Юра задумался.
– Ну к отцу поселим, комнаты-то три.
Света перестала плакать и, глядя из-за твердого мужниного плеча на пыльную тумбочку – надо будет вытереть, – спросила:
– А они смогут?
Владлен Викторович повис на костылях – ох, и неприятно они в подмышки тычутся, но ничего, сдюжим – уперся ногой в пол и попытался одной рукой открыть дверь. Протиснулся плечом в щель и начал, кое-как подпрыгивая, выходить во двор. Главное, культю не придавить, ноет еще. Вообще, лучше б левую отняли, правая толчковая. Пальцы, смотри-ка, почернели. Ну почернели, и что? Сразу резать? И Светка тоже, дала увезти, не спросила его даже. Владлен Викторович оперся спиной о стену дома, вытащил костыли из подмышек, ухватился изнутри за нижние перекладины и начал медленно опускаться на край скамьи. Ничего, приноровлюсь. Дрова с углем заготовлены, и ладно. Ох, и дорогие же дрова стали, пятнадцать тысяч за тонну. Это откуда ж такие цены? А без них никак, он ведь до сих пор на паровом отоплении, как потопишь, так и погреешься. Он в прошлом году длинные необрубленные брал, так и то на восемь вышли. Они потом два дня с Юрой их рубили да в сарайку стаскивали. А сейчас-то, с одной ногой, какой из него таскатель. Приедут они, нет, в эти выходные? Хоть бы приехали, а то и не наготовишься с культяпкой этой теперь, и в баню воды не натаскаешь. Света сказала, что обустраивать ему тут будут, центральное отопление чтобы, кабинка душевая дома. Придумала тоже. Там вон бочка стоит, Светка, маленькая, в ней курялась, вот лучше уж бочку ему занести, да. Хотя как теперь колченогому в эту бочку? Огород непричесанный, заброшенный. Листья так и не убрали до конца, малину не обрезали, чеснок озимый не посадили. Деревца не побелены, побелка прошлого года, примерзнуть могут. Картошку, правда, приехали выкопали, и то хорошо. Да что ему эта вода в доме? Из крана кухонного бежит, и на том спасибо. Он здесь еще помнит время, как до колодца ходили. Вот это да. Идешь с ведрышками, вода плещется, весело, хорошо, сила в тебе играет. Да и не так это тяжело, работа женская так-то. У колодца у этого он один раз жиночку свою и застал. Стоит, вся раскраснелась, а этот рядом егозит, ромашку ей в ручку прямо сует и в щечку шутливо чмокает, соловьем что-то выводит, а она и уши развесила, квашня полоротая. Да, был у них первый красавец на деревне, из ссыльных. Хотя он, Владлен, и сам ссыльным побыл в свое время, но чужих жен на глазах у всей деревни не целовал. А ведь мог и не пройти тогда мимо, шушукались бы потом за спиной. Ну, он ждать не стал, хвать ведро полное – она уж их налила и на землю поставила – и окатил обоих. Она скукожилась, в пол глазами уперлась, стоит мокрая вся, на носу капля, с волос течет, платье к телу прилипло, а тот как давай хохотать, заливаться, зубы белые, как и не курил никогда. Отхохотался, повернулся да и пошел. Вот так бы и в жизни тоже повернулся, и ищи его. Он-то, Владлен, другой, он верный, жинку б свою ни на кого не променял. Он ей тогда даже садануть как следует не смог, а не помешало бы. Пришли домой, она ведро полное поставила возле печки – второе налить за всем за этим забыли, так пустым и принесли – и застыла, голову низко опустила, подбородком почти в грудь уперлась. И он не знает, как и что. Плюнуть в ее, дурину, сторону? За косу и пол ею подтереть? Ведь дружно вроде жили, хоть и бездетные, Светка позже появилась, когда и ждать перестали. И так ему тоскливо, так муторно стало. Это что же, он в лагерях сталинских дитем малым оказался и выжил, чтобы его баба по всей деревне славила? И делать ведь нечего. Если не люб больше, то хоть убей ты ее. Налил он себе водки, сел, выпил и вдруг, сам от себя не ожидая и стыдясь так, что хоть в зеркало харкай, заплакал. Да, было дело. Но потом наладилось, заросло; ворот снесли, шахту прикопали, заместо колодца этого треклятого сделали колонку, а потом и Светка народилась, жизнь совсем другая пошла. Приедут, может?
– Папа, даже не мечтай, я тебя на зиму здесь не оставлю. Вот летом все вместе и вернемся, Вадима тебе сюда привезем на каникулы, чтобы ты тут не один.
Владлен Викторович впился пальцами в костыль как в спасательный круг и сбивчивой скороговоркой начал оправдываться:
– А мне здесь все хорошо, все нравится, ничего такого, если один, я давно уж один живу. Что из того, что один? Ты, Света, зачем им дала ногу мне отрезать? Ты бы лучше подумала, как я теперь на очко это деревянное хожу, вот это да. А то я одноногий куда? Но все равно здесь лучше, здесь уж я привык. А в город нет, не поеду. Вы там, как муравьишки, друг на друге топчитесь. Здесь уж закопайте, все равно мне недолго осталось. Зачем возить-то туда-обратно?
Света отмахнулась:
– Опять за свое, даже обсуждать не хочу. Где старый чемодан клетчатый?
Владлен Викторович примял топорщащуюся на колене, залоснившуюся от долгой носки темно-синюю брючную ткань и выложил на стол последний козырь:
– Без Барсика не поеду.
От Топчихи до основной трассы на Барнаул доехали быстро. Повернули и немного погодя встали в пробке, Юрин навигатор показывал ДТП. Закрытый в старой темно-коричневой корзине с откидной крышкой Барсик – крышку крест-накрест перевязали найденной в сарае бечевкой – орал и рывками пытался приподнять переплетенные между собой прутья могучей рыжей головой, просовывая в образовавшуюся щель нос. Света то смотрела на забитую машинами дорогу, то, громко цокая языком, оглядывалась на заднее сиденье и буравила корзину нехорошим взглядом.
– Интересно, он всю дорогу так будет?
Юра едва заметно улыбался, Владлен Викторович смотрел в окно и головы не поворачивал. Конечно, всю дорогу. Взяли свободного кота, в тесноту такую засунули, будешь тут горланить. Владлен Викторович повел рукой и как бы между прочим вытер щеку. Вон Чистюнька, за ней Зимино, а там уж и Чистюньлаг. Сейчас нет его, конечно, даже развалины порастащили, давно в тех краях не был, а так заезжали, и ходил он туда, когда еще на двух ногах стоял. А ведь все детство там и провел. Он сам родом-то не отсюда, а вырасти довелось тут, пуще здешней свеклы пер, здесь и в землю сойти бы, да пока никак. Батька его Виктор Скуратович, сосланный за ведро картошки (он ее бульбой называл и все говорил, что за белорусскую снова сесть готов), с корнем выдерган был из Больших Чучевичей и вместе с семьей послан Сталиным треклятым алтайскую землю буряком засаживать. Да так тут и засел, а потом и глубже свеклы ушел, светлая ему память. Им-то, детям, ничего, для них больше приключение, пока голод по дороге рот свой не раззявил и в одиннадцатом бараке Осип Мандельштам всего за полпайки и кусковой сахар не начал предлагать прочесть «Мы живем, под собою не чуя страны». Но и тогда обошлось, все трое выжили (это уж потом во время санобработки Мандельштам упал на пол и спустя сутки умер в лагерной больнице, один брат Владлена Викторовича по пьяни сгорел, а другого на заводе зашибло), а вот матери с отцом досталось от Йоськи-сапожника – всего лишил, на новом-то месте жизнь лагерно-поселенческая, пока обжились, освоились, сколько здоровья ушло. В кремлевском зале музыка играет, благоухают ландыш и жасмин, а за столом свободу пропивает пахан Советов Йоська Гуталин! Йоська – голова песья, пасть волчья, брюхо вохровское. Увидал бы мертвого его сейчас, застрелил.
Владлен Викторович отвернулся от своего окна, посмотрел между передних кресел на забитую машинами, кое-где уже тронутую белым трассу, похлопал по корзине, в которой томился охрипший от неизвестности кот, шепнул: «Ты не быкуй, не быкуй, куда едем, туда приедем».
Семен Петрович услышал, как в замке поворачивается ключ, и затаился. Вчера приходил Юра – очень на мать похож, стал вежливый, ехидный, чужой, – сказал, что делать нечего, придется уплотнять. И слово ведь какое подобрал! Он ему что, кулак-антисоветчина? Семен Петрович повозмущался, конечно, замахнулся даже, рукой по воздуху посвистел, да только зря ноздри раздувал. А правильно, зачем инвалида спрашивать? Поставил перед фактом, и будет с него, все равно ведь полулежачий, обойдется одной комнатой.
В прихожей зажгли свет, послышалась возня, приглушенный разговор, похожий на писк резинового колеса по линолеуму звук, два раза что-то как будто бы упало, потом открытая дверь немного покачнулась, и в комнату, мягко и уверенно переступая грязно-рыжими лапами, вошел большой кот с прищуренными, как у китайца, глазами. Семен Петрович вжался в подушку. Он чувствовал, как тяжело смотрит на него Юра, не может ему мать забыть, но не настолько уж он злодей, чтобы не заслужить обычного сыновнего уважения. Семен Петрович забарахтался рукой по одеялу и уже почти дотянулся пальцами до пола, чтобы нашарить тапок и кинуть им в кота. Кот расценил движение Семена Петровича по-своему, подошел и поймал полубеспомощную свисающую с кровати руку, как поймал бы мышь или толстого шумного шмеля. Семен Петрович дернулся, а потом хрипло и надрывно завыл.
– Мы помоем его, грибок ушной выведем, и сюда к вам он не будет ходить.
Заалевшая щеками Света промокала глубокие царапины на запястье свекра смоченной в перекиси водорода ватой, гладила вскидывающегося Семена Петровича по плечам и рукам. Юра снимал Барсика со шкафа, доковылявший до комнаты Владлен Викторович слушал около двери, вцепившись в костыли, но показываться не стал.
Семен Петрович и Владлен Викторович встретились в коридоре два дня спустя. Владлен Викторович закивал:
– Давно не видались-то, вон как теперь. Светка б ногу не дала б отнять, я б еще повоевал.
Семен Петрович, держась за стену, вяло мотнул свободной рукой с подзажившими уже бороздками от кошачьих когтей и зубов, невнятно проговорил:
– Да ты б разве воевал? Вот кот твой, он бы воевал.
Владлен Викторович моргнул и качнулся на костылях:
– А пошто так-то? Уж и повоевал бы. Это у лодыря Егорки всегда отговорки, а мое слово быстрое.
– Быстрое, да неточное. Ладно, дай пройти, иначе пролью.
– Да и не держу вроде, поздороваться вот хотел. Шорохайся себе дальше.
Владлен Викторович решительно развернулся на костылях, приставил ногу и прошаркал в отведенную ему маленькую, бывшую когда-то Юриной комнату.