабе. Хильда хоть и вкусно готовит, но сделала его из американской трофейной «тушонки». Нильс-дурачок спер у русских. Нет, хочется того, материного, из детства. И запить холодным темным пивом. Штаб, или то, что они называли штабом, попорченное снарядами здание на улице Ынне со следами и осколками мирной жизни, Ильмар любил. Приходил туда и отгораживался от войны, боли, даже от своей памяти. Смотрел на опрятную Хильду, вдыхал запахи приготовленной ею еды и улыбался, но не одними губами – руками улыбался, грудью, животом, всем телом. Стряхивал с себя последние семь лет, как и не было. В мирное время сделал бы предложение, да. Сейчас бы тоже сделал, но хотелось по-человечески, чтобы не на ходу, не наспех. Хильда была как равнинная река, уверенная и неторопливая, но в постоянном движении, заботливая и открытая, но с едва заметным омутом зеленых глаз. И терпеливая, вот как Эмайыги[6]. Или родная ракверская Киюла. И так хотелось снять с себя всю усталость и ненависть, злость и обиду, оставить на берегу то и дело наступающие воспоминания, кадры жизнехроники: глаза и крики раненых, сваленные в кучу трупы детей, оторванные снарядами ноги. Провести окатышем черту на песке, бережно и осторожно войти в смывающие смертную тоску воды, с головой уткнуться в их ласкающий водоворот и плыть, вовлекаясь всем телом, до дрожи, до всхлипа, до онемения, до сладчайшего пикового замирания. И плача от острого укола счастья, выбраться на мелководье, упасть новым, навсегда получившим прощение, отяжелевшим от жизненной благодати телом и застыть, прислушиваясь к разлитой вокруг красоте.
Весной 1941-го в Раквере грянула инвентаризация жилых помещений и опись имущества. Пришли, покрутились в столовой, посмотрели остальное. Шесть детей, двое взрослых – многовато, конечно, четыре комнаты, но уплотнять не стали. А вот машину изъяли. Владеть автотранспортом дозволяется только сотрудникам администрации. В советской Эстонии личная машина простым людям не положена. Только кто сказал, что Эстония советская? И кто тебе, тибла, внушил, что ты здесь порядки можешь наводить? Винтовку бы сейчас сюда ту, что в 1940-м сдать заставили.
Но лето 1941-го показало, кто в доме хозяин, обнажило его, Ильмара, правоту. По улицам бежали сотрудники советских ведомств, в воздухе летали горящие листы бумаги, слышался вой сирен и гул наступающей немецкой авиации. Выгнал еж русского медведя из чужой берлоги. И пусть попробует вернуться! Их «Шевроле» без стекол и колес, с разбитыми фарами и разобранным двигателем отец потом нашел недалеко от расформированного завода, где заседала эстонская советская милиция. Лучше иметь умного врага, чем глупого друга. Но нет ничего хуже глупого врага. Если уж забрал у другого, хотя бы береги. Вещь, которую берегут, не стареет. А они своего-то сберечь не умеют, не то что чужого. Немцы им тоже не слишком нужны, не сидеть двум королям на одном троне, но они избавили Эстонию от русских и разрешили местное самоуправление. Магазины вон открылись, школы заработали. Может, еще и по-старому зажить получится.
Алексей постоял около здания почты по улице Соола (Соляная, если по-русски). Вроде похоже немного на их дома, но не такое всё, неродное. И красиво, а за душу не берет, не тянет. Здесь из дерева почти ничего, даже вторых этажей деревянных не встретишь, больше кирпичные, каменные. И крыши другие, есть и заостренные, а есть на заграничный манер с плоским верхом, черепичные. Ну это там, где бомбежками не тронуто, конечно. Проверил «ТТ», закинул на плечо ремень «мосинки». Сопротивленцев не так много, но еще встречаются, так что без оружия никак. Решил дойти до речки. Хоть и чужая, но рядом с ней больше себя дома чувствуешь, спокойнее.
Воду Алексей любил с детства, всякую: в ведре, в бочке, в колонке, в бане, из-под крана, в луже, в колодце, в озере. Особенно любил речную. Ему казалось, что это не просто вода, а кто-то живой и важный. И чем воды больше, чем громче от нее шум, тем она значительнее, тем сильнее ее характер. Так дед говорил. Дед Алексея родился и жил в Чемале. Сам алтаец, он женился на русской девушке, чья семья переехала в Горный из Смоленской волости Бийского уезда во второй половине девятнадцатого века. Когда Алексей приезжал в гости, дед часто водил его по горам и рассказывал про Катунь, реку-госпожу, хозяйку, даже глаза ее – две небольшие заводи – показывал. Учил ее слушать, разговаривать с ней, подарки дарить. Женщина любая подаркам рада, а такой попробуй угоди. Эмайыги другого толка. Нежная и тихая, она скорее похожа на Обь или Касмалу. Река-мать, не иначе. И пусть она не его, пусть он здесь чужой и уже наубивал ее сынов, она мудрая, она поймет. Он ведь не по своей воле, у него приказ. Прощения он у нее пойдет просить, вот что. И может быть, отпустит его изнутри. Вынесет вода смертный пепел из его сердца, заврачует, окропит переломанную память, замоет кровь, укроет успокоением. И тогда он точно сможет дождаться и садовых цветов, и стука калитки, и веселых глаз Ритатухи, и ее, Люсиного, теплого смеха и горячего, близкого ночного дыхания.
Ильмар напрягся и стал прицеливаться. Главное – не промахнуться. И тогда можно будет уйти через черный ход, потом на улицу Калеви, немного попетлять – и до штаба. «Маузер» лучше здесь оставить, в тряпки завернуть и в щель между вывороченными половицами, а ночью забрать. Форму СС он снял, привлекать внимание больше нечем. Да если бы не 1944-й, может, и не было бы его здесь вообще. Когда в 1941-м набирали в местную полицию, отчитывавшуюся перед немецкой комендатурой, он не пошел. Каждый своим делом заниматься должен. При немцах вроде бы все наладилось: они с отцом продолжали пилить и обтесывать, когда поступали заказы. Если заказов не было, Ильмар вместе с младшим братом подрабатывали грузчиками. Так и жили. А в начале 1945-го с приходом советчины жизни опять не стало. Закрыли все лавочки и мастерские, запретили частную торговлю, разогнали фермеров. А взамен ничего, только расстрел. Нужда и железо ломает, не то что человека.